Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Огюстен Вавассер оставался в тюрьме, расследование по его делу продолжалось и грозило затянуться надолго – никогда еще во Франции не было столько подозреваемых, полиция и суды завалены работой. В моду вошли доносы: под наблюдением оказались и бывшие якобинцы, и отставные военные, и землевладельцы, скомпрометировавшие себя во время Ста дней, и недовольные жизнью рабочие, и вовсе не придерживавшиеся никаких взглядов буржуа, и ремесленники с чересчур активной жизненной позицией. На севере и на юге добровольцы, пошедшие на службу к королю, преследовали и уничтожали бонапартистов. Протестовать мало кто отваживался – за это грозило соседство со знаменитыми заключенными Лавалеттом, генералами Друо и Лабедуайером, маршалом Неем… Наполеон плыл к Святой Елене. Король доукпомлектовывал палату пэров и назначал довыборы в палату депутатов, где Талейран, Фуше и Паскье рассчитывали на большинство в лице либерально настроенных монархистов. Впрочем, с первых дней стало очевидно, что преимущество останется за ультракрайними.

Не умевший справиться с потоком требований своих соратников, Людовик XVIII вынужден был одновременно противостоять союзникам, которые с каким-то злобным наслаждением затягивали подготовку мирного договора. Война, казалось бы, закончилась, Луарская армия распущена, а все новые и новые английские, прусские, австрийские, русские, ганноверские, баденские, баварские, вюртембергские, голландские, пьемонтские военные части пересекали границы Франции. Аппетиты союзников росли, о чем Озарёв с грустью узнавал из официальных докладов, поступавших в Главный штаб. Его удивляло, что товарищей по службе не возмущает подобное отношение к поверженному противнику. Их непонимание он объяснял себе тем, что ни одному из них не выпало счастье полюбить столь исключительную женщину, как Софи. И правда, все встреченные им иностранки с легкостью могли сойти за русских. Только не она. Даже став госпожой Озарёвой, она по-прежнему будет настоящей парижанкой! Впрочем, мысли о грядущей женитьбе не были столь безоблачны: Николай ждал ответа отца и все не назначал даты венчания, а расстояния такие огромные, и почта работает из рук вон плохо! Даже по самым оптимистичным расчетам выходило, что раньше начала сентября письмо не придет, необходимо запастись терпением.

Каждый день, освободившись от дел, он навещал Софи и раз за разом находил в ней новые достоинства. Она принимала его в гостиной, одна или в присутствии родителей. Но и оставаясь наедине, они теперь редко говорили о политике, словно арест Вавассера сделал их более благоразумными. Несколько раз невеста заговаривала о том, что надо бы навестить все еще не вернувшихся из Версаля Пуатевенов, но Николаю не стоило большого труда отговорить ее от этой затеи: она прислушивалась к его словам, и Озарёв ощущал себя главою семьи. Расставшись с любимой, продолжал думать только о ней и всякое событие переживал с мыслью, как-то он расскажет ей об этом.

Двадцатого августа в «Journal de débats» ему попалось сообщение, что накануне был расстрелян генерад Лабедуайер, сдавший Наполеону Гренобль. Молодой человек живо представил негодование Софи, сожалел, что не может немедленно броситься к ней. В пять он был у Ламбрефу, но едва успел привести себя в порядок перед зеркалом, как резко отворилась дверь и, шурша юбками, ему навстречу вышла не дочь, как он ожидал, но вся в слезах – мать. Озарёв подумал, не питает ли она, несмотря на свои легитимистские убеждения, тайной симпатии к подвергшемуся тяжкой участи генералу. Женщина протянула ему руку и простонала:

– Это ужасно!

– Да, – согласился гость, – приговор чересчур жесток и слишком скоро приведен в исполнение.

– Когда ее уводили, я думала, что сойду с ума! – вздохнула графиня, поднося к глазам платок.

– О ком вы говорите?

– О Софи! О Софи, конечно! Двое полицейских пришли за ней в полдень!

Озарёв застыл, словно громом пораженный:

– Но… но это невозможно!

– Они повели ее в префектуру, как воровку! Будут допрашивать!

– Но почему?

– И вы еще спрашиваете? За ее политические взгляды и связи! Ее бедный отец в отчаянии! Он уехал, чтобы попытаться через знакомых вызволить ее оттуда! Но увидите, ничего не выйдет! Они бросят ее в тюрьму! В тюрьму!..

Рыдания душили графиню.

– Где находится префектура?

– На улице Жерузалем, – сквозь слезы произнесла она.

– Вам известны имена тех, кто арестовал ее?

– Нет!

Николай тряхнул головой:

– Что же, тем хуже! Я пойду туда и выясню все на месте! Клянусь, ваша дочь вернется к вам!

Николай сознавал всю неосторожность подобного обещания, но не мог контролировать себя, столь велико было негодование.

Фиакр доставил его к дверям префектуры, украшенной аллегорическими барельефами. Рядом в будке стоял вооруженный часовой, он грозно взирал на прохожих, но не препятствовал тем, кто хотел подойти ближе. Озарёв вошел во двор, за ним проследовала мрачная тюремная повозка на высоких колесах, влекомая одинокой лошадью. На землю спустился мужчина в наручниках. Двое жандармов подтолкнули его к дверям. Боже, неужели и Софи увезли так же? Вокруг сновали бедно одетые посетители с виноватыми лицами, выглядевшие весьма подозрительно, и высокомерные чиновники. Николай остановил одного из них – очень молодого, весьма делового вида, с папками под мышкой:

– Я ищу госпожу де Шамплит, женщину, занимающую видное положение в обществе, доставленную сюда по ошибке. Подскажите, пожалуйста, куда мне обратиться.

Чиновник, одетый в гражданское платье, с уважением взглянул на его военную форму и спросил:

– За что она арестована?

– Политика, полагаю, – покраснев, ответил собеседник.

– Тогда вам в то здание, первый этаж, в глубине. Вы увидите охранника.

На первом этаже охранника не оказалось. Коридор был пронизан одинаковыми дверьми с номерами и грязными пятнами вокруг ручек, на полу – ворохи бумаг, табачная пыль. На скамейках вдоль стен – неизвестно чего ожидающие в нищенском платье мужчины и женщины. Воздух пропитан запахом плохо вымытых тел. Озарёв думал только о Софи, а потому сострадание к этим несчастным скоро сменилось тревогой. Он стал по очереди открывать все двери, намереваясь таким способом обнаружить, в конце концов, любимую.

За первой дверью оказалось множество писцов, устроившихся на высоких табуретах перед конторками. В мгновение все перья замерли, все головы повернулись к вошедшему. Ее здесь не было. За следующей восседал карлик, положив ноги на стол, и читал газету. Сказал, что никогда не слышал о госпоже де Шамплит, быть может, знает коллега из соседней комнаты… Коренастый, жизнерадостный коллега был занят делом: засунув руки в карманы, мерил шагами комнату, бессмысленный взгляд его блуждал по стенам. На стуле перед ним съежился под градом вопросов седой старичок.

– Ты скажешь нам, кто заказал тебе эти медали с орлами и пчелами? Тебе известно, что твоя жена тоже арестована? Чем раньше ты заговоришь, тем быстрее вы оба окажетесь на свободе! Жаль, если твоя чудная лавка больше никогда не откроется!

Секретарь, смахивавший на паука, сидел в углу, готовясь записывать показания. Вошедший на цыпочках юноша уже было выскользнул из помещения, как вдруг инспектор рявкнул:

– Эй! Кого ищете?

– Госпожу де Шамплит.

– Шамплит? Не знаю!

И продолжал, обращаясь к жертве:

– Ты будешь говорить? Ты будешь говорить, каналья?!

Несчастный задрожал, открыл рот, готовый к признанию, но промолчал. У Николая чесались кулаки, он терзался, что не может освободить старичка и дать пощечину его мучителю. Но он пришел сюда ради Софи и не должен отвлекаться от цели. После увиденного ему представлялось, что над ней насмехаются, грубо обращаются, быть может, бросили в камеру на грязный тюфяк! И она потеряна на долгие месяцы, годы, на всю жизнь!.. Решение пришло внезапно: «Обращусь к министру!», и вдруг в конце коридора заметил ее, излучавшую уверенность, совсем не похожую на ту, что виделось в воображении! Платье ее так контрастировало с этим жалким окружением! Рядом не было ни полицейского, ни жандарма! Озарёв радостно бросился ей навстречу. Заметив его, она отпрянула, потом улыбнулась:

– Зачем вы пришли?

– Но, Софи, разве вы не понимаете, как мы волновались, ваши родители и я?! Я должен был во что бы то ни стало найти вас! Вы свободны?

– Совершенно! Полагаю, этой милости я обязана вмешательству моего отца…

– Не сомневайтесь…

– В любом случае, меня не смогли бы задержать надолго, им нечего мне предъявить!

Он схватил ее за руку и увлек к выходу, боялся, как бы полицейский не передумал. На лестнице едва слышно произнес:

– Как вы должно быть испугались, любимая!

– Вовсе нет!

– Вы, такая тонкая, нежная, лицом к лицу с палачами!..

– Они были вполне корректны.

– Что им известно?

– Немногое. Мое имя было в записной книжке Вавассера. Я сказала, что знаю его книжный магазин, пользовалась его услугами, но о его политической деятельности ничего не ведаю. То же сказали и Пуатевены.

– Они тоже арестованы?

– Да, позавчера, но сегодня утром отпущены за отсутствием улик.

– Так вы знали, что может произойти?

– Конечно!

– И ничего мне не сказали!

– Вы бы только напрасно тревожились!

Они сели в фиакр, всю дорогу Софи говорила о несчастном Вавассере, который так просто не отделается: два года тюрьмы при наличии умелого адвоката, но пока неизвестно, кто будет защищать его. Николай умолял, во имя их любви, забыть о Вавассере, пусть сам выпутывается!..

– Милая, сейчас только одно имеет значение – наше будущее, наше счастье! Будьте эгоисткой, не думайте ни о чем другом!..

Ее забавляло его беспокойство, она целовала его и смеялась, словно только что избежала несчастного случая. Только когда фиакр остановился у дома, посерьезнела. В окошке второго этажа показался господин де Ламбрефу, через две минуты он уже был у большого окна гостиной, куда позже вошли молодые люди. В одиночестве стоял граф за одним из кресел, высоко подняв голову. Когда дочь направилась с нему, сухо произнес:

– Прошу вас, сию минуту пройдите к вашей матушке, которая слегла от горя. Она ждет вас.

Софи собиралась поблагодарить отца за предпринятые им шаги, но после его слов покраснела, остановилась и с досадой обратилась к Николаю:

– Не уходите, не повидавшись со мной.

Озарёв поклонился. Едва она вышла, граф покинул свое кресло, встал, сложив за спиной руки, перед ним и сказал:

– Нам больше никто и ничто не поможет!

– Но, слава Богу, нам больше нечего бояться!

– Вы находите? А бесчестье, бесчестье из-за того, что дочь побывала на улице Жерузалем?

– Со времен Революции во Франции не стыдно быть арестованным по политическим мотивам.

– Не сравнивайте святых мучеников 1793 года и теперешних презренных либералов! Я знал, что это случится! Я говорил жене!

– Позвольте заметить, за вашей дочерью не признали никакой вины!

– Просто закрыли глаза на ее неблаговидные поступки!.. Если бы я не вмешался!.. И она – Ламбрефу!.. Ламбрефу!..

Он не закончил, подозрительно взглянул на собеседника и неожиданно спросил:

– Вы все еще не получили письмо от отца?

– Нет. Жду со дня на день.

Граф грустно покачал головой:

– Эта свадьба сейчас была бы как нельзя более кстати.

«Дорогой сын,

ты обращаешься ко мне по-русски, по-русски я и отвечаю тебе: так мы только лучше поймем друг друга. Я изменил бы родительскому долгу, позволив совершить глупость, в которой ты станешь раскаиваться всю последующую жизнь. А потому не стану поощрять твои намерения, дабы избавить тебя от страданий, которые, поверь мне, пройдут. Эти твои намерения служат доказательством того, что в армии ты ума не набрался. Готов признать, что ты остановил свой выбор на создании в высшей степени добродетельном, наделенном необыкновенной красотой. И все же твои восторги кажутся мне чрезмерными! Она – француженка и на два года старше тебя, исповедует другую религию, к тому же еще и вдова! В твои годы не следует сочетаться браком с женщиной, чьи вкусы и характер сформировались под влиянием первого мужа. С твоим именем, прекрасным состоянием и физическими данными, коими тебя щедро одарила природа, ты заслуживаешь лучшей участи. Не гневи Бога, не отказывайся от уготованного им, вступая в столь невыгодный союз. Твое глупое вмешательство в собственную судьбу кажется мне высшей неблагодарностью по отношению к Всевышнему. В таком случае не рассчитывай на мое благословение. Я решительно отказываю тебе в нем. И умоляю порвать все отношения с этой случайно встреченной француженкой. Да, жертва эта может показаться тебе нестерпимой, но со временем ты поймешь, что поступил правильно. Когда вернешься в Каштановку, я посвящу тебя в иные матримониальные планы, разумные, прекрасные, коими я занимался в твое отсутствие. Но если та, что я выбрал для тебя, тебе не понравится, найдем другую. Видишь, я не упрям и не собираюсь стоять на своем. Черт побери, в России хватает девиц, зачем нам француженка-вдова?! Когда я вспоминаю о ней, меня охватывает ярость. Не желаю ничего больше слышать об этом деле, разве только знать, что с ним покончено. Дома все здоровы и помнят о тебе. Мари просит написать, что по-прежнему нежно к тебе привязана. Что до меня, то суровость принятого мною решения – лишнее свидетельство моей отеческой заботы. Любящий и готовый защитить тебя отец.

М. Озарёв»

Николай положил письмо на стол и разгладил руками, словно пытаясь смягчить его резкость. Бедствие разразилось над миром, но никто из сидящих рядом с ним о нем не подозревал: всегда элегантный Розников полировал ногти, просматривал газеты Сусанин, прочищал ухо Бакланов. За перегородкой нервно ходил Волконский и что-то громко говорил. Вошел нагруженный папками секретарь.

– Эй! – закричал Ипполит. – Ты принес вдвое больше обычного! Что случилось?

– Его Величество много работал вчера вечером! – ответил тот и принялся раздавать пачки писем, снабженных пометками императора, на которые следовало дать ответ по-французски. Собственно, в этом и состояла главная забота молодых людей помимо чтения газет. Озарёв получил предназначенный ему пакет, пробормотал «Спасибо» и сжал кулаки. Отказаться от Софи? Никогда! Решение было мгновенным и отдалось у него в голове, словно пушечный выстрел. Любовь даст ему сил пренебречь всеми внешними обстоятельствами, в конце концов, он не первый и не последний, кто поступает вопреки родительской воле. Великая любовь преодолеет все препятствия. «Когда женюсь на ней, мы поедем в Россию, бросимся в ноги отцу, будем просить его благословения, он не сможет отказать нам. Именно так всегда и бывает!» – снова и снова звучало у него в душе. Но решимости поубавило рассуждения о том, что скажет Софи, узнав об отцовском отказе благословить их союз. Но нет, она мыслит свободно, подобными предрассудками ее не запугать. У нее бойцовский характер, ей, быть может, доставит удовольствие войти и покорить семью, которая не желает ее знать. «Что ж, я, как обычно, преувеличиваю!» – вздохнул Николай и решил взвесить все, не спеша.

Он еще предавался размышлениям, когда в комнату вошел Волконский. Князь подошел к столу Розникова и о чем-то тихо заговорил с ним, остальные сгорбились над бумагами, словно школьники в присутствии инспектора. Озарёв сунул в карман отцовское письмо и придвинул к себе папку с корреспонденцией, которую принес секретарь. Как обычно, большая часть посланий исходила от французов, добивавшихся денежного вспомоществования, награды, аудиенции, автографа, места слуги в Елисейском дворце или назначения на службу в русскую армию. Взбалмошные великосветские дамы приглашали государя к себе в замки провести там столько времени, сколько ему будет угодно, анонимные политики предлагали планы реорганизации Франции, невежественные писатели адресовали свои рукописи, умоляя разрешить посвятить свое произведение царю. В последнем случае следовало передать эти творения бывшему воспитателю государя Лагарпу, тщательно отбиравшему тех, чьи знаки поклонения можно принять безбоязненно. Сначала Николай взял письмо женщины, которая искала пропавшего в 1812 году сына и спрашивала, не в плену ли он в России. На полях пометка рукой царя: «Все пленные были возвращены на родину». Обмакнув перо в чернила, начал писать: «Ознакомившись с вашим письмом, Его Величество соблаговолил ответить…»

– Лейтенант Озарёв, – обратился к нему Волконский.

Тот вскочил, чтобы выслушать продолжение.

– Будьте готовы отправиться к художнику Жерару – ему необходима военная форма императора, чтобы завершить полотно…

Николай подумал было, что воспользуется этой возможностью и повидается с Софи, но не обрадовался, а пришел в замешательство: несмотря ни на что, не был уверен, что его признание обрадует невесту. В столь деликатном деле неверно сказанная фраза, да что там фраза, слово могут помешать счастью. Инстинктивно он понимал, что необходимо выждать. Этим вечером они увидятся в театре, где у ее родителей ложа, и поговорят в антракте. Так будет лучше!

Князь ушел к себе, а его подчиненный все еще стоял в задумчивости. Ему необходимо было с кем-нибудь посоветоваться. Внезапно он вынул из кармана отцовское письмо, подошел к Ипполиту и сказал:

– Хочу, чтобы ты прочитал!

Склонившись над бумагой, Розников скорчил мину давно практикующего доктора, от которого зависит жизнь или смерть больного. По мере чтения лицо его становилось все мрачнее:

– Что ж! Ведь ты ждал этого?

– Да, и все-таки мне это неприятно.

– Когда ты получил его?

– Сегодня утром. Мне надо поговорить с тобой. Я еду к Жерару. Не хочешь составить мне компанию?

Оказалось, что сослуживец направляется с поручением в Тюильри, они вместе вышли и сели в экипаж. Камердинер князя выдал Озарёву пакет для художника.

Военный мундир царя был упакован в зеленую ткань. С этим грузом на коленях Николай казался себе портным, везущим товар в город на продажу. Но мысль о том, что эта одежда хранит тепло тела государя, помнит его движения, все же волновала. Розников предложил обсудить проблему со всей откровенностью. Попытались взглянуть на нее со всех сторон. Единственное разумное решение состояло в том, чтобы официально уведомить о женитьбе князя Волконского, обратиться к царю с прошением об отставке по личным обстоятельствам, найти в армии священника, который согласится совершить обряд венчания. И все это сделать как можно быстрее. Что до последствий, то оба были согласны: враждебный настрой отца растает, словно снег под солнцем, при виде счастливой четы, примчавшейся из Франции просить у него прощения.

– Жаль только, что ты так стремительно отказываешься от своей карьеры! Оставшись в армии, ты многого сумел бы достичь! На твоем месте я бы женился, но в отставку не ушел…

Подобного рода замечания нисколько не трогали Николая – он потерял всякий интерес к военной службе, приняв решение жениться на Софи.

– Чего ради вступать в брак, – возразил он, – если будешь зависеть от своих служебных обязанностей? Я не хочу больше жить в казарме, хочется вести жизнь, которая мне по душе – в деревне, вдали от какого бы то ни было начальства…

– Смотрю я на твои ноги и уже вижу их в теплых тапочках… Что ж, жаль…

– Посмотрим, что ты скажешь, когда полковником или генералом приедешь ко мне в Каштановку. Не знаю, кто будет больше завидовать: я – твоим эполетам, или ты – мои седым волосам и семейному счастью.

Розников рассмеялся:

– Сгинь, поэт! Проснись, проснись пока не поздно!

Они замолчали лишь при входе в мастерскую Жерара, где в беспорядке стояли античные статуи и повернутые задником картины, громоздились сверкающие кирасы, извивалась парча, стальным блеском мерцало оружие, а из пиратских сундуков вываливались жемчуга и старинные монеты. Художник пользовался большой известностью, а потому приятели ожидали увидеть почтенного старца, но навстречу им вышел румяный, жизнерадостный мужчина лет сорока пяти, с веселым взглядом, лысоватый, в рабочей блузе. Он провел посетителей к незаконченной работе: император Александр спокойно стоял посреди грозовых туч, освещенный молнией; у ног его лежала треуголка с белым султаном, левая рука покоилась на эфесе шпаги. Озарёв не смог сдержать крика восхищения, но никогда не осмелился бы сказать, что, несмотря на все великолепие, картина имела весьма приблизительное сходство с оригиналом. Ипполит уверял, что видел это выражение благородной решимости на лице государя в 1814 году, когда шло сражение за Париж.

– Я очень рад этому, – сказал Жерар. – Моя прославленная модель смогла позировать крайне редко, мне пришлось полагаться не только на память, но и на фантазию! Конечно, я мог бы, как некоторые другие, показать его улыбающимся, приветливым, но предпочел оставить грядущим поколениям истинного героя. Господа, вы должны гордиться тем, что служите монарху, достойному великих имен античности!

Офицер вспомнил о своей грядущей отставке и вздрогнул. Разговаривая, художник распаковал мундир императора и аккуратно разложил на кушетке.

– Каждая деталь имеет значение, – сказал он. – Я верну его завтра…

«Этот человек так счастливо воспел наполеоновскую эпопею, как мог он теперь согласиться писать портреты Александра, короля Пруссии, Веллингтона, Шварценберга?» – размышлял Николай. Ему казалось, что в мастерской Жерара пишется обычная школьная история, какой ее будут изучать дети лет через сто. Он испытывал неловкость под несколько театральным взглядом государя, казалось, со всех сторон его окружает ложь. По просьбе Розникова хозяин показал им несколько ранее написанных полотен: батальные сцены, этюды лошадей, эскиз к портрету мадам Рекамье. Проводив посетителей до дверей, попросил передать Его Императорскому Величеству уверения в его «абсолютной преданности».

Затем друзья направились в Тюильри. Стоявший на посту гвардеец вызвался провести их в секретариат короля. Но ошибся дорогой, заблудился, они плутали по длинным пустынным коридорам, пересекали огромные, почти без мебели, залы. Кое-где сохранилась еще монограмма Наполеона, развешенные по стенам запыленные картины напоминали о его победах. Кто знает, не было ли среди них творений Жерара? Спустя некоторое время «путешественники» прибились, наконец, к обитаемой части дворца. Отворив одну из дверей, увидели лакеев, которые накрывали на стол. Королевский стол!

– Сюда нельзя! – крикнул мажордом.

Здесь витал запах жареной курицы, в графине блестело вино. У Озарёва разыгрался аппетит. К счастью, приятель обнаружил в соседней комнате секретаря, которому и передал пакет.

С чистой совестью можно было пообедать в «Rocher de Cancale». Здесь было много английских офицеров, чьим мундирам не хватало элегантности, а физиономиям – любезности. И все же они вызывали всеобщий интерес – впервые за сто лет британские войска показались на континенте. Русских же парижане считали старинными знакомыми, хозяин заведения вышел поболтать с Николаем и Ипполитом. Как истинный француз, он жаловался на все: дела идут неважно, в политике ужас что творится… Заскучавшие молодые люди постарались поскорее покончить с обедом и вернулись в Елисейский дворец.

Здесь царило небывалое возбуждение – в вестибюле собрались военные, которых государь пригласил обсудить грядущий смотр армии, планировавшийся в окрестностях Шалона. Показался Волконский и увел всех за собой, двери закрылись, заседание началось. После полудня стало очевидно, что оно затягивается, Николай воспользовался передышкой, чтобы написать обращенные к высшим властям прошения об отставке и разрешении на женитьбу. Ставя под ними свою подпись, осознал, что порывает с юностью, армией, товарищами, мечтами, что были у него когда-то. И уже не был полностью уверен, что поступает правильно. Розников прочитал оба письма, одобрил и, положа руку на сердце, обещал никому ничего не говорить, пока не будет получен официальный ответ.

В пять часов генералы все еще совещались, хотя царь уехал: из окна Озарёв видел, как тот в одиночестве шел по саду в темно-зеленом мундире, таком же, который утром получил Жерар. Но между этим усталым человеком и полубогом среди молний, образ которого оставлял для потомков художник, не было ничего общего. Император исчез в своих покоях, а через некоторое время вновь появился, теперь во фраке. Ему подали лошадь, верхом, в сопровождении шталмейстера, он отправился на прогулку по Елисейским полям, которую совершал почти каждый день. По возвращении провел вечер у баронессы Крюденер, беседуя о политике и мистике. Офицеры никогда не обсуждали эту привязанность государя, из боязни быть услышанными, но Николай и так знал, что его товарищам, как и ему самому, не нравится, что русский император попал под влияние какой-то пророчицы с ливонскими корнями, которая пишет сомнительные романы и уверяет, что общается с потусторонними силами. Ее часто можно было видеть во дворце: лет пятидесяти, лицо с красными пятнами, острый нос, светлый парик… Но если столь уродливое создание сумело очаровать царя своими душевными качествами, что говорить о простом смертном, который встретил Софи – прекрасную и душой, и телом!.. Таким размышлениям он и предавался, и воздух, свет, все вокруг, было полно его любимой…

* * *

В антракте Софи и Николай вышли в фойе, за ними следовали госпожа и господин де Ламбрефу. Вокруг шумела нарядная толпа: драгоценности, султаны, голые плечи, напудренные щеки. Граф пока не решался представлять молодого человека в качестве жениха своей дочери. Обращаясь к друзьям, он говорил:

– Как, вы не помните лейтенанта Озарёва? В прошлом году нам выпала честь приютить его у себя. Теперь он вернулся!..

Все это было мукой для графини, ей казалось, все знают о ее позоре. Потеряв голову от жары, шума и беспокойства, она улыбалась мраморным бюстам и приветствовала незнакомые отражения в зеркалах. Водоворот толпы отнес их в разные стороны, Николай шепотом сказал:

– У меня новость – сегодня после полудня я подписал все бумаги, необходимые для женитьбы и отставки. Завтра утром они попадут на стол к Волконскому.

Взглядом она поблагодарила его и спросила:

– Не надо ли было прежде дождаться письма вашего отца?

– Зачем? – проговорил он, скрывая беспокойство. – Рано или поздно, письмо придет!.. Мой отец – человек странный, порой небрежный!.. Представляю, как он со дня на день откладывает это дело, не понимая, что мы здесь сгораем от нетерпения!..

Озарёв врал старательно, избранница в задумчивости молчала.

– К тому же мы ведь все равно поженимся, каким бы ни был его ответ?

– Нет.

Он был поражен спокойствием и с отчаянием взглянул на любимую:

– Я не понимаю вас, Софи. Вы готовы были выйти за меня вопреки родительской воле, почему же теперь вам необходимо согласие моего отца?

– Но это так очевидно. Я могу противостоять родителям именно потому, во-первых, что они мои родители, а мое первое замужество позволило мне более или менее вырваться из-под их власти. Но я никогда не соглашусь войти в семью, где меня встретят, скрепя сердце. По вашим рассказам я слишком хорошо представляю себе вашего отца, и мне ненавистна мысль, что он станет плохо судить обо мне. Если он не отнесется ко мне, как к дочери, ни я, ни вы не будем счастливы!..

Силы покинули Николая, впору было звать на помощь. Нет, он никогда не осмелится сказать ей правду!

– Мой отец вовсе не так жесток, как вам представляется. Даже если и станет поначалу сопротивляться, вы сумеете быстро его переубедить.

– Конечно, я не стану этого делать!

– Но женщины созданы, чтобы очаровывать… – не к месту заметил молодой человек.

Она покачала головой:

– Нет.

– Я пошутил.

Но вид у него был грустный. Софи спросила:

– Что происходит? Я чем-то обидела вас?

– Нет!

– Вас ничто не беспокоит?

– Нет.

– Ваш отец…

– Мой отец?.. Думаю, завтра или послезавтра я получу от него письмо… Во всяком случае, надеюсь, что получу… Если нет, напишу еще раз… И все решится… Верьте мне… И думайте о нашей любви… Она должна быть сильнее всего и всех…

За скороговоркой ему хотелось скрыть смущение. Вдруг поверх голов его взгляд выхватил Дельфину. Господи, неужели эта женщина когда-то действительно казалась ему красивой! Вульгарная, с нарумяненными щеками, с маленькими глазками, двойным подбородком… Но тогда не возникало никаких осложнений!.. Упрекнув себя в глупости, Николай взглянул на Софи – с ее глубокими глазами, длинной шеей, темными шелковистыми волосами, созданную словно для драмы. Течением толпы их прибило к Дельфине, которая воскликнула:

– Да это господин Озарёв! Вот уж не знала, что вы вновь в Париже!..

– Вы знакомы?! – сказала госпожа де Шамплит.

– Да, дорогая, он был первым русским, осмелившимся обратиться ко мне! Теперь их редко встретишь! А жаль! Пошли, Эдди!

За ней шел английский офицер – светлый, розовый, негнущийся. Шотландская юбка открывала его толстые коленки. Де Шарлаз представила его как соратника Веллингтона, он ни слова не знал по-французски. Носки его украшали ленточки. Опираясь на руку этого странного героя в юбке, баронесса ничуть не смущалась, болтала об актерах, заливисто смеялась и время от времени останавливала на встреченном полный воспоминаний взгляд, очевидно, забавляясь тем, что близко узнала его еще до Софи, которая теперь так гордилась, что может показаться с ним на людях. Николай чувствовал себя так, словно его прилюдно раздели, и мечтал лишь о том, чтобы невеста ничего не заметила – малейшее подозрение, и все потеряно! Отцовский отказ, нескромность бывшей любовницы – не слишком ли для одного дня! Окончания антракта он ждал, словно чуда, спасения, освобождения! Дельфина второй раз повторила: «Нам обязательно надо увидеться!», улыбнулась бывшей подруге и в шорохе платья удалилась, за ней уточкой устремился офицер.

– Не люблю эту женщину! – проговорила Софи.

– Я тоже, – поспешил согласиться Николай.

Оказавшись в ложе, он немного успокоился, да, еще ничего не решено, но по крайней мере в полумраке ничто не мешает ему любоваться той, с кем он решил связать свою судьбу. «Тартюф» не оставил у него никаких воспоминаний.