Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

– Так подожди! Разве ты не рассказывал мне когда-то, что Софи состояла в подпольном сообществе? Друзей розы, гвоздики или какого-то друга цветка…

– «Друзей мака», – уточнил Николай. – По правде говоря, это было очень безобидное сообщество, члены которого ограничивались тем, что печатали и распространяли брошюры республиканского толка…

– Вот что нам надо бы в России! – сказал Костя.

Все с удивлением взглянули на него. Рухнув на софу, Костя уронил туфли и задумчиво разглядывал пальцы своих ног, обтянутые зелеными носками.

– Мы служили нашему отечеству во время войны, – снова заговорил он. – И должны доказать, что столь же полезны в мирное время!

– Устроив заговор против существующей власти? – спросил Ипполит Розников.

– А ты сам не замышляешь чего-нибудь против власти, коль скоро примкнул к масонской ложе? – заметил Степан Покровский.

Красавец Ипполит приосанился и сухо ответил:

– Конечно, нет!

– Ну хорошо! – успокоился Степан Покровский. – Нам не пристало быть бóльшими заговорщиками, нежели ты. Я не вижу ничего предосудительного в том, что друзья, исповедующие одинаковые идеи относительно будущего их страны, соберутся и опубликуют небольшую записку…

Ипполит Розников перебил его:

– И ты представишь эту твою записку цензуре?

– Не обязательно.

– Тогда твои действия окажутся незаконными!

– Если нет способа действовать иначе!..

– Вполне можно создать тайное сообщество, не публикуя записки, – предложил Юрий Алмазов.

– Ну конечно, оно будет тайным, ваше сообщество! – воскликнул Розников. – Настолько тайным, что из-за этого скоро окажется бесполезным!

Бросив взгляд на окружающих, Розников заметил, что такого мнения придерживается он один, и закрутил ус.

– А я полагаю, – мягко произнес Степан Покровский, – что чем больше будет людей, которые, подобно нам, станут обсуждать государственные дела, тем глубже правительство ощутит моральную обязанность перейти к действиям. Не говорят ли по-французски, что идея витает в воздухе? Это выражение чрезвычайно верно. Нужно, чтобы воздух пропитался нашими идеями, чтобы люди вдыхали наши идеи с утра до вечера, не обращая на это внимания…

Его голубые глаза сияли за стеклами очков. Он чем-то напоминал немецкого философа. Николай испытал порыв симпатии к этому человеку, чья особая убежденность объяснялась, вероятно, его искренностью. Костя вдруг вскочил на ноги, откинул феску на затылок, раскинул, как турецкий чародей, руки, призывая к тишине, и произнес:

– Друзья мои, у меня есть для вас предложение. Мы создадим тайное общество. И это тайное общество будет размещено у меня. Его цель – изучение наилучших способов обеспечения благополучия России. Члены организации принесут клятву, обязуясь помогать друг другу, клятву верности до смерти. Возможно, мы опубликуем соответствующий документ… Об этом надо подумать! В любом случае, если понадобятся для чего-то деньги, я готов выдать их! Что вы об этом думаете?

Помешкав секунду, присутствующие ответили ликующими возгласами:

– Ура, Костя! Ты гений!

Николай был в восторге. Ощущение принадлежности к охваченной пылом группе людей, к тому, что он слышит отовсюду отклик на свой голос, – все это выдавало желание посвятить себя чему-то безоглядно. Он был вне себя от того, что должен покинуть Санкт-Петербург в тот момент, когда его жизнь обретала новый смысл. С одной стороны – будущее России, с другой – прихоти женщины, выстрадавшей большое горе и привыкшей всегда добиваться того, чего она желала! Но стоило ему сформулировать эту мысль, как он осудил ее. Ему часто доводилось быть несправедливым к Софи. Пострадав от какой-либо неприятности, он тут же был готов свалить на нее вину. Однако сегодня, как никогда, она имела право на его участие. Николай представил ее себе, держащей мертвого ребенка на руках. Она пожелала сама одеть его и положить в гроб. Лицо ребенка было сверхъестественным. «Он был слишком красив, чтобы жить, – подумал Николай. – У меня больше нет сына. И, быть может, никогда не будет!» Он уже готов был разрыдаться, но вздрогнул от неожиданности, почувствовав дружеское похлопывание.

– А ты будешь с нами, Николай? – спросил Костя.

– Конечно, – пробормотал Николай. – Но ты же прекрасно знаешь, что я должен уехать…

– Это ничего. Ты ведь не Россию покидаешь. Мы будем держать связь!

Николай пожал другу руку.

– Тогда, – сказал он, – я с радостью… и… и очень признателен!

Костя задавал тот же вопрос всем своим гостям. Все ответили утвердительно, за исключением Ипполита Розникова, попросившего времени на размышление. Он, разумеется, не хотел рисковать своей карьерой, связавшись с движением, которое не могло быть одобрено властями.

– Я буду наблюдать за вашими усилиями с сочувствием, – сказал он. – И все…

Его слова потонули в радостном гаме. Заговорщики придумывали название для своего сообщества. Степан Покровский предложил позаимствовать название и устав «Тугенбунда», организации, распущенной в Германии четыре года назад. Но Юрий Алмазов заметил, что недопустимо давать название, звучащее на немецкий лад, русскому по определению начинанию. Дмитрий Никитенко был сторонником серьезного определения, такого, например, как «Лига добрых намерений» или «Союз во имя Добродетели и Истины», но Костя полагал, что этому названию недостает поэзии.

– Почему бы и нам, в свою очередь, не назвать себя «Друзьями мака»? – заявил он.

Николай покраснел от радости.

– По-русски это звучит не так хорошо, как по-французски! – сказал Степан Покровский.

– А нам не обязательно переводить это название на русский язык! – возразил Никитенко.

– Но как же иначе! Помилуйте, господа, будем все же логичными! Вы отказались от «Тугенбунда», а теперь…

Разгорелся спор. Несмотря на тайный характер собрания, никто не остерегался старого лакея, подносившего питье. Костя ухватил его за ухо и сказал:

– А ты, Платон, что ты об этом думаешь?

– Не знаю, барин! Я недостаточно образован! – пробормотал тот, вытянув шею.

– Но мозги-то у тебя как-никак есть! Пошевели ими, черт возьми!

– Маки – это красиво в поле, где растет зерно, – ответил Платон.

Костя отпустил ухо слуги и дал ему щелчок по носу.

– Салям алейкум! – выкрикнул Платон.

И отскочил к стене.

– Браво, Платон! – сказал Николай. – Мы станем маками на ржаных полях России!

– Я требую голосования за это предложение, – вмешался Щедрин.

– Хорошо! Платон! Заснул, что ли, старый осел? – зарычал Костя. – Принеси, чем писать! И побыстрее!

Голосовали, бросая маленькие бумажки в фуражку конногвардейца Козловского. Николай подсчитывал голоса. Из восьми записок три оказались за «Друзей мака» и пять за «Союз во имя Добродетели и Истины».

– Господа, – провозгласил Костя, – позвольте мне заметить вам, что согласно тому, как это происходит в подлинно демократических условиях, наши решения принимаются большинством голосов. Я лично предпочел бы «Маки», но охотно склоняюсь перед «Добродетелью и Истиной», поскольку это название одобрено наибольшим числом присутствующих. Мое самое горячее желание сводится к тому, чтобы каждый из вас привлек к нашему делу как можно больше сторонников!

Николай огорчился, что маки Франции не прижились в России. Но разочарование рассеялось после новых заявлений Кости.

– Нам надо договориться, – сказал он, – об опознавательном знаке. Что вы скажете по поводу кольца с какой-то гравировкой поверху? Опрокинутым факелом, маской, кинжалом… Я мог бы отдать рисунок ювелиру, чтобы он оценил его. Он и изготовит для нас необходимое количество колец. Мы использовали бы эти кольца в качестве печати при переписке.

– Принято! – воскликнул Николай.

– Принято! Принято! – закричали остальные.

Юрий Алмазов вскочил на маленький столик, чуть было не потеряв равновесия, уцепился за плечо Никитенко и звонким голосом продекламировал:

 
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон!
 

Уже более года эта ода молодого Пушкина ходила по городу в рукописной копии. Все знали ее наизусть. Но Юрий Алмазов так хорошо ее читал, что в конце раздались аплодисменты.

– Если Пушкин будет продолжать, он не задержится надолго в Санкт-Петербурге, – сказал Ипполит Розников. – Терпение властей имеет пределы!

– Царь ценит талант! – заметил Степан Покровский.

– При условии, что талант ценит царя!

– Господа, господа, не будем отвлекаться! – сказал Костя, постучав ложкой в стакане, чтобы призвать к тишине. – Вы не выбрали рисунка для кольца.

– Выбери его сам! – бросил Николай. – Факел, кинжал, маска, змея, – что это меняет: главное, чтобы символ был священен для всех! О, друзья мои, какой памятный вечер!

– Я хочу жить! – прорычал Костя. – Повторяйте за мной: этот дом – бордель без очарования блудниц…

Гости хором повторили фразу. Платон смеялся, растянув рот до ушей и сложив толстые пальцы на животе.

– Чего ты ждешь? – спросил Костя.

– Салям алейкум всем! – с поклоном произнес Платон.

Каждый получил по кубку искупления. Сладковатые испарения от душистых благовоний вызвали отвращение у Николая. Смесь шампанского и коньяка затуманивала мысли. В зависимости от того, что он думал о той или другой стороне своего существования, возникала либо вера в будущее, либо желание покончить с собой. Юрий Алмазов прочитал еще одно стихотворение Пушкина, в котором автор спрашивал себя, увидит ли он однажды «рабство, падшее по манию царя». Затем Степан Покровский, надев очки и вытерев нос, прочел басню собственного сочинения: речь шла о булыжнике, который жаловался на свою судьбу и просил Бога превратить его в человека. Став мужиком, булыжник так страдал, что взмолился, умоляя Всевышнего обратить его снова в камень… Тема была совсем не оригинальна, но стихи мелодичны. Николай с трудом приподнялся с кушетки и, поцеловав Степана Покровского в лоб, сказал:

– У тебя такая страсть в стихах!

Это замечание рассмешило офицеров. Николай, который был искренним, чуть не вскипел. Его успокоили, убеждая, что в кругу членов тайного общества не бывает непростительных обид. Николай охотно остался бы у Кости на всю ночь, но он обещал Софи вернуться к одиннадцати часам. Никто еще и не думал об уходе, но Николай распрощался с друзьями, хотя ему явно было грустно из-за того, что приходится подчиниться долгу.

Дома он нашел свою жену лежащей на диване в гостиной, голову ее поддерживали подушки, ноги были укрыты медвежьим мехом. Михаил Борисович сидел около нее в освещенном лампой кругу. Они только что завершили шахматную партию. Выиграла Софи. Вопреки обыкновению, Михаил Борисович как будто радовался тому, что его обыграли. Ни он, ни она не настаивали на рассказе Николая о проведенном им вечере. Впрочем, он и сам предпочитал, чтоб было так, поскольку намеревался поговорить об этом подольше наедине с женой.

Поцеловав руку снохи и благословив сына крестным знамением, Михаил Борисович наконец ушел к себе. Николай помог Софи подняться и поддерживал ее под руку, когда вел в общую спальню. Недавно врач разрешил Софи ходить по дому. Она продвигалась мелким шагом, наклонив корпус вперед, ноги у нее были слабы.

Когда Софи легла, Николай сел напротив нее и молча стал смотреть на нее.

– Ты еще не ложишься? – спросила она.

– Нет! Мне слишком много надо тебе рассказать! Угадай, о чем шла речь у Кости?

– О политике, как обычно!

Она знала друзей Николая и разделяла их желание увидеть, как в России устанавливается либеральный режим. Частенько во время обеда, на балу в перерыве между танцами, в театре во время антракта она перебрасывалась с ними несколькими словами по поводу их общих чаяний. Но кто же в Санкт-Петербурге не желал реформы существующего устройства? Говорят, и сам царь был преисполнен добрых намерений.

– На этот раз, – решительно произнес Николай, – наши дискуссии пошли дальше!

И он сообщил ей о создании «Союза во имя Добродетели и Истины».

– Представь себе, что Костя хотел даже назвать наше сообщество «Друзья мака!» – сказал он.

Софи была неприятно удивлена. Она сама не знала почему, но ей не нравилось, что Николай напомнил в присутствии друзей о политической деятельности, которой она занималась в Париже. Быть может, она не считала их достаточно развитыми, чтобы посвящать в подобные секреты? Во всяком случае, она была бы огорчена, если бы они, играя в заговорщиков, приняли название «Друзей мака», которое вызывало у нее воспоминание о нескольких замечательных людях.

– Я рада, что вы выбрали другое название, – мягко сказала Софи.

Он растерянно посмотрел на нее и продолжил:

– Костя прикажет изготовить особые кольца, которые будут служить для нас опознавательным знаком. Надо будет разработать церемониал приема новых членов…

Вдруг он подумал, что, если ему удастся заинтересовать ее своими планами, она не так будет стремиться покинуть Санкт-Петербург. Софи слишком часто доказывала ему в Париже, на какое мужество способна из преданности делу, так что у него не возникло намерения переубеждать жену, взывая к ее республиканским взглядам.

– Я никогда не предполагал, что сближение людей вокруг одной идеи может быть таким сильным! – продолжил Николай. – Сегодня вечером мы были как братья, все счастливы и взволнованы нашим решением! Ты ведь пережила нечто подобное и должна меня понять…

Софи внимательно слушала его и удивлялась его восторженности по поводу такого малозначительного дела. Подавленная смертью ребенка, она утратила вкус к дискуссиям. Вероятно, мужчина был не способен глубоко переживать траур такого рода. В то время как она не находила опоры ни в чем, помимо уединения и размышления, он искал забвения в мирской жизни. Изобретал для себя замещающие горе заботы, отвлекающие страсти. «Союз во имя Добродетели и Истины» – какая находка!

– Это может стать всепоглощающим начинанием, – сказал он. – Вся Россия, если мы добьемся успеха, будет благодарить нас!

– Да, да, Николай, – прошептала она примирительным тоном.

– У меня создается впечатление, что ты в это не веришь. Тебе надо побывать на одном из наших собраний.

– Я бы предпочла, чтобы ты рассказывал мне о них.

– Как я смогу рассказывать, если мы уезжаем? Признайся, что это очень жаль! Именно в тот момент, когда великая идея обретает силу…

Софи возразила ему улыбкой, и как всегда, когда она смотрела на него так по-матерински, так трезво и властно, он, – это ему стало ясно, – не мог противиться ей.

– Ты не права, – пробормотал он. – Как глупо! А если мы отложим наш отъезд на два или три месяца…

От долгого разговора его голос охрип. Не ответив ему, Софи взяла его руку и прижала к своей щеке. Николаю было жарко. От него пахло табаком, спиртным. Должно быть, он развлекался там. Быть может, смеялся. Преисполненная раздражения и снисходительности, Софи знаком пригласила его сесть рядышком на край постели. Николай молча подчинился. Но он боялся прикоснуться к ней. После родов она казалась ему необыкновенно уязвимой. Софи привлекла его к груди. И в то время, как она целовала мужа, он удивлялся тому, что чувствует себя таким несчастным и счастливым одновременно.

3

В столовой было темно и свежо, но два открытых окна, выходящих в сад Каштановки, обрамляло переплетение залитой солнцем листвы. В столбе света плясали мошки. Время от времени служанка бросала щепотку порошка в печку. Облако дыма, поднимавшееся с углей, отгоняло мошкару от стола. Для Михаила Борисовича обед был приятнейшим временем дня. Видя перед собой семью в полном составе, он проживал четыре жизни вместо одной. Из всех сотрапезников именно Софи чаще всего привлекала его внимание. За две недели, проведенные в деревне, она заметно похорошела. Ее белое платье из перкали, украшенное воланами, было простым, и тем не менее сноха выглядела чрезвычайно элегантно. Приглушенный тембр голоса окрашивал тайной самое незначительное ее высказывание. Рядом с ней пухленькая, белокурая и бесцветная малышка Мария с ее влажными голубыми глазами и веснушками казалась дурнушкой. Михаил Борисович сожалел, что его дочь родилась не такой красивой и пикантной. «Николай все-таки лучше удался, – подумал он. – Жаль, что он не блещет умом». На краю стола месье Лезюр один и уже в третий раз потянулся за куском пирога с клубникой, помазанного медом и сверху украшенного кремом. Михаилу Борисовичу достаточно было бросить взгляд на бывшего наставника его детей, чтобы возникло желание унизить этого человека. Не оставив французу времени для того, чтобы проглотить лакомство, он встал, давая понять, что трапеза закончена. Месье Лезюр поспешно вернул на свою тарелку кусок пирога, который зажимал между большим и указательным пальцами.

– Прошу вас, – сказал Михаил Борисович, – не стесняйтесь, месье Лезюр!..

– Нет, нет, я уже сыт, – пробормотал тот, вытирая пальцы салфеткой.

– Мы прекрасно можем подождать еще пять минут!

– О, месье!.. Вы смеетесь!..

Когда Михаил Борисович подтрунивал над кем-то, он ощущал, как внутри у него образуется нечто вроде пузыря, который увеличивался в объеме, отливая всеми цветами радуги, перед тем как пролиться благотворным дождем. Получив удовольствие, Михаил Борисович бросил взгляд на Софи. На ее лице застыло выражение сдержанного гнева, которое восхитительно шло к ней. «Ей не нравится, что я насмехаюсь над ее соотечественником, – подумал Михаил Борисович. – Мне следует следить за тем, чтобы не перегнуть палку! Смеяться, но чуть-чуть, просто так, для развлечения!..»

– Пирог великолепен, – сказала Софи. – Я охотно возьму себе еще кусочек, отец, с вашего разрешения.

Всякий раз, когда она называла его «отец», Михаил Борисович умилялся.

– Берите же, Софи, – ответил он, снова усаживаясь с торжествующей медлительностью.

Затем закричал:

– Эй, болван, ты что, не понял? Барыня желает еще кусок пирога!

Ливрейный лакей в слишком широкой одежде подскочил. Девушки засновали туда-сюда. И огромный кусок пирога, украшенного клубникой, залитого медом и кремом, скользнул на тарелку Софи. Ей пришлось постараться, чтобы доесть его до конца, а в это время месье Лезюр заглотнул свою порцию, четырежды зацепив пирог вилкой.

– Определенно, – произнес Михаил Борисович, – в наши дни только французы умеют ценить русскую кухню.

И снова обратил взгляд на Софи, проверяя, не рассердило ли ее по крайней мере это замечание. Так или иначе, но ему показалось, что Софи сдерживала смех. Он так порадовался этому, что наполнил свою рюмку вишневой наливкой и залпом осушил ее.

– А теперь, дети мои, – сказал он, – я пойду посплю.

У него был обычай отдыхать час или два после обеда. Проходя мимо месье Лезюра, Николая, Марии и Софи, стоявших рядом у стены, он каждого одарил улыбкой; затем поднялся в свою спальню, разулся и улегся на диван черной кожи. Старая няня Василиса пришла к нему и села на табурет. Она ждала приказаний.

– Ну! Давай, – бросил он.

Она начала чесать ему ступни, и ее проворные пальцы скользили над пяткой, поглаживали лодыжку, плясали вокруг пальцев ног, возвращались к изгибу подошвы, где кожа необыкновенно чувствительна. Эта щекочущая ласка подготавливала Михаила Борисовича к дремоте лучше, чем все настойки из целебных трав. Многие помещики в округе держали своих чесальщиц ног, для себя и их жен. Конечно, Михаил Борисович мог доверить такую работу молодой и расторопной крестьянке, но Василиса исполняла эту обязанность так давно, что у него и в мыслях не было отстранить ее ради другой. «Я слишком добр!» – подумал он, расслабляясь и рассматривая две костлявые с набухшими венами руки, копошившиеся у его нижних конечностей.

– Так хорошо, барин? – пробормотала Василиса.

– Да, – вздохнул он. – Чуть повыше… правее… Вот здесь… Продолжай.

Он уже парил в облаках. Когда его храп стал размеренным, Василиса поцеловала барину руку и вышла из комнаты, отчего заскрипел пол под ее босыми ногами.

* * *

Сидя в беседке, Николай читал первый том сочинения «О духе законов» и делал пометки. Пришла Софи и предложила отправиться с нею и Марией в деревню Шатково. Оживленный вид супруги порадовал его. Сельская местность оказывала на нее благотворное действие. Мало-помалу Софи пробуждалась от траура и смотрела на мир с удивлением и чуть ли не с благодарностью. Она открыла для себя мужиков и горела желанием лучше узнать их получше, чтобы облегчить страдания. Каждый раз, когда Николай сопровождал ее в поездках по имению, он неизменно замечал, что ее возмущал уклад жизни, к которому он сам слишком привык, чтобы ощущать его несправедливость. И как она ни настаивала, он с улыбкой отказался ехать с нею в Шатково.

– Я не понимаю тебя, – возмутилась она. – Ты утверждаешь, что желаешь счастья народу, и предпочитаешь оставаться со своими книгами вместо того, чтобы поехать и встретиться с крестьянами!

– Да знаю я их, твоих крестьян, – ответил он. – И мне не нужно навещать их, чтобы понять, чего им не хватает. К тому же, будучи их хозяином, я окажусь в ложном положении, если начну жалеть их. Ты родилась не в России, приехала с чужбины, тебе неизвестны наши традиции, поэтому ты спокойно можешь критиковать, помогать…

– Не хочешь ли ты сказать, что я к мужикам ближе, чем ты?

– Ты не ближе к ним, но можешь сделать больше для них! Тебе это кажется парадоксальным?

– Немного, признаю́сь в этом.

Она надела свою соломенную шляпку и закрепила ее шпилькой. Упрямство Николая раздражало Софи. Внезапно преисполнившись мстительного чувства, она заподозрила его в том, что он любит простых людей отвлеченной любовью. Николай желал отмены крепостного права, но был равнодушен к крепостным. Рассуждая о свободе и равенстве, как и большинство его приятелей, он испытывал отвращение, заходя в избу. По существу, бедность была неприятна ему. Он предпочитал читать то, что о ней говорили другие. Софи наклонилась над томом, который размечал Николай, и заметила фразы, подчеркнутые карандашом.

– «Политическая свобода заключается не в том, чтобы делать то, что хочешь… Конституция может быть такой, что никому не придется делать вещи, не предусмотренные Законом, и незачем будет совершать поступки, которые Закон позволяет…»

– Это невероятно по трезвости взгляда и остроте ума! – сказал он. – Ты не находишь?

– О да, Николай!

– Когда я читаю подобные строки, в моей голове все проясняется. Создается впечатление, что с помощью разума можно решить проблему человечества, проблему счастья, действовать наверняка!..

Софи оценила дистанцию, разделяющую Монтескье и русских мужиков.

– Ну что же! Я оставляю тебя с твоими книгами, – сказала она. – Но я сомневаюсь, что, изучая философов, ты станешь полезным своей стране.

– А ты, – весело возразил он, – ты думаешь, что, раздав несколько одеял мужикам, ты изменишь судьбу России?

Она взглянула на него. Его вытянувшееся лицо, глаза, поблескивающие золотым и зеленым цветом, обладали даром волновать ее тогда, когда она меньше всего ожидала этого. Поразившись силе своей любви, Софи едва расслышала голос своей золовки, которая звала ее:

– Коляска готова! Поторопитесь!

– Приятной прогулки! – напутствовал Николай.

Софи оторвалась от созерцания супруга и пошла садиться рядом с Марией в коляску. Огромного роста возница вскарабкался на свое место и спросил:

– Куда прикажете ехать, барыня?

– В Шатково, – ответила Софи.

В имении было с десяток деревень, но Шатково находилось ближе всего к дому. Лошади тронулись. Аллея пролегала между двумя рядами черных елок. Запах сухой травы, теплой смолы витал в воздухе. Мария сжала руку невестки и прошептала:

– Вы расстроены, потому что Николай не поехал с нами?

– Нисколько! – ответила Софи. – Ему было бы скучно. У него период чтения.

– Да, – сказала Мария, – а мне всегда лучше быть одной с вами. При нем некоторые вещи я не могу сказать, вы понимаете?

– Не очень хорошо.

– О мужчине!

– А! Теперь понимаю, – заметила Софи с улыбкой.

И приготовилась выслушивать душещипательные признания. Но Мария, видимо, не спешила исповедоваться. Чтобы подбодрить ее, Софи спросила:

– Разве ваша жизнь не изменилась с того дня, как я впервые вас увидела? Вам теперь двадцать лет…

– А все выглядит так, будто мне еще шестнадцать! – ответила Мария.

– Вы теперь не чаще выезжаете? Не принимаете соседей?

Мария покачала головой.

– В местных семьях наверняка есть молодые люди, девушки, – продолжала Софи.

– Мой отец говорит, что нет.

– Вольно ему презирать общество, но он не имеет права запирать вас в вашем возрасте! Пряча вас, он лишит вас возможности выйти замуж!

– Он не горит желанием выдать меня замуж! – ответила девушка, опустив глаза.

И, оживившись, добавила:

– Впрочем, я тоже не слишком стремлюсь к этому!

– Почему?

– По многим причинам. Прежде всего потому, что я некрасива.

Софи отпрянула:

– Некрасива?

– Да, уродина, – сказала Мария. – Безобразна, с этим дурацким носом, маленькими глазками! Мне неловко из-за такой внешности…

– Какая глупость! – воскликнула Софи. – Вы очаровательны!

Она действительно так думала: несмотря на грубоватые черты, лицо Марии было выразительным и слегка задумчивым, ее осанка отличалась грацией, что не могло остаться незамеченным.

– Когда вы смотритесь в зеркало, для вас это удовольствие, – продолжила Мария, – а для меня – наказание. Мне хочется бежать от самой себя. И кроме того, мужчины внушают мне страх. Все мужчины. Мне трудно объяснить вам это!..

Софи догадалась, что, ради сохранения доверия, ей не следует противоречить золовке в этом вопросе.

Коляска проехала аллею и покатила по открытой дороге. В полях маячили разноцветные точки. То там, то сям сверкал блестящий серп косы. Крестьяне косили рожь. Облако пыли окутывало лошадей. Колеса подскакивали на сухих ухабах.

– Даже если вы не хотите выходить замуж, – сказала Софи, – вы могли бы принимать друзей, вести более оживленное, более свободное существование…

– Мне бы это не понравилось.

– Тогда на что же вам жаловаться?

– Я не жалуюсь. Вы задали мне вопрос, как я живу в Каштановке, и я вам ответила.

Повисло долгое молчание.

– Я поговорю с вашим отцом, – заметила Софи.

– Ни в коем случае не делайте этого! – взмолилась Мария, впившись ногтями в ладонь. – Он решит, что я такая же безнравственная девушка, как некоторые, просто вертихвостка, не думающая ни о чем, кроме развлечений!

Девушка состроила гримаску и сквозь зубы изрекла:

– Я ненавижу вертихвосток!

Софи сдержала улыбку. В этом утверждении прозвучало нечто похожее на агрессивную наивность, напомнившую ей собственную непримиримость в прошлом. Коляска проехала мимо ряда стройных берез с черными и серебряными кольцами на коре, и показались первые дома. На вбитом в откос столбе держалась дощечка с надписью: «Деревня Шатково, собственность Михаила Борисовича Озарёва. Дворов 57; учтенных мужиков: 122; баб: 141». По краям дороги выстроились бревенчатые домишки. На огороженном кольями участке росли три липы с нездоровой листвой. А вокруг красовались подсолнухи, вытянувшие вверх свои огромные желтые головки с сердцевиной черного бархата. На улице – никого. Все трудоспособное население находилось в полях. Софи и Мария вышли из коляски. За деревушкой тянулся к реке мягкий изгиб холма. У воды топталась стайка уток. На противоположном берегу под присмотром девчушки в красном платье паслись коровы. Двери изб были открыты. Переходя из одной избы в другую, Софи заглядывала внутрь и неизменно обнаруживала почерневшую от дыма и грязи обстановку, одинаковый запах прогнивших сапог, прогорклого масла и кислой капусты, все те же образа святых в углу, а на завалинке печи, как правило, дремавшего старика с мухами на лице. В четвертом доме старуха, сидевшая на табурете, вырезала ножиком деревянную ложку. Заметив двух молодых женщин, она с трудом встала, уронила нож, ложку, поцеловала руку у Марии, затем у Софи, приговаривая:

– Господь посылает нам своих ангелов, а у нас нет ни хлеба, ни соли, чтобы принять их!

Софи уже не в первый раз навещала старуху. Та была горбата, беззуба, на одном глазу – белесое бельмо, другой глаз наполовину закрыт. Ее звали Пелагея и считали не совсем нормальной. Мария спросила, как она себя чувствует.

– Все путем! Все путем! – промямлила Пелагея.

– Не слушайте ее, высокородные барыни, она блаженная! – раздался мужской голос.

И из тени шагнул мужик. Он тоже был стар и очень худ, с седой бородой, росшей вкось.

– Как может быть «путем», если нищета сидит за нашим столом? – опять заговорил он. – Конечно, нас целая дюжина в доме! Но от большого числа проку нет, если все сыновья – пьяницы и ни к чему не годны! Я уже не могу работать из-за трясучки! Старуха – тоже! А наши дети упрекают нас за хлеб, который мы едим! Черный хлеб, политый слезами!

– Если вы нуждаетесь в чем-то, скажите мне об этом, – пробормотала Софи, стараясь правильно произносить русские слова.

– Мы нуждаемся в Божьей доброте, барыня. Но Господь милостив только к тем, кто зажигает свечи перед иконами. А свечи стоят дорого…

– Дешевле, чем водка, – заметила Мария по-французски. – Ни за что не давайте ему ничего! Он это пропьет!

– Если бы я смог в воскресенье поставить свечу перед образом, Царица Небесная яснее увидела бы мою жизнь, – продолжал мужик, дрожа всем телом. – А сейчас она, бедняжка, закрывает глаза. И говорит: «Что там происходит у Порфирия и Пелагеи? Я ничего не вижу! Все черно! О! Страсти Христовы! Господи! Господи! Господи! Все наши грехи – от бедности!»

Софи положила монету на край стола и вышла. Старики провожали ее, осыпая вслед словами благодарности.

– Вам не надо было этого делать! – сказала Мария.

Они навестили также мальчика, который обжег себе руку, помогая кузнецу, деревенского дурачка, постоянно брызгающего слюной на пороге своего дома, и мать с ребенком, чуть не умершим от «малярии». Всякий раз, когда Софи видела дитя, она переживала глубокую скорбь, душевное потрясение, оглушавшее ее.

– Если недомогания возобновятся, сообщи мне, – предупредила она крестьянку. – В случае необходимости мы пошлем за доктором в Псков.

При слове «доктор» мать с ужасом перекрестилась:

– Пощадите меня, барыня! Пусть ребенок лучше умрет от десницы Божией, но не от руки немца!

В ее представлении все врачи были чужеземцами, стало быть, немцами.

– Кто лечил малыша в последнее время? – спросила Софи.

– Пелагея.

– Блаженная?

– Да. Она разбирается в травах.

– Оставьте их, пусть живут, как умеют, – заметила Мария. – У них свои обычаи…

Софи снова почувствовала себя виноватой в том, что богата, образованна и находится в добром здравии. Мать взяла малыша из сундучка, который служил ему колыбелью, и прижала этот грязный тряпичный кулек к груди. Лицо младенца распухло и покраснело. На подбородке засохли следы молока. Он заплакал. Мария увела Софи из этого дома.

В двух шагах от него на зеленой полянке возвышалась белостенная церковь с зелеными куполами. У дома священника копошились куры. При виде Марии они разбежались, возмущенно кудахтая. Приезжая в Шатково, девушка неизменно навещала отца Иосифа, крестившего ее. Софи, вслед за золовкой, вошла в комнату, в глубине которой находилась керамическая печка. Дневной свет, проникавший сквозь узенькое окошко, освещал стол, покрытый вязаной скатертью, две деревянные скамьи и несколько икон с лампадой красного стекла. Воздух был насыщен запахом, который Софи тут же распознала: пахло ладаном и только что подошедшим тестом. Супруга попа сама пекла хлебцы для отправления службы.