Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Софи засмеялась и пожала Мари руку:

– Вы действительно хотите?

– Все! Прошу вас! – закивала головой девушка.

* * *

Близился вечер, Николай решил повернуть к дому. Дорога терялась во мраке, лишь вдалеке слабые пятна света говорили, что впереди дом, гостиная, кабинет отца, комната Софи, напоминали о разыгравшейся там драме. Пока он скакал через поля, другие продолжали страдать, отчаиваться, сердиться. Появился конюх с фонарем в руке:

– Ох, барин, мы уж думали, вы заблудились!

Озарёв спрыгнул, потрепал по шее усталого коня, от которого шел пар, передал конюху поводья. Сам он тоже устал, руки-ноги окоченели, лицо горело от мороза. Но духом несколько воспрял. Физическая сила, которую ощущал, давала основания верить и в силу собственного характера: не может отчаяние длиться долго, когда так играет кровь. В доме царило молчание – ни шороха, ни звука. Молодой человек решительно направился к отцовскому кабинету.

Михаил Борисович в халате сидел перед письменным столом, масляная лампа едва освещала комнату невеселым светом, в полумраке выделялся малахит и золотые корешки старинных книг на полках. Остановив на сыне взгляд, лишенный всякого выражения, хозяин спросил:

– Откуда ты?

– Проехался верхом, – ответил Николай, словно ребенок, сбитый с толку этим вопросом.

– А твоя жена чем занималась все это время?

– Я оставил ее одну.

– Почему?

Озарёв-младший чувствовал, что становится фигурой обвинения, тогда как пришел сюда с намерением самому произнести обвинительную речь. Ярость взвилась в нем, словно пламя, и заставила кричать:

– Вы спрашиваете почему? После вашего с ней обращения она больше не желает выносить мое присутствие!

– Что за странная идея? В отношении меня я еще могу ее понять! Но при чем здесь ты! К тому же я ничего не сказал плохого о ней самой!

– Вы оскорбляли Францию в ее присутствии! Поверьте, это очень серьезно! Ах, батюшка, вы не причинили бы мне такой обиды, если бы просто отказались принять мою жену! Вы же заставили меня выслушать…

Озарёв-старший прервал его движением руки, прищурился, лицо его выражало теперь какую-то животную хитрость. Он задумчиво почесал бакенбарды кончиками пальцев:

– Да, я хотел бы быть любезным, любезным по отношению к вам обоим, но это сильнее меня – когда я вижу француза или француженку, во мне закипает желчь, я нервничаю, мне хочется уколоть, ударить… Эти люди принесли на нашу землю огонь и кровь!

– Война закончилась, отец, – сурово произнес Николай.

Тот глубоко вздохнул:

– Для тебя, быть может, раз ты увлекся француженкой. Но не для миллионов истинных русских, которых заботят беды родной страны. Посмотри вокруг, на наших соседей: у Брюсовых единственный сын погиб под Смоленском, двое сыновей Татариновых – на Бородинском поле, сын Сухиных умер от ран два месяца назад в госпитале в Нанси… Нет, нет и нет, мы не наказали французов по заслугам! Даже побежденные, они уже подняли головы!

– Вы совсем не знаете их, отец! Отсюда они видятся вам заносчивыми, жестокими, но если вы узнаете их ближе, вынуждены будете признать, что у них есть здравый смысл, благородство, умение мыслить, интерес к мировым проблемам…

Говоря об этой идеальной Франции, он вспоминал Пуатевенов, Вавассера, их сподвижников, мечтающих о счастье на земле.

– Не надо восхвалять эту знаменитую цивилизацию! Философы воспитывают палачей. Вольтер и Робеспьер могут пожать друг другу руки. Сначала мудрствуют, потом рубят головы. Я человек порядка. И не проси меня любить этих людишек!

– Вы могли бы сделать исключение для своей невестки!

Хозяин Каштановки склонил голову набок, словно услышал сладкую музыку.

– Моя невестка, – произнес он с улыбкой. – Да, мне хочется верить, что она из благородной семьи, как ты меня уверял…

Надежда коснулась Николая, почти незаметная, словно рябь на воде.

– Я наблюдал за ней за столом, – продолжал отец. – В ней есть благородство. И когда она рассердилась, я с удовольствием слушал ее – у нее чудесный голос.

– Софи – необыкновенная, единственная! Но если она вам понравилась, почему вы не сказали ей ни одного любезного слова?

Озарёв-старший нахмурился, лицо его вдруг стало жестким, каким-то отяжелевшим.

– Хочешь знать? – прорычал он. – Глупец несчастный! Да, она умна, твоя Софи! И за это мне не нравится…

– Не понимаю?

– Она слишком умна для тебя! Она тебя окрутила! Коварная, как все француженки, она сумела убедить тебя, что можно обойтись без моего благословения!

Хозяин встал во весь рост и, обогнув стол, наступал на сына.

– Отец, уверяю вас…

– Замолчи, дурак! – Глава семейства покрылся красными пятнами. – Я знаю, что говорю!

Сквозь маску добряка проявилось его истинное лицо, искаженное злобой:

– Эта дрянь ловко обтяпала свои делишки! Вышла за тебя и потащилась за тобой в Россию, чтобы вслед за сыном облапошить и отца! Но я не так прост! Она узнает, что значит пойти против моей воли! Пока жив, я буду здесь хозяином, а с ней буду обращаться, как с прислугой! Она не дороже мне, чем мсье Лезюр! Французы! Грязные французишки!..

Приступ кашля прервал его речь. На висках вздулись вены. Он откашлялся в платок и с ненавистью взглянул на сына:

– Тебя это удивляет? Ты, наверное, думал, что от болезни у меня размягчился мозг, что я стал ягненком, согласным на заклание!.. Так ведь?.. А ягненок-то рассердился! И показал зубы! И еще укусит тебя! Признай, что вы заслужили этот урок, и она, и ты! Признай, клятвопреступник, антихрист!..

Он поднял руку, чтобы ударить сына, но рука замерла в воздухе. Глаза налились кровью, лицо исказила гримаса безумного исступления. Николай не шелохнулся, был спокоен и очень несчастен.

– Отец, если кто и заслуживает урока, то это я, а не моя жена. Чтобы она согласилась выйти за меня, я уверил ее, что вы в письме благословили нас.

Родитель опустил руку, черты его лица смягчились:

– Что?.. Что ты сказал?..

– Поймите меня, отец…

Повисло молчание. Затем Озарёв-старший медленно сказал:

– Итак, ты солгал жене, как солгал мне?

– Так надо было, иначе она не поехала бы со мной…

– И она все еще думает?..

– Теперь уже нет!

– Когда ты сказал ей правду?

– Когда мы вышли из-за стола.

– А до тех пор…

– До тех пор она была уверена, что вы одобрите наш союз!

Отец опустил голову, видно было, отказывается поверить в это признание, столь ранящее его самолюбие.

– Ты опять лжешь! – процедил он сквозь зубы.

– Нет, отец.

– Клянись!

– Если вам угодно.

Николай подошел к молельне, устроенной в углу комнаты, встал на колени. Множество икон окружало прекрасную копию иконы Казанской Божьей Матери, что спасла Россию от нашествия французов.

– Клянусь, – прошептал он, – клянусь, все, рассказанное мною отцу, истина.

Потом перекрестился, встал, поцеловал икону и повернулся к Озарёву-старшему, который пристально смотрел на него.

– Теперь вы верите мне?

Старик тяжело опустился в кресло. Он был подавлен и растерян, не отрывал глаз от капелек масла, одна за одной падавших в стеклянный колпачок лампы.

– Итак, ты все придумал один и явился ко мне с этим подарком! Мой сын! Которым я так хотел гордиться!

Николай молчал. Слова отца выводили его из себя, но противоречить не смел. Тот вдруг снова покраснел и выкрикнул:

– Несчастный!

В наступившем молчании слышны были шаги слуги, в соседней комнате с грохотом закрывались ставни, запирались задвижки. Ночной сторож прогремел своей колотушкой.

– Что думает теперь обо мне эта женщина? – проговорил он, словно спрашивая самого себя. – Все испорчено.

Вновь молчание. Мрак и снег окружали дом. Вдалеке залаяла собака. Сквозь дверь просочился запах капусты – на ужин готовили борщ. Нахлынули воспоминания детства. Но сын был непреклонен и твердо произнес:

– Я принял важное решение. Мы с Софи не останемся в Каштановке.

Отец взглянул на него – такого удара он не ожидал. Подумал и спросил:

– Ты хочешь уехать или она?

– Это не имеет значения.

– Отвечай: ты решил уехать отсюда?

– Софи не может жить под одной крышей с тобой…

– Так! Решение исходит от твоей жены. В конце концов, и для нее, и для меня этот отъезд – лучшее решение…

Он положил руки на стол и потирал их, пытаясь унять гнев, тяжело дышал, закашлялся.

– Куда вы поедете? – спросил наконец.

– Пока не знаю. Думаю, в Петербург.

– Да? – Глаза его удовлетворенно блеснули, что не ускользнуло от Николая. Несомненно, он опасался, что молодые уедут во Францию. – Петербург – это хорошо. Я дам тебе рекомендательные письма к моим друзьям. Они найдут тебе место при каком-нибудь начальстве.

– Я не могу принять этого, – гордо заявил Озарёв-младший.

Старший стукнул кулаками по столу: подпрыгнули безделушки, упало гусиное перо.

– Ты сделаешь все, что я скажу! Как смеешь ты спорить! Ты повел себя со своей женой как последний мошенник, ничтожество! И хочешь вовлечь ее в дальнейшие авантюры?!

Успокоился немного, справился с дыханием и глухо произнес:

– На какие средства вы собираетесь жить в Петербурге, если я не помогу вам? Эта женщина носит твою фамилию, мою фамилию. Она имеет право на достойное существование. Вы будете жить в нашем доме. Конечно, теперь он мало пригоден для того, чтобы в нем поселиться, но, полагаю, его не трудно привести в порядок. Для начала вам хватит шести слуг. Возьмешь их здесь. Гришку – поваром, Савелия – кучером. Они опрятны и не пьют. Возьмешь лошадей. Хватит тебе четырех.

Посмотрел на сына, требуя одобрения, но увидел неподвижное лицо и прокричал:

– Четыре! Ты слышал!

– Да, отец.

– Они обойдутся в сорок-пятьдесят рублей в месяц за овес и сено! Да, не забыть посуду, белье, зимние запасы…

Михаил Борисович взял перо, обмакнул его в чернильницу и начал выводить что-то на бумаге. Забота не слишком смягчила Николая, самолюбие его был задето: пришел сюда заявить о своей независимости, оказался обязанным отцу. Боже, когда же он начнет жить самостоятельно!

– Думаю, тебе понадобится несколько дней на сборы…

Сын покачал головой и, глядя ему в глаза, с жестокой уверенностью медленно произнес:

– Нет. Не понадобится. Мы уедем как можно скорее. Завтра, самое позднее послезавтра.

* * *

Николай вышел от отца успокоенный лишь наполовину – его ожидало еще более суровое испытание. Захочет ли Софи хотя бы выслушать его? От неопределенности у него холодело внутри. Он решительно поднялся на второй этаж, постучал и, получив разрешение войти, замер на пороге, лишился дара речи. Посреди комнаты, глядя в зеркало, стояла Мари, обеими руками прижимая к себе то самое золотистое платье его жены, Софи же протягивала ей черный бархатный капор. Лицо сестры сияло счастьем:

– Взгляни, Николя, правда, я совсем парижанка!

Не в силах вымолвить ни слова, он лишь согласно закивал. Неужели Мари в его отсутствие сумела все уладить?

– Ты прелестна, – проговорил наконец. – Но я хотел бы, чтобы ты нас оставила.

– Хорошо. Но поторопитесь. Через полчаса мы садимся за стол…

Она бросила на невестку восхищенный взгляд и спросила:

– Вы спуститесь к ужину, да?

– Я просил тебя оставить нас! – вмешался брат, забирая у нее из рук платье, чудесно преобразившее бледные щеки сестры, которая не сводила с него умоляющих глаз.

– Нет, Мари, это невозможно! – раздался мягкий голос Софи.

– Но почему? Я поговорю с отцом! Он все поймет! Вы увидите, он будет любезен с вами!..

Николай испугался, что своей настойчивостью она выведет из терпения его супругу – одно неверное слово, и все пропало.

– Перестань, пожалуйста!

Мари опустила голову:

– Без вас двоих будет так грустно!

– Николай будет ужинать с вами! – возразила Софи.

Муж удивленно посмотрел на нее, не зная, как отнестись к этому ее решению: знак благосклонности или, напротив, немилости?

– А вы? – продолжала Мари. – Вы останетесь у себя?

– Да.

– Не поев?

– Я не голодна.

– Но так нельзя! – воскликнул Озарёв. – Вы заболеете!

– Прикажу, чтобы вам принесли поднос со всякими вкусными вещами! – нашла выход Мари. – А потом мы вновь поднимемся к вам!..

Окрыленная этой мыслью, она исчезла. Николай закрыл дверь.

– Вы действительно собираетесь ужинать в одиночестве?

– Да, друг мой.

Софи повернулась к нему спиной. Голос был холодный, чужой, последние надежды растаяли без следа.

– Могу я узнать, чем вы занимались после обеда? – обратилась она к мужу.

– Подготовкой нашего отъезда в Петербург, – не без гордости отозвался он.

Жена повернулась к нему и безучастно спросила:

– Когда мы едем?

Вопрос этот показался ему добрым знаком – она согласна следовать за ним!

– Послезавтра.

– Почему так не скоро?

– Чтобы все приготовить, необходимо время, я намереваюсь взять лошадей, слуг…

Николай удивлялся собственной лжи. Но разве мог он признаться Софи, что переезд организует им его отец?

– Кого из слуг вы берете?

– Пока не знаю… Гришку, Савелия…

– А Антипа?

– Вы хотите, чтобы с нами ехал Антип? – удивленно спросил муж.

– Да, мне это кажется в порядке вещей! – возмутилась она. – Это человек искренне предан вам, последовал за вами во Францию…

– Что ж, он последует за нами и в Петербург. – Как приятно было хоть чем-то доставить жене удовольствие.

Софи видела перед глазами Антипа, думала о нем, как о преданной собаке. Быть может, это ее единственный друг в этом доме.

– Уверен, столичная жизнь понравится вам.

Николай взял ее за руку, совершенно безжизненную, поднес к губам, но она вырвала ее и, ни разу больше не взглянув на него, вернулась к своим платьям.

* * *

Ужин был мучительным – никто не говорил о Софи, но дух ее, несомненно, над столом витал. Михаил Борисович, мрачный, с осунувшимся лицом и потухшим взглядом, не в силах был даже насмехаться над мсье Лезюром, который, воспользовавшись этой передышкой, ел за четверых. Мари невесело мечтала о красивых платьях, большой дружбе и счастье, которое ей довелось бы узнать, останься их новая родственница в Каштановке. Заслышав шум над головой, Николай с беспокойством начинал разглядывать потолок: он был убежден, отныне они с Софи чужие друг другу люди, вынужденные скрывать это от окружающих видимостью счастливого брака. После десерта извинился и попросил у отца разрешения уйти. Мари хотела идти за братом, тот решительно заметил, что не нуждается в ней.

Она поцеловала его. Несчастный взбежал по лестнице, чувствуя себя подсудимым, возвращающимся в зал заседаний суда после перерыва. В коридоре споткнулся о поднос, который Софи выставила за дверь. Наклонившись, обнаружил, что жена едва прикоснулась к еде. В этом ему увиделось дурное предзнаменование.

Когда он вошел, Софи сидела перед секретером с пером в руке. Лицо ее золотилось в свете лампы. Заслышав шаги, жена не обернулась. Задумавшись, продолжала писать. «Рассказывает обо всем родителям!» – подумал молодой человек, и новая волна стыда залила его. Нет никакой надежды снова завоевать эту женщину, занятую перечислением его грехов. Он долго молчал, уверенный в окончательном своем поражении, потом прошептал:

– Софи!

– Да? – отозвалась та, не поднимая головы.

– Я пришел пожелать вам спокойной ночи…

Жена взглянула на него. Лицо ее выражало удивление, но никак не любовь. Ни одного нежного слова не сорвалось с ее губ.

– Куда вы пойдете теперь? – неожиданно спросила она.

– Не хочу мешать вам, – покраснев, сказал супруг. – Рядом есть свободная комната…

– И что же?

– Переночую там.

Его половина озадаченно посмотрела на него, затем зло произнесла:

– Вы – сумасшедший. – И добавила, не дав ему времени неверно истолковать ее замечание: – Ваш отец будет вне себя от радости, узнав, что мы разошлись по разным комнатам!

– Вы предпочитаете, чтобы я остался? – смиренно спросил он.

– Конечно, друг мой. Будьте проще, прошу вас…

Несмотря на этот призыв, ему не удавалось справиться со смущением, оно росло с осознанием того, что жена не испытывает к нему ничего, кроме отвращения. Но как тогда она станет при нем раздеваться, ляжет? Позволит ли хотя бы поцеловать перед сном? Софи была спокойна, уверена в себе, решительна, и это так не вязалось с ее хрупким, каким-то нереальным силуэтом.

– Спасибо, – ответил он.

– За что?

– Вы не поймете…

– Почему? Скажите!..

– Нет, Софи…

Оба, казалось, боялись замолчать, а потому продолжали перебрасываться ничего не значащими словами. Николай подошел к жене, взгляд его упал на письмо:

«Дорогие родители,

не волнуйтесь, я совершенно счастлива…»

Сердце его бешено забилось от радости, он почти задыхался. Встал на колени, спрятав лицо в платье Софи, простонал:

– Боже! Неужели это правда? Вы хотя бы капельку любите меня? И мы можем все начать сначала?..

И ощутил прикосновение ее прохладной руки.

5

Озарёв, Софи и Мари вышли на крыльцо, чтобы посмотреть на приготовления к отъезду. В огромную открытую повозку загружали сундуки, тюки, мебель, кухонную утварь. Другая предназначалась для слуг, которые ехали с молодым барином в Петербург. Хозяева должны были устроиться в закрытом экипаже поменьше, который напоминал короб, установленный на коньки. Слуги – и те, что отправлялись в столицу, и те, что оставались в Каштановке, – плакали, вздыхали, крестились. Только Антип-парижанин важничал – кричал, отдавал приказания, не давал проститься. Когда багаж был окончательно уложен, пришлось все начинать сначала – забыли тридцать два горшка с вареньем, которые вынесли вдруг с кухни. А холодные куры? Где они? Кто ими занимался? Софи пыталась протестовать против такого количества съестного, но Мари уверяла, что на почтовых станциях не поешь как следует, а то и отравишься, поэтому лучше поостеречься и взять все с собой. В это время появился человек с корзиной на голове, девушка решила, что это, наконец, куры, но это были французские книги, позади мужика гордо вышагивал мсье Лезюр.

– Я подобрал для вас кое-что, – обратился он к Софи, которая едва нашла в себе силы поблагодарить его – назойливая любезность этого француза была ей неприятна. Любому своему соотечественнику, окажись он в Каштановке, она пожелала бы характер потверже. Отведя ее в сторону, мсье Лезюр прошептал:

– Как мне хочется уехать!

– Кто вам мешает сделать это? – резко спросила она.

– Не понимаете? – забеспокоился воспитатель. – С моей стороны это было бы в высшей степени неблагодарно!..

Кругленькая его физиономия сморщилась, из каждой морщинки брызнула любезность, сверху все это осеняла блестящая лысина. Ей показалось, что он упивается собственной приниженностью, благодарит судьбу за славную жизнь в этом доме.

Наконец, объявились и холодные куры. Оказывается, заботу о них взяла на себя няня Василиса. Она собственноручно уложила их в повозку, потом подошла к Николаю, щеки затряслись, зарыдала, поцеловала своего любимчика в плечо. Мари растроганно вытирала слезы.

Софи с любопытством наблюдала за всеобщей печалью и думала о том, что русским не хватает сдержанности в выражении чувств. Все у них чрезмерно! Все, молодые и старые, бедные и богатые, все ведут себя, как дети! Взять хотя бы ее мужа! Сейчас, например, он изображает начальника обоза. Отстранив плачущую, шмыгавшую носом Василису, сам пошел к повозкам и экипажу, нахмурив брови, с руками за спиной осматривает их. В широкой шубе плечи его кажутся еще шире, на голове меховая шапка-ушанка, но уши собраны на макушке, он выглядит еще более русским, чем всегда, этакий боярин, охотник на волков, ходит, разговаривает с мужиками, проверяет, хорошо ли все перевязано. Ей казалось почему-то, что это какая-то особая милость, что он есть в ее жизни. А между тем все еще не до конца ему доверяла. И после содеянного им считала его способным на все. Не предаст ли, не огорчит ли вновь в будущем? Иногда ей хотелось мучить его, но чаще она смягчалась, видя его благодарность и раскаяние, чрезмерное усердие, неизменный спутник нечистой совести. Накануне он целый день не расставался с ней, и ели они вместе в комнате, потом собрались. Ни разу не предложил ей увидеться с Озарёвым-старшим. Тот, по всей видимости, тоже считал эту встречу бессмысленной. Запершись в своем кабинете, с нетерпением ждал отъезда невестки. Она рассчитывала покинуть Каштановку, не простившись с ним.

Когда же в путь? Как медлительны эти русские крестьяне! У крыльца их становилось все больше, будто все крепостные собрались, чтобы посмотреть на отъезд. Наконец, конюхи привели лошадей. Мужики начали спорить: Антип отказывался путешествовать вместе с остальными слугами, предпочитая устроиться среди багажа, привязанного сзади к хозяйскому экипажу. Но кучер Савелий, рыжий великан, неизвестно из каких соображений, запрещал ему занять это место и угрожал кнутом. Озарёв вынужден был вмешаться, успокоить обоих, Антип добился желаемого, радостно угнездился, свернулся клубочком, завернувшись в овечью шкуру. Словом, как появился, так и уезжал! Мари сжала руку Софи и вздохнула:

– Вот и все!

С деловым видом мимо них прошел Николай, исчез в доме и скоро появился – бледный, торжественный, с шапкой в руке:

– Отец ждет нас.

– Зачем? – подозрительно воскликнула Софи. Ей везде чудились ловушки. Муж вновь стал ей врагом.

– Помолиться перед отъездом, – примирительно сказала Мари. – Таков обычай, его нельзя нарушать. Вы не можете отказать!

Она с мольбой смотрела на нее, в глазах у Николая была такая тревога, что женщина сдалась, согласилась. Но это последняя уступка, подумала про себя.

Михаил Борисович встретил их в гостиной. За ним стояли Василиса, мсье Лезюр и несколько старых слуг. Софи надеялась, что тесть поздоровается с ней, но он не удостоил ее и взгляда. На нем был парадный сюртук, но вид усталый, поникший, вокруг глаз серые круги. Жестом предложил всем сесть. Мест не хватило, мсье Лезюр принес два стула из столовой. Николай устроился рядом с Софи. Все опустили головы, молитвенно сложили руки. Ничто, кроме дыхания, не нарушало тишины.

Минуту спустя хозяин встал, за ним остальные. Поклонившись иконе в углу комнаты, Озарёв-старший подошел к сыну, поцеловал его, перекрестил и что-то сказал по-русски. Повернулся к невестке и тоже осенил ее крестом. Она хотела поцеловать его в лоб, потом передумала и твердо взглянула ему в глаза. Казалось, он борется с собой, со своей нечеловеческой гордыней, сожалеет о горьком решении:

– Желаю вам счастливой жизни в Петербурге, – произнес тихо. И, словно рассердившись на свою слабость, немедленно отошел. Продолжились объятия, поцелуи, все крестились. Мари искренне обняла Софи и прошептала:

– Каждый день буду молиться о вашем скором возвращении! Не говорите «нет»! Умоляю! Не говорите «нет»! В вас я нашла не просто друга, сестру!

Она плакала.

– Поспешим, – сказал Николай прерывающимся от волнения голосом. – Мари, позаботься об отце. Я на тебя надеюсь. Пиши чаще!..

И первым направился к двери. За ним последовали Софи, Мари, мсье Лезюр, слуги. Глава семьи остался в гостиной. На душе у него было тяжело, словно не хотел этого отъезда и ничего не подозревал о нем. «Я даже не могу попросить их остаться!» – подумал он и подошел к окну. Толпа мужиков окружила повозки, возбужденные лошади мотали головами. Позвякивали колокольчики. «Прощайте! Счастливого пути!»

Озарёв-старший почувствовал, что, если прощание еще затянется, ему не совладать с нервами. Упершись лбом в стекло, сжав руки в кулаки, он не сводил глаз с закрытой повозки, в которой сидели сын и невестка. Тронулись. Три черных пятна одно за другим скользили по снегу среди елей. Взор Михаила Борисовича затуманился, он перекрестил окно и тихо произнес:

– Да хранит вас Бог!

Колокольчики замерли вдали, исчезла из виду последняя повозка.

Ужасающая пустота окружила его. Что делают все эти люди там, во дворе? Почему он один? Хозяин отворил дверь и закричал:

– Итак, мсье Лезюр, вас не смущает, что мы так и не доиграли нашу партию в шахматы?

– Что вы, что вы! – откуда-то издали ответил ему голос.

Француз прибежал, уселся перед доской, поднял глаза на противника, покорно ожидая насмешек.