Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

«Горячо любимый, многоуважаемый батюшка!

Прошу Вас одобрить и благословить план, который будет изложен ниже. От этого зависит все мое счастье. В прошлом году, во время пребывания в Париже, я познакомился с молодой француженкой…»

Немного помедлив и поразмыслив, решил не впадать в многословие и велеречивость, а рассказать обо всем просто: что Софи из достойной семьи, не только хороша, но и умна, что потеряла мужа – знаменитого философа, который был значительно старше нее, что в трауре вела жизнь уединенную и он рассчитывает нарушить это уединение, попросив ее руки. Отец будет только гордиться, что столь добродетельная женщина носит его имя.

«Отец! Скажите мне „да“, и я буду счастливейшим из смертных!»

Сын перешел к выражению принятого в подобных случаях почтения, когда в дверь постучал Ипполит, расположившийся в соседней комнате. Их хозяин – краснодеревщик в годах, жил в одиночестве в чересчур большой для него квартире, заставленной поломанными креслами, разобранными на части шкафами, кривоногими комодами, чинить которые у него не было ни сил, ни желания. Не успел Николай крикнуть: «Войдите», как друг уже оказался рядом – напомаженный, надушенный, веселый – и склонился над письмом:

– Пишешь домой?

– Да.

– Рассказываешь о подвигах нашей непобедимой армии? Или о том, что путешествуешь со штабом Волконского? А может, просишь денег?

– Ни то, ни другое, ни третье. Пишу, что хочу жениться.

Розников перестал улыбаться, глаза его округлились, на какое-то мгновение он стал похож на изумленного господина де Ламбрефу и прошептал:

– Ты серьезно?

– Да.

Сослуживец опустился в кресло, потом вскочил, словно ужаленный, хлопнул себя рукой по лбу:

– Ты – сумасшедший! Тебя надо изолировать! В твои годы, когда перед тобой открывается прекрасное будущее, ты решаешь связать себя женщиной!

Град обвинений заставил Озарёва сгорбиться, но не страдать.

– Когда ты решился на это?

– Сегодня утром.

– Ты не мог обсудить это со мной?

– Твои советы ничего не изменили бы.

– Не спрашиваю даже, о ком идет речь. Ведь это Софи? Прекрасная, жестокая Софи?

– Да, она.

– Что ж, ты последователен в своих действиях!

– В этом нет моей заслуги. Она… она…

– Одна такая! Ты мне тысячу раз говорил об этом! Но подожди, не пиши пока отцу!

– Нет, я не могу терять время. Даже если отправлю письмо с курьером, оно будет в Каштановке только через три недели. Еще три недели придется ждать ответа. Это полтора месяца, целых полтора месяца неизвестности!

– А если откажет?

– Тогда, наверное, я его ослушаюсь. – Николай опустил голову.

Ипполит искоса взглянул на него и проворчал:

– Не говори глупостей. Ты отдаешь себе отчет, какие могут быть последствия…

– Я откажусь ото всего, уйду в отставку, останусь с ней во Франции…

– И будешь несчастен сам, и ее сделаешь несчастной! Любой ценой я должен помешать этому безумию! Может, покажешь, что написал?

Он взял протянутый ему листок.

– А, по-русски… – сказал Розников и, внимательно прочитав письмо, нашел его почтительным и убедительным. – Когда представишь мне свою невесту?

– Позже. Сейчас ее нет в Париже.

– Ты не виделся с ней?

– Нет.

– Но как ты сказал ей о своем намерении?

– Я говорил с ее отцом.

– Он согласен?

– Не совсем. Но обещал известить дочь о моем предложении.

– Так она ни о чем не догадывается?

– Нет.

Приятель от удивления раскрыл рот:

– Подожди! Подожди! Если я правильно понял, на данный момент только ты хочешь этой женитьбы: отцы, скорее всего, настроены будут враждебно, невеста вообще ни о чем не подозревает! Ты бьешь в колокола, не зная даже, разделяет ли она твои чувства! Не боишься, что окажешься один-одинешенек под перекрестным огнем?

– Я не могу не рисковать. Если бы ты любил, ты бы понял меня…

Ипполит расхохотался:

– Боже, как ты глуп! Невероятно глуп! Порви свое письмо или отложи в сторону, пока не узнаешь, что думает Софи!

– Это письмо уйдет завтра утром. – Николай был в ярости.

Он понимал, что Розников прав, но тем скорее спешил совершить шаг, который не позволит ему отступить – послание было запечатано, адрес написан. На вопрос товарища, изменится ли, несмотря на любовь, его отношение к их традиционным вылазкам, ответил:

– Конечно, нет! Все остается, как прежде!

На самом деле, единственным, что доставляло ему удовольствие, были воспоминания о Софи.

3

Каждое утро Николай просыпался с надеждой, что придет ответ от Софи, но день за днем заканчивались разочарованием. Молодой человек начинал подозревать графа, что тот не передал его просьбу дочери. Быть может, она уже вернулась. При мысли об этом Озарёв приходил в неистовство и хотел немедленно бежать к господину де Ламбрефу, уличить его в предательстве, криками взбудоражить весь дом. Впрочем, воспитание не позволяло оскорблять пожилого человека, который к тому же мог однажды стать его тестем.

Едва Антип объявился в Париже, хозяин приказал ему бдительно следить за происходящим на улице Гренель и при появлении госпожи де Шамплит немедленно известить его об этом. Но слуга снова и снова возвращался с одним и тем же: он, кажется, видел весь Париж, за исключением той особы, что интересовала барина.

После недели ожидания влюбленный потерял аппетит. Служба его была весьма необременительной: он прочитывал французские газеты, составлял доклад, после чего погружался в свои тревоги. Розников со товарищи делали все, чтобы развлечь приятеля, водили в кафе и театры, но с тех пор, как тот решил жениться, все эти пустые забавы не производили на него впечатления.

К тому же Париж образца 1815 года располагал к себе еще меньше, чем Париж 1814-го. Большая часть русской армии расположилась в Иль-де-Франс, Шампани и Лотарингии, столицу наводнили войска Блюхера и Веллингтона. Высокомерные, грубые немцы стояли лагерем в Тюильри и Люксембургском саду, перед собором Парижской Богоматери. По ночам совершали набеги на пункты сбора пошлины, в пригородах грабили оставленные дома. Английская кавалерия стояла лагерем в полях, где уже созрела пшеница. Пылая ненавистью к Франции и французам, Блюхер приказал взорвать мосты в столице, названия которых напоминали о победах Наполеона. Лишь совместными усилиями Талейрану, Людовику, Веллингтону, русскому царю и королю Пруссии удалось отговорить старого маршала от этого чудовищного замысла. Помимо беспорядков, которые провоцировали военные, немало беспокойства доставляли и крайние роялисты. Непримиримые враги бонапартистов, они жаждали мщения, нападая на либералов, сторонников конституции, да и просто колеблющихся, короче, на всех, кто не разделял их воззрения. Рассказывали об актерах, которых освистали за приверженность павшему режиму, о прохожих, потрепанных королевскими гвардейцами за то, что носили в петлице гвоздику – символ бунтовщиков, о драках в кабаках между представителями национальной гвардии и мушкетерами Людовика XVIII.

Николай читал газеты, присматривался к жизни столицы и все больше проникался состраданием к несчастной Франции, которую рвали на части, сдирая с нее последнюю шкуру, в то время как во главе государства стоит утративший всеобщее уважение монарх. Порой думал о господине Пуатевене – хорошо было бы послушать, что думает он о сложившейся ситуации. Воспоминание об этом человеке было неразрывно связано с мыслями о Софи: ведь именно там, в гостиной на улице Жакоб, она впервые дала понять, что уважает и поддерживает его. Как-то воскресным утром, уступив своей тоске по любимой, Озарёв отправился в Сен-Жермен-де-Пре, где вскоре оказался перед маленьким книжным магазином «Верный пастух».

Стеклянная дверь была открыта – Огюстен Вавассер, всклокоченный, худой, угрюмый, одетый почти в лохмотья, расставлял книги. После предыдущей встречи русский офицер не испытывал к нему ничего, кроме неприязни, теперь же странным образом почувствовал себя так, будто встретил друга – очарование Софи осеняло и его. Николай видел свое отражение в стекле и не решался войти – на нем была военная форма. Да и Вавассер вряд ли вспомнит его. К тому же им не о чем говорить… Но как раз при этой мысли он неожиданно для себя переступил порог магазинчика. Несколько секунд хозяин холодно взирал на него, потом узнал и произнес не без сарказма:

– Вновь в наших стенах? Каким ветром вас занесло?

– Проходил мимо, – смущенно отозвался посетитель.

– Так говорят все оккупанты! – ухмыльнулся Огюстен.

Но собеседник не заметил в его словах никакой иронии, и Вавассер равнодушно продолжил:

– Довольны, что снова в Париже?

– Меньше, чем ожидал.

– Почему? Все веселятся, наш добрый король вновь восседает на троне, союзники заняли Францию от Лотарингии до Кальвадоса, вся Европа кормится за наш счет! Русскому, должно быть, занятно наблюдать, как французы копошатся среди обломков былого величия!

– Немцу – может быть, но русскому – нет!

– Вы судите по себе, а я подозреваю, что вы сильно отравлены французскими идеями.

– Нет, я лишь следую примеру моего государя. И на этот раз, убежден, он поумерит аппетиты своих друзей!

– Лучше бы оставил их в покое, – раздраженно произнес Огюстен.

Вавассер полагал, что бесчинства союзников только на пользу стране, только так угнетенный, униженный, ограбленный народ сможет найти в себе силы объединиться в своей ненависти к захватчикам и существующей власти. Для революции необходима несправедливость, а только революция даст всем счастье. И возвращение Наполеона, и повторное воцарение Людовика – лишь остановки на пути к республиканской независимости. В подтверждение своих слов он показал гостю хранившиеся у него в ящике стола брошюры, в которых осуждался деспотизм.

– Хотите, можете взять их.

– Нет! Нет! – поспешно пробормотал Николай. – Спасибо…

Ему страшно было даже дотронуться до этих книжечек. Впрочем, из любопытства он все же перелистал одну. Взгляд его задержался на чудовищных словах: «Пока на Земле останется хоть один человек, которого преследуют за его происхождение, национальность или взгляды, человечество будет заслуживать осуждения…», «Если монарх утверждает, что правит страной от имени Бога, он совершает преступление против христианской религии, так как не может быть второго мессии, если же утверждает, что правит от имени народа, это ложь, так как народ не избирал его…», «Нельзя одновременно быть монархистом и любить ближнего…». Теперь политические откровения Шамплита показались ему сладкими речами. Озарёв посмотрел на титульный лист: «Предложения свободного гражданина, друга добродетели», имени автора не оказалось, отпечатано в Гааге.

– Вы имеете право продавать эти пасквили? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответил Вавассер с презрительной улыбкой.

– А если их у вас обнаружат?

– Скажу, что они из моей личной библиотеки.

– И вам поверят?

– Быть может.

– Но вы ведь рискуете, показывая их мне!

– Это лишь доказывает, что я доверяю вам, несмотря на ваш мундир!

Услышать это было приятно, но Николай сразу одернул себя: неужели ему доставляет удовольствие числиться либералом?

– Но вы же едва знаете меня?

– Не вспомните ли вы, кто привел вас к Пуатевену? Софи де Шамплит. А для меня не может быть лучшей рекомендации. К тому же должен признаться, я не боюсь ни ареста, ни тюрьмы… В этом отвратительном мире даже счел бы это за счастье… Убеждения стоят того, чтобы за них страдать…

Гость смотрел на человека, который поначалу казался ему нормальным, но, по всей видимости, терял рассудок. От нервного тика у него дергались щеки, веки, ноздри…

– Я живу один, – продолжал, задыхаясь, Огюстен. – У меня нет ни жены, ни детей. Моя страсть – счастье других…

Он волновался все сильнее, но тут Николай, для которого вдруг забрезжила надежда, прервал его:

– Вы говорили о госпоже де Шамплит. Быть может, знаете, где ее найти?

Лицо Вавассера окаменело:

– Нет.

– По крайней мере, она уехала из Парижа?

– Полагаю, что да.

– И пока не вернулась?

– Мне ничего об этом неизвестно, – с видимым смущением произнес владелец магазина, что немедленно вызвало подозрения у его собеседника: наверняка Огюстен знал что-то, но не хотел говорить. Озарёв приблизился к нему и прошептал:

– Но ведь с ней не случилось ничего дурного?

Будучи высказанным, это предположение привело его самого в ужас. Но ответ прозвучал обнадеживающе:

– Не беспокойтесь, у госпожи де Шамплит все прекрасно!

Итак, Вавассер выдал себя – он был прекрасно осведомлен о том, где находится Софи.

– Умоляю вас! – воскликнул молодой человек. – Помогите мне встретиться с ней!

– Но повторяю вам…

– Нет нужды повторять мне сотню раз то, во что я не могу поверить!

Огюстен почесал в затылке, глаза его оживились – несомненно, эта ситуация забавляла хозяина. Он закрыл дверь и произнес:

– Скажу вам откровенно: после того как Людовик покинул нас, госпожа де Шамплит несколько скомпрометировала себя!

– Боже! – промолвил Николай, который думал о чем угодно, но только не о политике. – Как это произошло?

– Вас это удивляет? Да, она была настроена враждебно по отношению к Наполеону все время его правления, но, когда он сбежал с острова Эльба, забрезжила надежда на возрождение страны. Как Бенжамен Констан и многие другие, Софи полагала, что не следует сражаться с бывшим императором, лучше склонить его к реформам. И действительно, Наполеон выказал желание пойти на уступки либералам, впрочем, как оказалось, лишь для того, чтобы заставить принять войну, которую стремился во что бы то ни стало продолжать. Тем не менее Констан наспех составил конституцию, в которой были и плюсы, и минусы…

– Хорошо, хорошо! – теряя терпение, вскричал Озарёв. – Но при чем здесь госпожа де Шамплит?

– Я уже говорил вам, что она поддерживала действия либералов, ставших на сторону Бонапарта, резко выступала против Бурбонов, обвиняя их во всех бедах, обрушившихся на Францию, уверяла, что только Наполеон спасет демократию… Ее позиция вызывала недоверие даже у тех, кто разделял ее взгляды. И как только войска союзников приблизились к Парижу, родители умолили ее уехать.

– Вы полагаете, есть основания тревожиться?

– Боюсь, да.

И роялисты, и революционеры были одинаково ненавистны Николаю – надо быть совершенно бессердечным, чтобы преследовать Софи.

– Где она теперь?

– В доме Пуатевенов в Версале. Думаю, к концу месяца сможет вернуться. Волна доносов, обысков, арестов сходит на нет…

– Но было бы неосмотрительно с ее стороны слишком рано покинуть свое убежище, – пробормотал молодой человек, чувствуя, как, несмотря ни на что, радость переполняет его. Теперь стало понятно, отчего его так холодно принял господин де Ламбрефу и почему Софи никак пока не ответила на его предложение.

– Поеду туда и увижусь с ней, – произнес он, как будто про себя.

– Надеюсь, она не рассердится, что я раскрыл вам ее тайну!

– Конечно! Завтра мы оба будем с благодарностью вспоминать вас!

– Думаю, вы потратите на мою особу не слишком много времени, – подмигнул ему Огюстен. – И раз уж вы собираетесь завтра в Версаль, возьмите, пожалуйста, письмо для госпожи де Шамплит.

– После того что вы для меня сделали, я ни в чем не могу отказать вам, – пылко сказал Николай.

Вавассер попросил его присесть, сам же устроился за конторкой. Он писал, время от времени заглядывая в толстую записную книжку, покончив с одним листом, приступил к следующему, казалось, ему надо составить список каких-то имен. Иногда на полях появлялся таинственный знак. Что, если это секретное да еще и политическое послание? И русский офицер окажется в центре заговора? Но чувства к Софи оказались сильнее сомнений. Тем не менее, взяв у Огюстена запечатанное письмо, Озарёв несколько натянуто произнес:

– Готов поспорить, госпожа де Шамплит получит исчерпывающую информацию о всех государственных делах!

– Вовсе нет. Уезжая, она просила меня найти несколько книг. Я сообщаю, что смог отыскать и по какой цене. Ее адрес – на конверте…

Ответ этот даже разочаровал юношу – словно его лишили обещанного риска. Потом подумал, что Вавассер лжет, чтобы успокоить его. Неужели он выглядит таким недотепой? И с улыбкой превосходства произнес:

– Что же, каково бы ни было его содержание, я доставлю письмо адресату.

4

Дорожная карета остановилась на площади перед Версальским дворцом. Измученная лошадь вздохнула так, что, казалось, бока ее лопнут, сделала шаг назад, повозка накренилась. Николай легко спрыгнул на землю – он ехал «зайцем», устроившись на скамейке рядом с кучером, другие путешественники изрядно попотели, прежде чем им удалось выбраться из колымаги. Озарёв получил двухдневный отпуск, но чувствовал себя так, будто навеки освободился от всех своих обязательств.

На площади толпились дилижансы, шарабаны, экипажи на любой вкус. Возницы громкими криками старались привлечь внимание потенциальных пассажиров: «В Париж! В Париж! Отправление – немедленно! Осталось два места!» У одного из них, взиравшего на гору багажа, молодой человек спросил дорогу. «Да это в двух шагах!» – воскликнул тот, в результате пришлось добрых полчаса брести под палящим солнцем до дома Пуатевенов – белоснежного, с красной крышей, за оградой. На калитке висел заржавевший колокольчик. Позвонив, гость утратил чувство реальности. Залаяла собака, захлопали двери, и на аллее этого рая, украшенной помидорными кустами и фасолью, показался старый садовник в сабо и фартуке. Это был не кто иной, как господин Пуатевен. Он был потрясен, увидя военную форму у своего дома, приблизился к ее обладателю и, наморщив брови, пристально вгляделся в его лицо. Потом затрясся от смеха, повернул голову и закричал:

– Софи!

Никто не ответил. Хозяин взял Озарёва за руку и направился к дому. Юноша пребывал в состоянии абсолютного блаженства, пока вдруг не увидел ту, к которой мчался. Он едва узнал ее в одежде крестьянки – широкая перкалевая юбка в бело-голубую полоску, голубой корсаж, соломенная шляпка, украшенная разноцветными лентами. Любимая показалась ему еще более хрупкой и желанной, чем виделась в воспоминаниях. Лицо ее выражало крайнее удивление, но понять, рада она его приходу или нет, было трудно.

– Я не ожидала вашего визита. – В тоне сквозило равнодушие. – Откуда вы узнали, что я здесь?

Николай в двух словах рассказал о встрече с Вавассером и вручил ей письмо.

– Ну вот, дорогая Софи, а я-то надеялся, что предоставил вам надежное убежище, – вмешался господин Пуатевен, и разговор принял вполне безобидное направление: что происходит в Париже? Правда ли, что Фуше составляет списки подозреваемых? Есть ли новости с юга, где, как говорят, роялисты развязали настоящий террор? Слушая, госпожа де Шамплит с болезненным вниманием не сводила с него глаз. Она помнила каждое слово из письма своего отца: «Мы ничего не знаем ни о семье этого человека, ни о его состоянии и социальном положении, он не может быть подходящей для вас партией… Замужество требует слишком тесной общности мыслей и традиций, а потому брак с иностранцем не приносит ничего, кроме несчастий… Представьте, что вы лишитесь родителей, друзей, отчизны, состояния, нежной и блестящей французской жизни и окажетесь посреди степей, окруженной лишенным культуры народом, один на один с соблазнившим вас офицером… Я обещал господину Озареву передать его немыслимую просьбу и сделал это тем более охотно, что ни на мгновение не сомневаюсь в вашем отказе…»

В отсутствие Николая почти все эти доводы казались Софи убедительными, теперь, когда он стоял перед ней, выглядели нелепыми. Лучшим ответом на любую отцовскую критику было это странное загорелое лицо и широкие плечи. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы оправдать ее самые безумные мечты. Как могла она прогнать его, когда он признался ей в любви? Как прожила без него год, отказываясь даже отвечать на его письма? Как могла поверить, что он забудет ее? «Он любит меня. И будет клясться в этом, едва мы останемся одни. И спросит, согласна ли я стать его женой…» При мысли об этом силы покинули ее, она вся превратилась в ожидание. И почему Пуатевены так болтливы? Да, они ничего не знают о намерениях Николая. Но должны же понять, что его привело из Парижа серьезное дело и что ему хочется видеть не их, ее. Возглавляемая хозяином компания, беседуя, прогуливалась по аллеям. Русский офицер рассказывал о службе при штабе, о путешествии царя по Франции, которая еще не успокоилась после последних потрясений, о дворце Бурбонов и оккупированном прусскими войсками Париже. Подошли к беседке, под сенью которой стоял простой деревенский стол и стулья. Софи испугалась, что господин Пуатевен предложит гостю присесть и это еще отсрочит долгожданное объяснение. К счастью, его супруга сжалилась над молодыми людьми и увлекла мужа в дом.

Когда нежелательные свидетели, наконец, удалились, госпожа де Шамплит неожиданно для себя пришла в ужас от того, что осталась наедине с Озарёвым.

И он, и она понимали важность того, что должны сказать друг другу, а потому не смели произнести ни слова. Прошла служанка с корзиной белья, надсадно прокукарекал петух, часы на церкви пробили четыре. Николай собрался с силами и сдавленным голосом спросил:

– Отец передал вам мою просьбу?

У нее перехватило дыхание, но она смогла почти непринужденно ответить:

– Да. Два дня назад я получила от него письмо.

– Только два дня?

– Да, он должен был подумать.

– И вы тоже?

В его золотисто-зеленых глазах отражалась листва, и оттого они казались еще зеленее. На подбородке была царапина – след от бритья, все эти подробности казались ей необычайно важными. Счастье постепенно заполняло ее всю. Слова были едва различимы, так сильно стучала в висках кровь:

– Я люблю вас!.. Жизнь без вас лишена смысла!.. Обещаю, вы будете счастливой!.. Неужели вы меня не любите?.. Вы будете моей женой!.. Я буду гордиться вами!.. Мы уедем в Россию!..

Он поднял голову, словно пытаясь убедиться, что последние его слова не вызывают у нее протеста. Софи улыбалась и ничего не говорила в ответ.

– Вы увидите, Россия – чудесная страна. Там все безбрежно – и горизонт, и души…

– Вы предупредили своего отца? – неожиданно спросила она.

– Конечно. Я отправил ему письмо с курьером. Думаю, самое позднее через три недели получу ответ.

– И каким он будет?

– Вы сомневаетесь? Конечно – «да»!

Он заражал ее своей веселостью, доверием, юностью. В этой чрезмерности и проявлялась, наверное, его душа. Софи засмеялась – и ведь будто совсем мальчишка в своем темно-зеленом мундире с золотыми пуговицами. Потом подумала: «Этот человек будет моим мужем», и сразу посерьезнела.

– Положитесь на меня, я улажу все формальности. И очень быстро. Надеюсь, ваши родители сменят гнев на милость – мне было бы мучительно идти против их воли…

– Их неодобрение ничего не значит для меня. Но не волнуйтесь, я сумею их переубедить. Вы уезжаете в Париж сегодня вечером?

– Нет, завтра, после полудня.

– Я поеду с вами.

– Но это невозможно.

– Почему?

– Господин Вавассер дал понять, что вас могут арестовать за ваши воззрения.

Софи тронуло беспокойство Озарёва. Перед этим влюбленным мужчиной она впервые чувствовала себя по-настоящему женственной, хрупкой, нуждающейся в защите. И враз перестала думать о политике. Не пора ли ей обратиться к будущему мужу по имени? Как хотелось произнести вслух это слово, как трудно было осмелиться! И, собрав волю в кулак, едва слышно промолвила:

– Спасибо за заботу, Николай.

Глаза его засветились благодарностью.

– Не бойтесь за меня, – продолжала избранница, стараясь не замечать его волнения. – Даже если я останусь в Версале, мне не избежать неприятностей, коль меня решат арестовать. И подумайте, как я могу оставаться здесь, вдали от вас, после вашего признания?

– Да, – тихо сказал он. – Это было бы жестоко и несправедливо! С сегодняшнего дня вы под моей защитой! Я стану на пути у любого, кто посмеет надоедать вам! И если понадобится, буду апеллировать к царю…

Озарёв все еще не смел назвать ее по имени.

– Дорогой Николай! – воскликнула она.

От нежности силы, кажется, совсем оставили его. Последовало молчание. Молодой человек смотрел ей в глаза. Потом взгляд упал на плечи, на вырез платья, он впервые представил себе ее тело, непристойность мыслей окончательно смутила его, теперь ему уже не посметь вымолвить ни слова. Но произошло обратное – Озарёв вновь заговорил о своей любви, застенчиво называя ее «Софи». Она не протестовала, а только ласково оттолкнула, когда он склонился к ней, – по аллее неспешно шли Пуатевены. Успели заметить что-то? Угадать? Гость был раздосадован и смущен одновременно, та, которую они приютили, напротив, казалась довольной и счастливой. Она схватила его за руку, подвела к друзьям и радостно заявила:

– Вы первыми узнаете великую новость – мы собираемся пожениться!

Госпожа Пуатевен жалобно вскрикнула, ее супруг по отечески раскрыл объятия, покачал головой и сказал:

– Ничто не могло бы доставить мне большей радости!

Искренние или не вполне, но слова эти потрясли юношу – он вдруг поверил, что миром и впрямь правит добро. Когда хозяева узнали, что у него отпуск на двое суток, предложили поужинать с ними и остаться ночевать – на втором этаже была прекрасная комната для гостей. Ободряемый взглядами Софи, Николай согласился.

Ужинали в беседке. За столом говорили об отъезде госпожи де Шамплит – Пуатевены считали это в высшей степени неосторожным. За десертом она прочитала им отрывок из таинственного письма Вавассера: тот перечислял гражданских и военных чиновников, которым грозил арест, уверяя, что, по его сведениям, ни одно частное лицо не будет подвергаться преследованиям за свои убеждения.

– Есть преследования по приказу, но есть и те, на которые просто закрывают глаза, – вздохнул господин Пуатевен. – Смутные времена открывают широкие возможности для полицейских «по случаю», доносчиков, ненавистников всех мастей…

– Еще вчера я, быть может, и прислушалась бы к вам. Но теперь не боюсь ничего, потому что я – не одна! – В этих словах очаровательной женщины было столько восхищения любимым, который чувствовал себя так, будто не случилось этого перерыва между двумя войнами и они расставались только в воображении. Две служанки неспешно ходили вокруг стола. Медленно угасал день. В бокалах радостно играло вино. Господин Пуатевен предложил выпить за здоровье будущих молодоженов. Снова заговорили о политике. Когда окончательно стемнело, госпожа Пуатевен сказала, что очень утомлена, ее муж признался, что тоже не откажется лечь. Николай опасался, что и Софи последует за ними. Но, пожелав пожилой чете спокойной ночи, она осталась в саду.

Тишина и покой этого благоуханного дивного вечера наполняли Озарёва уверенностью, что Господь одобряет его выбор. Казалось – они в родной Каштановке, напоенной запахами листвы и цветов.

– Расскажите, как вы провели этот год? – Ему хотелось знать о ней все.

По ее признанию, после его отъезда в июне 1814 года всякий вкус к жизни был утрачен, даже политика больше не привлекала.

– Но возвращение Наполеона вывело меня из оцепенения. Восторг народа, встречающего своего императора, вернул меня к жизни. Как и многим, мне подумалось, что он сможет соединить величие Франции с республиканскими свободами. Эта иллюзия длилась три месяца. Я и мои друзья, мы были словно в горячке. Потом узнали о поражении при Ватерлоо… Все наши мечты показались мне такими ребяческими, такими нелепыми…

Слушая ее, русский офицер поймал себя на мысли, что почти сожалеет о победе союзных войск, раз она причинила столько горя его любимой.

– Мною вдруг овладело отвращение ко всякой общественной деятельности, – продолжала она. – В смятении я уехала к Пуатевенам…

– Вы ни разу не подумали, что я могу вернуться?

– О, сколько думала, и каждый раз запрещала себе это из боязни поверить. Ведь ваше появление здесь означало бы поражение Франции. А разве могла я поставить мое личное счастье выше того, что желала для своей страны? Признаюсь, и сейчас страдаю, что своим счастьем обязана обстоятельствам, которые так огорчают моих соотечественников. Чувствую себя виноватой от того, что люблю вас, когда моя родина надела траур. Понимаете?

– Да, но все это временно. Наступит мир, все станет на свои места. И то, что я русский, уже не будет так пугать вас!

– Меня это никогда и не пугало. – Улыбка подтвердила ее искренность. – Но смущает и заставляет волноваться.

В молчании шли молодые люди по аллее. Он застенчиво касался то ее руки, то плеча, думая про себя, заметила ли, не неприятно ли ей это. Потом он остановился, посмотрел на нее, вдруг снова подумал о ее теле, его опять бросило в жар. Николай готов был сказать себе, что слишком уважает эту женщину, чтобы на что-то решиться, как она сама потянулась к нему для поцелуя.