Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

– Барин! Барин, хотите поглядеть на нее? – прошептал Антип.

– На кого? – спросил Николай, отложив перо. Сидя за столом, он сочинял письмо Дельфине, которое не собирался отправлять, но поэтические строки которого так гармонировали с его печалью.

– Дочку графа! Она в библиотеке, с родителями. Из сада их очень хорошо видно. Идите скорее!

Озарёв колебался лишь мгновение – любопытство оказалось сильнее – и тихо вышел вслед за слугой. Голубые сумерки спускались на листву. Главная аллея вела к фонтану с фигуркой натягивающего лук купидона. Они свернули на узкую боковую тропинку, которая шла обратно к дому. За изгородью из густого кустарника можно было различить окно. Гравий трещал под сапогами Антипа. Он повернулся к хозяину и указал на каменную скамейку:

– Вставайте.

Пришлось подчиниться. Слуга взобрался рядом и протянул руку вперед:

– Ну, что я вам говорил? Вот папаша! Вот мамаша! А вот и дочка!

Юноша присмотрелся: склонившись над книгой, между господином и госпожой де Ламбрефу сидела молодая женщина. Действительно хороша или так кажется издали? Собранные кверху очень темные волосы, бледное лицо с выступающими скулами.

– По-моему, красивая, только немного худовата, правда, барин?

– Да, – согласился Николай.

Но мысли его были заняты другим: еще раз посмотрев в окно библиотеки, он спустился на тропинку и вернулся к себе, обошел комнату, скрестив руки на груди, и неожиданно решил, что непременно отправит письмо Дельфине. Конечно, не то пламенное послание, которое набросал, а вежливую записку, что напомнит о нем, но ее ничем не скомпрометирует. Написал с ходу:

«Дорогая госпожа де Шарлаз, позвольте еще раз поблагодарить вас за прекрасный вечер, воспоминания о котором не оставляют меня. Вам и господину де Шарлазу я обязан самыми прекрасными мгновениями, проведенными мною в Париже. Мое единственное опасение – не помешало ли мое присутствие в вашей ложе, моя единственная надежда – вы не сердитесь на меня. Позвольте быть отныне вашим смиренным и преданным слугой. Николай Озарёв».

Текст показался ему шедевром любовной дипломатии. Он положил письмо в конверт, запечатал красным воском с оттиском своего кольца и приказал Антипу немедленно доставить его по назначению.

– Да я никогда не найду их дом, – запротестовал тот. – Как я буду спрашивать дорогу, по-французски?

– Выкручивайся как знаешь, – сказал барин, подталкивая его к двери. – А там подожди сразу уходить. Может, будет ответ!

Оставшись один, он вышел в сад и снова взобрался на скамейку. Окно библиотеки было приоткрыто. Близился вечер, зажгли свечи. Госпожа де Шамплит все еще была там вместе с родителями, но теперь стояла спиной к окну. За порывами ветерка и шелестом листвы постоялец разобрал, что присутствующие спорят о чем-то. Ему показалось, он расслышал слово «русский», и он навострил уши.

– Уверена, вы могли отказаться разместить у себя русского, – говорила госпожа де Шамплит.

– Но я получил ордер на расквартирование, – отвечал отец.

– Хорошенькая отговорка! Разве у вас мало связей? Я могу назвать вам человек сто, которые сумели избежать этой обязанности! Признайтесь, вам не было неприятно приютить у себя представителя оккупационной армии!

Николай вздрогнул, кровь закипела от ярости. Сколько презрения в ее словах! Как смеет она говорить так о человеке, которого не знает, о самой прославленной стране в мире! Хорошо было бы ей ответить! Но раздался примирительный голос графа:

– Хотите вы того или нет, Софи, но мальчик прекрасно воспитан, приятен в обхождении. Ваша мать видела его и не станет отрицать этого.

– Правда, – сказала госпожа де Ламбрефу. – Он производит впечатление порядочного человека.

– Но он иностранец! – воскликнула дочь. – Иностранец, сражавшийся против нас!

– Вы придерживаетесь бонапартистских воззрений? – спросил граф. – Во времена Наполеона, помнится, вы не одобряли его политику!

– Я не одобряю ее и сегодня. Но радость ваших друзей, отец, больно ранит меня. Они прежде всего роялисты и только потом – французы. Как можно принимать с распростертыми объятьями тех, кто убивал наших соотечественников?

Не в силах сделать ни шага, Озарёв сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Никогда в России дочь не посмеет говорить подобным образом с отцом! Что знает она о политике в свои двадцать три года! Конечно, патриотизм французов подвергся серьезному испытанию, когда на их землю ступили войска союзников. Но исключительное благородство царя не могло не вызывать у побежденных благодарности, которая сильнее злобы. Вот что хотелось бы ему прокричать со своей скамейки.

– Вы вправе принимать у себя кого вам угодно, – продолжала госпожа де Шамплит. – Я же больше не чувствую себя здесь дома. Пока этот офицер останется здесь, избавьте меня от необходимости встречаться с ним…

«Вот чума! – подумал Николай. – Надеюсь, они не уступят ей!» В библиотеке перешли на шепот, несколько мгновений ничего не было слышно. Затем господин де Ламбрефу сказал:

– Поступайте как знаете, Софи. Я никогда ни в чем не мешал вам. Но не рассчитывайте, что я попрошу этого мальчика съехать от нас.

– Что ж, очень жаль, – откликнулась госпожа де Шамплит.

С этими словами она отошла от окна. Самолюбие Озарёва было больно задето, мелькнула мысль немедленно покинуть дом, где его присутствие кому-то кажется столь неуместным. Но рассудок подсказывал, что это было бы уступкой желаниям дочери графа. А стоит ли капитулировать перед этим заносчивым, властным созданием? Он обосновался здесь не по собственной воле, но как офицер русской армии. Его мундир не может не внушать уважения. Она еще увидит! И мысленно бросил ей вызов: «Остаюсь!»

Голоса смолкли, вокруг лампы скользили тени. Хлопнула дверь. Родители были одни. Наверное, обсуждали нелегкий характер Софи, как попытаться не раздражать ее. «Бедные!» – вздохнул Николай. Теперь, после разговора с дочерью, они казались ему еще милее.

Он медленно вернулся в комнату и закрыл выходящую в сад дверь. Над ним все было тихо. Но тишина эта была живой и враждебной. «Она думает обо мне и ненавидит, вовсе не зная меня!» Он попытался вспомнить, вызвал ли хоть раз в своей жизни чью-то ненависть. Нет, до сих пор все относились к нему только с симпатией. Его открытость, простота обезоруживали даже самых ярых недоброжелателей. Он снял сапоги, бросился на кровать. На потолке мерцало желтое пятно от свечи. Быстрые шаги вывели его из дремоты – Антип бегом ворвался в комнату. Он задыхался, но потное лицо сияло от радости:

– Получилось, барин! Я дошел туда, отдал письмо и принес ответ! Держите!

Дрожащими пальцами молодой человек разорвал конверт и почти в забытьи прочитал:

«Дорогой господин Озарёв,

Вы наверняка знаете, что наш обожаемый король приезжает в Париж 3 мая. Все истинные французы собираются приветствовать его. Мне повезло – моя портниха Адриенна Пуле живет на углу улицы Сен-Дени и бульвара, как раз по ходу кортежа. Она предлагает мне одно окно, чтобы насладиться этим зрелищем. Не хотите ли вы воспользоваться этим скромным предложением? В таком случае, перепишите внимательно адрес и отправляйтесь по нему 3 мая к одиннадцати часам утра. Не забудьте уничтожить записку сразу по прочтении.

Рассчитываю на вашу скромность и умение хранить тайну, а в равной степени и на ваше присутствие.

Дельфина де Шарлаз».

Перечитав послание раз десять, чтобы запомнить каждое слово, влюбленный, вне себя от счастья, торжественно сжег его на пламени свечи на глазах у осенявшего себя крестом Антипа.

* * *

Озарёв плохо спал и проснулся с больной головой. Старался думать только о записочке Дельфины, но услышанное накануне в саду не отпускало и мешало в полной мере насладиться радостью. Этим утром он чувствовал себя униженным как никогда прежде, так, если бы из трусости отказался ответить вызовом на оскорбление. Знал, что должен молчать, иначе выяснится, что подслушал разговор людей, разместивших его у себя, но ложное положение, в котором оказался, никак не соответствовало его представлениям о порядочности. Настанет день, когда ему придется объясниться с господином и госпожой де Ламбрефу и, кто знает, быть может, их дочерью. Это решение несколько успокоило юношу, он встал, умылся, побрился, оделся и в мыслях вернулся к самой понимающей и блистательной парижанке, которая, рискуя потерять все, назначила ему свидание.

Николай продолжал мечтать о ней, следя за построениями подчиненных в казарме. С отречением Наполеона и его отъездом на остров Эльба опасность миновала окончательно, войска-победители вернулись к своим ежедневным занятиям. Будь то герои или нет, солдаты вновь маршировали, приводили в порядок оружие. Молодому поручику доставляло удовольствие думать, что он, командир этих суровых мужчин с крестьянскими лицами, сам рад подчиняться слабой блондинке, к тому же француженке. Радовало и то, что в порыве благородства военное начальство собиралось выделить живущим на квартирах офицерам денежное пособие – шесть франков в день капитанам, три франка – поручикам. Золотое дно! Теперь, не заботясь о деньгах, можно думать только о любви.

Возвратившись в особняк Лабмрефу, квартирант вдруг принял решение, которое удивило его самого. Он вспомнил, что Дельфина упоминала о философских трудах Шамплита. Тогда не обратил внимания на ее слова. Теперь его разбирало любопытство: что за теории проповедовал человек, чья жена столь сурова и непримирима? Быть может, на нее повлияли воззрения супруга?

Библиотека находилась на втором этаже за стеклянной дверью, отделявшей ее от лестничной площадки. Убедившись, что там никого нет, молодой человек украдкой вошел. Приятно пахло воском, окно было широко открыто, зелень сада наполняла комнату шелестом и свежестью. Он взглянул на полки. К счастью, тома располагались в алфавитном порядке. Между Шамфором и Шапеленом обнаружил Шамплита, три тоненьких книжки в новеньком сафьяне. Николай, словно воришка, схватил их и направился к себе в комнату. Закрыв дверь, устроился за столом и стал изучать добычу: «Письма о непрестанном развитии человеческого духа», «Природа, справедливость и совесть», «Счастливая республика, или Двенадцать поводов полагать, что свобода и равенство необходимы для всеобщего блага»…

С первых строчек он понял, о чем идет речь. Не будучи в полном смысле слова атеистом, автор отрицал образование, которое дает Церковь, говорил о Боге, называя его то «Великим двигателем», то «Начальной силой творения». Его убеждения, без устали повторяемые, состояли в том, что все люди рождаются свободными, равными и добродетельными, и только несправедливое социальное устройство мешает им достичь согласия ради всеобщего процветания. Словом, Жан-Жак Руссо и Дидро, приправленные Вольтером. Озарв вспомнил скучнейшие, на его взгляд, книги, что давал ему воспитатель: став жертвой Революции, мсье Лезюр не перестал восхищаться энциклопедистами. Увы! Шамплит их талантом не обладал. Мысли его были туманны, сумбурны, язык тяжел. На первой странице книги, озаглавленной «Природа, справедливость и совесть», оказался его портрет: некрасивый мужчина с выпуклым лбом, орлиным носом и крошечным ртом. Как могла красавица-дочь графа де Ламбрефу выйти замуж за подобного субъекта, старше нее к тому же лет на пятнадцать или двадцать? Неужели родители вынудили к этому? Но то, как она вчера говорила с ними, давало повод думать, что девушка никогда им не подчинялась. Неужели ум Шамплита произвел на нее такое впечатление, что ей дела не было до его внешности? Подобное уважение едва ли свойственно барышне, едва расставшейся с детством. Помещенная под портретом краткая биографическая справка сообщала: маркиз де Шамплит родился 3 февраля 1773 года, рано стал публиковать научные и политические труды, несмотря на благородное происхождение, выступал сторонником Законодательного собрания, а затем – Конвента. За сочувствие жирондистам в 1793 году ему был вынесен смертный приговор, попал в застенок в свой день рождения – ему исполнился двадцать один год. Термидор спас его от гильотины. Во времена Директории, Консульства и Империи продолжал пером и словом служить «тому же идеалу, ради которого с высоко поднятой головой взошел бы на эшафот». Это последнее соображение нисколько не убедило Николая: Шамплит показался ему человеком скучным, мало симпатичным. Он не захотел читать книги до конца, а, поскольку близилось время ужина, решил вернуть их на место.

И на этот раз, прежде чем войти, заглянул в библиотеку. Казалось, там по-прежнему никого не было. Гость с легкостью тени переступил порог и направился к полкам, чтобы поставить книги, как вдруг шелест платья заставил его обернуться: справа за креслом он различил женский силуэт. Застигнутый врасплох, юноша тихо произнес:

– Госпожа де Шамплит?

– Да.

– Поручик Озарёв, – представился Николай, щелкнув каблуками.

Это был разговор с пустотой: госпожа де Шамплит не слушала его, смотрела на книги у него в руках. Лицо ее было бледно и холодно.

– Извините, что побеспокоил вас. Я просто хотел вернуть книги…

– Кто разрешил вам взять их? – спросила она сухо.

– Никто, с вашим приездом все в этом доме меня избегают!

– Насколько я знаю, вас никто не приглашал, – возразила женщина, презрительно улыбаясь.

Постоялец согнулся в полупоклоне:

– Ваш отец был настолько добр, что я мог забыть об этом.

– И сколько вы рассчитываете пробыть здесь?

Вблизи она была еще лучше: стройная, с темными волосами, длинная гибкая шея, немного короткая верхняя губа, пылающие ненавистью черные глаза.

– Пока русская армия будет стоять в Париже, – гордо заявил Озарёв.

Госпожа де Шамплит слегка пожала плечами. Николай боялся, что не сумеет сохранить хладнокровие до конца разговора.

– Я – военный, – продолжал он. – Не я решил прийти во Францию, не мне решать, когда ее покинуть. К тому же, если бы Наполеон не напал на нашу страну, мы никогда не подняли бы оружие против вашей…

– Не стану спорить и понимаю, что мы вынуждены выносить вас, это результат нашего поражения, но не требуйте от нас быть любезными с вами!

– К счастью для Франции, здесь есть множество людей, которые думают иначе!

– Те, с кем вы знакомы, не относятся к числу тех, кто могут меня переубедить!

– Разве то же думает и ваш отец?

– Мой отец – человек пожилой и остался верен своим убеждениям. В этой проигранной войне для него главное, что вернется король. Ради этого он готов забыть об уважении и приличиях!

Маркиза замолчала на мгновение, потом процедила сквозь зубы:

– Мне стыдно за него!

Ему вдруг стало жаль ее, своих выпадов против нее, хотелось почти примирения. Казалось, словесное сражение не разделило их, напротив, сблизило, заставило уважать друг друга, несмотря на непонимание.

– Что ж, вы ненавидите меня из-за мундира, который я ношу, страны, откуда я, мертвых, которых вы оплакиваете. Да, на войне отдельная личность вынуждена раствориться в нации и слепо идти за своими командирами, но разве с миром каждый не обретает свой собственный смысл существования? Когда я сражался, почти неосознанно считал французов нацией врагов. Теперь вижу среди них мужчин, женщин, детей, похожих на тех, что остались в России, не лучше и не хуже русских…

Он остановился, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на собеседницу. Выражение лица ее не изменилось, не дрогнула ни одна черточка: она стояла прямо с полуоткрытым ртом, глядя куда-то в даль.

– Надеюсь, это чувство и вы скоро узнаете, – сказал Николай. – К тому же, если не ошибаюсь, господин де Шамплит в своих книгах говорил о братстве между народами…

Госпожа де Шамплит нахмурила брови, покраснела и сдавленным голосом произнесла:

– Не будем об этом.

– Вы не можете запретить мне оценивать творчество вашего мужа!

– Умоляю не говорить мне об этом, вот и все!

– Сожалею. Что же, мне остается рассчитывать только на собственные силы, чтобы переубедить вас…

– В чем?

– В том, что я не людоед! Русскому офицеру, которого вы ненавидите, всего двадцать лет. У него есть отец и сестра, которые живут в старом деревенском доме в двух с половиной тысячах верст отсюда. Он любит их, у него давно нет от них никаких вестей. Но надеется, вернувшись, обрести свои мирные радости – чтение, охоту, рыбалку, прогулки по лесу…

Произнося это, он подошел к полкам, чтобы поставить три книги на место. Когда обернулся, собеседница уже ушла.

Придя в понедельник, второго марта, в казарму, Николай нашел своих товарищей удрученными: желая сделать приятное Людовику XVIII, въезд которого в Париж назначен был на следующий день, военный губернатор Парижа генерал Сакен распорядился, чтобы на улицах не было ни одной военной формы союзнических армий. Солдатам велено было оставаться в казармах, офицерам – на квартирах, командиры подразделений лично отвечали за исполнение приказа. И все же для большинства сослуживцев Озарёва меры эти оказались сопряжены не более чем с некоторыми неудобствами, но у него рушились все надежды и планы. С бьющимся от ярости сердцем он раз десять перечитал дурацкий листок, висевший на двери казармы: да это просто заговор какой-то против его любви. Как предупредить Дельфину? Как объяснить ей? Как добиться от нее другого свидания? От безысходности незаслуженно наказал нескольких солдат, что, впрочем, совсем не утешило самого – жертву чужой несправедливости. Заметив приятеля, Ипполит отвел его в сторону и спросил, в чем причина столь плачевного состояния духа. Когда тот выложил ему все, расхохотался:

– Всего-то? Но, дорогой мой, у тебя совершенно нет воображения! Запрещено разгуливать по улицам в военной форме, но если ты наденешь гражданское платье, никто тебе и слова не скажет!

– В гражданское? – Николай пылал от стыда, словно Розников предложил ему дезертировать.

– Черт побери! Ты будешь не первым и не последним. Это одно из преимуществ пребывания на квартире: никакого контроля! Туманский позавчера обзавелся гардеробом французского буржуа, чтобы спокойно ходить по городу. И Ушаков тоже. Они показали мне прекрасный магазин, где все это можно купить. Дать адресок?

– Нет, – поспешно ответил собеседник, боясь, что не устоит перед этим дьявольским искушением. Ипполит усмехнулся:

– Да чем ты рискуешь? Лишние сведения никогда не помешают: магазин находится в начале улицы Сен-Мерри и называется «На счастье тонким кошелькам». Помнишь его?

Озарёв опустил голову: выбор был сделан, но не хотелось сознаваться в этом, как, впрочем, и прекращать попытки бороться с собой.

В пять часов вечера, терзаемый угрызениями совести, он был уже в магазине. Прежде чем переступить его порог, беспокойно оглянулся, будто опасаясь быть застигнутым на месте преступления. Хозяин, толстенький, жизнерадостный, казалось, ничуть не был удивлен появлением русского офицера, который спрашивает у него гражданское платье. Словно был единственным поставщиком всей оккупационной армии. Лебезя и раскланиваясь, провел посетителя в глубь магазина, где висела сотня костюмов самых разных фасонов и расцветок. По его словам, все они были почти новыми и уж точно чистыми: их сбывали ему привередливые щеголи, разорившиеся аристократы и юноши, коим семья урезала средства на содержание.

– Я рекомендую их исключительно тем, кто знает толк в одежде. Вы, несомненно, будете удивлены, узнав, что ко мне приходят политики и финансисты, знаменитые иностранцы, актеры. Вам, мне кажется, подойдет костюм болотного или серого цвета, саржевый жилет в полоску, – сказал он.

И развернул ширму, оставив молодого человека одного раздеваться перед зеркалом. Через некоторое время вернулся с грудой вещей. Увидев себя в сером, «цвета лондонского тумана», костюме, с белым галстуком, в шелковой вышитой рубашке, покупатель был немало удивлен столь непривычным зрелищем. Да, узковато в плечах, не сходится на животе, но продавец ловко потянул в одном месте, распорол что-то в другом, разгладил складку, и вышло прекрасно. Горбатый портной унес все куда-то, после часа ожидания Озарёв смог в полной мере оценить результат. За это время он успел обзавестись шляпой, тростью, ботинками из тонкой кожи и двумя батистовыми носовыми платками. Хозяин не скрывал восхищения и хлопал в ладоши: как прекрасно удалось с ног до головы одеть очередного клиента. Несмотря на восторги, Николай вновь облачился в военную форму. Теперь он нес в руках огромный сверток, а потому избегал улиц, где можно было встретить товарищей по службе.

* * *

Самым мучительным оказалось то мгновение утра третьего марта, когда Озарёв в новом одеянии предстал перед критическим взором своего слуги.

– Настоящий француз! – выдохнул тот. – Куда же вы идете, барин?

– Тебя это не касается!

– Вы знаете, что русским запрещено выходить?

– Да.

– Если вас кто-нибудь узнает…

– Никто меня не узнает!

Антип прищурился:

– Да набросит Господь пелену на глазах честных людей!

Настало время идти. Ординарец последний раз смахнул пылинки с Николая, перекрестил его и проводил до дверей.

После разговора в библиотеке юноша ни разу не видел госпожу де Шамплит и, шествуя по коридору, мечтал встретить ее. У него не было ни малейшего шанса заслужить уважение этой женщины, чувство превосходства которой больно его задевало. К тому же, переодевшись в гражданское платье, он чувствовал себя словно обесчещенным. Как знать, не будет ли и Дельфина разочарована? Квартирант беспрепятственно пересек двор и смело шагнул в шумную и оживленную улицу.

Ступая бок о бок с людьми, которым он казался их соотечественником, офицер чувствовал себя буквально не в своей шкуре: мягкая ткань, невероятно легкая шляпа, на ногах словно выросли крылья, не было и привычной шпаги. Счастливые эти ощущения даже немного беспокоили: не предает ли он тем самым армию, царя, и все ради женщины? Не жертвует ли дисциплиной ради удовольствий, честью ради любви? Ну, или что-то в этом духе. Оценит ли Дельфина глубину его отречения?

Чтобы не опоздать, пришлось нанять фиакр. На набережной Орсэ ему попался ветхий экипаж, с заваливающимся назад верхом, исхудавшей лошадью и стариком-кучером, который клятвенно обещал доехать с быстротой молнии. Тронулись потихонечку. Возница обернулся и сказал:

– Какое счастье не видеть их больше на улицах!

– Кого?

– Да этих, кто теперь здесь и которых никто не звал. Любителей сала и воришек. Казаков, австрийцев, пруссаков, все они одним миром мазаны. Согласитесь?

Оскорбление оказалось тем сильнее, что было ненамеренным. Но наказание за отказ от мундира состояло в том, что Николай не мог ответить этому человеку. Неужели не было ничего в его поведении, манерах, речи, что отличало бы его от жителей столицы?

– Готов поспорить, что вы собираетесь посмотреть, как кортеж войдет в город! – продолжал кучер.

– Да.

– Это будет прекрасно. Повсюду флаги. Сам я только за мир и процветание торговли. Что с королем, что без короля. Французы, они всегда между собой договорятся!

Он все еще продолжал болтать, когда на улице Сен-Дени их остановили гвардейцы с белыми бантами: дальше только пешком, проезд запрещен. Озарёв расплатился и смешался с толпой.

Ровно в одиннадцать он постучал в дверь мадемуазель Адриенны Пуле, портнихи, которая жила на третьем этаже пропахшего капустой дома. Открывшая ему полная розовая женщина несомненно была предупреждена о визите – ни о чем не спросив, поклонилась и сказала:

– Госпожа еще не приехала. Не будет ли вам угодно пройти за мной…

Они оказались в пустой мастерской, где царил рабочий беспорядок – ткани, катушки, нитки, затем в узком коридоре, где пришлось пробираться боком, чтобы не задевать плечами стен, следом – в обтянутой розовой тканью комнате. Николай ожидал увидеть здесь других зрителей и был приятно удивлен, обнаружив, что он – один. В глаза бросилась широкая постель на возвышении под балдахином из вышитой кисеи. К ней вели две ступеньки. Рядом – светильник в египетском стиле и кресло. На письменном столике – чернильница в форме греческой вазы.

– Вот лучшее окно в доме, – заметила Адриенна Пуле. Оно оказалось как раз над местом пересечения улицы и бульвара.

Еще раз поклонившись, мадемуазель удалилась. Гость удивлялся, откуда у простой портнихи такая богатая, изысканная мебель. Да, парижанки тратят немало на свои причуды. Он положил на комод шляпу и трость, снял перчатки и поправил волосы перед зеркалом в раме, украшенной амурами. Длинные светлые волосы зачесаны были на уши – так стало модно у молодых офицеров еще в начале войны. Его любование собой еще продолжалось, когда вновь открылась дверь и появилась Дельфина.

– Ах! Это вы! – Радость его была беспредельна.

Кашемировая шаль на плечах, стыдливо склоненная головка в шляпке с лентами, словом, само искушение в ангельском обличье. Пока он целовал ей руки, женщина прищурилась и с нежной улыбкой прошептала:

– Какой вы теперь!

Поклонник объяснил причины своего переодевания, баронесса поблагодарила, что нарушил запреты ради встречи. К тому же в таком виде он ей очень нравился, вот только жилет чересчур яркий.

– Я скажу вам адрес поставщика моего мужа, – сказала Дельфина.

Юноша был немного раздосадован, что упомянут барон, но, наверное, это свидетельствовало о ее смущении.

– Чудная погода! – проворковала госпожа де Шарлаз.

– Да.

– Мы все прекрасно увидим из этого окна.

– Несомненно.

– Как жаль, что муж не смог меня сопровождать!

Новое замечание, касающееся супруга, показалось ему еще более мучительным.

– Действительно, очень жаль, – сказал он, скрывая радость.

И добавил как можно равнодушнее:

– Вы не знаете, мадемуазель Пуле пригласила кого-то еще?

– Меня это сильно удивило бы, по-моему, окно рассчитано только на двоих!

Это означало окончательное прощение за поцелуи вечером после Оперы.

– Как мне благодарить вас?!

– Вы должны благодарить не меня, а нашего доброго короля, чье счастливое возвращение соединило нас. Скорее идите сюда. Я не хочу ничего пропустить.

Они встали у окна, под которым шумела разноцветная толпа. Гвардейцы образовали коридор для проезда кортежа. На фасадах домов развевались белые флаги. Триумфальная арка предместья Сен-Дени почти исчезла за знаменами, гербами из крашеного картона, зелеными срезанными ветками. Под ее сводом на гирляндах из лент и лилий красовалась королевская корона. Гул толпы прорезали выкрики разносчиков напитков и сладостей.

– Ах! Скорее бы! Что же он заставляет нас ждать!.. – шептала Дельфина.

Внимательно присмотревшись, Николай заметил три лилии, вышитые на пышных рукавах ее платья, и еще одну, золотую, в виде броши. Лилии были и в каждом углу носового платка, которым она в волнении обмахивалась. Казалось, бедняжка вот-вот упадет в обморок от нетерпения, он взял ее руку и тихонько сжал. Но никакая ласка не могла отвлечь женщину от политической горячки. Время шло, кортеж все не показывался, толпа становилась беспокойнее: тут и там неустрашимые господа с белыми бантами, размахивая дубинками, обращались к народу с речами. Их возгласы мешались с жалобными звуками шарманки, игравшей «Да здравствует Генрих IV». Пробило полдень. Вдруг воздух задрожал, вдалеке раздались удары большого колокола, которым вторил перезвон колоколов поменьше.

– Едет! – пронзительно закричала Дельфина.

У нее на глазах показались слезы. Гвардейцы стояли плечом к плечу, сдерживая вал, который вот-вот, казалось, прорвет это ограждение. Озарёв вдруг вспомнил, как входили в Париж русские войска, и подумал, что тогда их приветствовало не меньше людей, чем сегодня – короля. Но не стал делиться этим соображением из боязни обидеть баронессу. Да она бы и не услышала его: повернувшись в сторону предместья, нестерпимо ждала божественного появления, почти чуда. Влюбленный воспользовался этим, чтобы обнять ее за талию. Сопротивления не последовало – не было времени, мысли были заняты другим. Раздался единый возглас:

– Вот он!.. Вот он!..

Склонившись над Дельфиной и вдохнув запах ее ванильных духов, Николай, словно опьяненный или во сне, увидел открытую карету, запряженную восьмеркой белых лошадей, которая въехала под Триумфальную арку. В ней восседал полный, толстощекий человек в голубом балахоне с золотыми эполетами. Он отвечал на восторг толпы, помахивая со скучающей миной своей огромной треуголкой. Госпожа де Шарлаз, ни жива ни мертва, бормотала:

– Это он! Это он! Боже, какой счастливый день! Рядом с королем его племянница, напротив – принц Конде и герцог Бурбонский!

– Да, да! – повторял за ней юноша. Кончиками губ коснулся ее щеки.

– Смотрите, смотрите скорее. Те два прекрасных всадника, что гарцуют рядом! Узнаете?

– Нет. – Последовал поцелуй в шейку.

– Это граф д’Артуа и его сын, герцог Беррийский, – прошептала женщина замирающим голосом.

– Что ж, они прекрасно держатся, – откликнулся собеседник, пытаясь поцеловать ее в губы.

Ответом ему был неистовый вопль:

– Да здравствует король!

Словно громом пораженный, отпрянул он от баронессы, неистовствующей и кричавшей от счастья:

– Да здравствует король! Да здравствуют принцы!..

Королевская карета следовала под окном, за ней – маршалы, спешно ставшие на сторону Империи, почти все – с лентой ордена Почетного легиона. Гвардейцы взяли на караул, откуда-то издалека звучала военная музыка, звонили колокола, взлетали в воздух шляпы, цветы. Обезумев, де Шарлаз бросила в окно украшенный лилиями носовой платок. Он упал на сиреневый капот толстой дамы, которая ничего не заметила. В суматохе Николай осмелился тихо произнести:

– Любимая!

И, вдохновленный примером, ослепленный страстью, тоже закричал:

– Да здравствует король! Да здравствуют принцы!

Благодарная Дельфина ответила ему поцелуем под шумную овацию толпы.

* * *

Часов около пяти вечера, когда Озарёв возвращался в дом господина де Ламбрефу, ему хотелось плясать от счастья: ах, эти француженки! Как Дельфина любила его! С какой страстью и каким умением! Он не был новичком в делах любви, но только сегодня понял, что такое женщина. Между объятиями баронесса предложила ему постричься: «К чему эта шевелюра, которая спускается на шею и закрывает уши? Быть может, это модно в России, но только не во Франции. Ты будешь еще красивее, если послушаешь меня!» Пришлось обещать, что на следующем свидании будет причесан «по-французски». Местом встречи снова должна была стать квартира мадемуазель Пуле, где, отметил про себя Николай, Дельфина чувствовала себя как дома. Ему показалось даже, что в ящиках лежит ее белье и предметы туалета. Не снята ли эта комната специально для подобных рандеву? И он лишь один из многих любовников? У него было предчувствие, что продолжать быть счастливым с госпожой де Шарлаз можно, лишь перестав задавать себе эти вопросы. Но хватит ли ему только плотских радостей? Не заденет ли эта история его душу – надежды, ревность, честь, возвышенные чувства? Внезапно ему захотелось поскорее надеть свой мундир.