Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Николай сколько угодно мог объяснять, что для господина де Ламбрефу дело чести оставить его у себя и что в подобной ситуации, найди он другое место жительства, прослывет неблагодарным, Дельфина отказывалась слушать любые доводы, обижалась, сердилась и в конце концов сказала, что сообщит, когда будет расположена увидеться вновь. Здесь он выказал раскаяние, гораздо более сильное, чем испытывал на самом деле, любовница смогла уйти с высоко поднятой головой. Когда баронесса была почти в дверях, молодой человек бросился за ней со словами «Дельфина! Это невозможно!..», догнал и попытался смягчить приговор, но услышал в ответ: «Нет! Вам придется подождать моего прощения!» Это «вы» ошеломило его, он замер, бессильно опустив руки. Вернулся в комнату, опустился на край постели, которая на этот раз осталась неразобранной, приготовился страдать и вдруг почувствовал странное облечение: во-первых, объяснение вышло гораздо более мирным, чем ему представлялось, а во-вторых, наверняка за два-три дня Дельфина успокоится и сменит гнев на милость. Озарев вернулся в особняк Ламбрефу с чистой совестью.

Впрочем, здесь тоже подстерегали волнения: в его отсутствие хозяин дома принес приглашение на ужин. Впервые после приезда Софи граф предлагал ему свой стол. Несомненно, она убедила в этом родителей, которых раньше призывала избегать постояльца. Мысль об этом льстила самолюбию русского, сердце которого жаждало доверия, тщеславие требовало успеха. Внимательно осмотрев себя перед зеркалом, он задумался о природе своих чувств и пришел к выводу, что госпожа де Шамплит не вызывала у него никакой нежности, но нравиться ей хотелось непременно. Вполне удовлетворенный этим выводом, молодой человек стал с нетерпением ожидать назначенного часа.

Николай рассчитывал застать в гостиной большое общество, а потому был немало удивлен, увидев только Софи и ее родителей. Итак, его пригласили на семейный ужин, это стало очередным потрясением: просто накрытый стол, четыре прибора, после месяцев войны все живо напомнило ему родной дом. Словно желая усилить смущение гостя, граф стал расспрашивать его о России. С комком в горле тот говорил об отце, сестре, мсье Лезюре, соседях, березовой роще, речушке, где было полно рыбы, которую мальчишкой с удовольствием удил. Он понимал, что подобная ностальгия не пристала военному, что из-за своей чувствительности рискует утратить уважение Софи, но одно воспоминание влекло за собой другое, остановиться было невозможно. И чем больше говорил, тем больше волновался, пытаясь убедить хозяев, что он не какой-то бродяга в военной форме, но у него есть корни, дом, семья, хотя и далекая теперь, но где его ждут, к которой он сильно привязан. Господин и госпожа де Ламбрефу слушали его с очевидной симпатией, их дочь с отсутствующим видом, выпрямив спину, восседала на стуле, ела и не произнесла за все время ни слова. Озарёв уже стал сомневаться, что это приглашение – ее рук дело, и вдруг понял, что не в силах продолжать, замолчал, сразу загрустив.

Граф перевел разговор на политические темы: подготовка Хартии, переговоры о заключении мирного договора, заслуживающие презрения маневры Меттерниха, великолепные ответные удары Александра, который решительно отказывался унижать и делить Францию на части. Эти новости, в чем-то соответствовавшие действительности, в чем-то – нет, нисколько не интересовали Николая, смотревшего на Софи, пытаясь поймать ее взгляд. Наконец, во время перемены блюд их глаза встретились. Она слегка покраснела. И тут тишину нарушил голос графини:

– У нас с мужем есть к вам просьба. Дочь сказала, что вы можете получить приглашение на православную службу во дворце Бурбонов. Мы были бы очень польщены, если бы по этому случаю нам разрешено было подойти к вашему царю!

Вот это да! Николай и думать не мог, что Софи передаст родителям их разговор! Но только они хотят попасть в православную церковь или можно надеяться, что госпожа де Шамплит переменит решение и будет сопровождать их?

– С радостью помогу вам, – сказал молодой человек. – Завтра же займусь этим. Сколько вам надо приглашений? Два?..

– Нет, три, – улыбнулась графиня. – Если это вас не обременит.

– Ничуть!.. Напротив!..

Он сиял, внутри все ликовало, вновь захотелось поймать взгляд Софи, чтобы выразить в нем всю свою благодарность. Но до конца ужина женщина, казалось, старалась не обращать на него внимания.

* * *

На следующее утро, сразу после переклички, Озарёв попытался раздобыть три приглашения на ближайшую воскресную службу. Их выдавал, по словам товарищей, начальник Главного штаба князь Волконский, он же составлял список званых иностранцев. Николай чувствовал некоторую неловкость от того, что ему придется побеспокоить столь важную персону, но мысль о данном обещании придавала сил, если бы потребовалось, обратился бы и выше. В вестибюле дворца его остановил секретарь – по какому вопросу он хочет говорить с Его сиятельством?

– Дело личное и чрезвычайно срочное.

– Его сиятельство очень занят.

– Я подожду.

– Ваше имя?

– Николай Михайлович Озарёв, поручик лейб-гвардии Литовского полка.

Секретарь провел молодого человека в гостиную, затянутую старыми обоями, где ожидали своей очереди другие просители. Все были в летах и в орденах, с кожаными портфелями под мышкой. Собственная юность показалась Николаю здесь неуместной. Каждый раз, как открывалась дверь, он замирал по стойке смирно, но порог переступали все какие-то генералы. Очередь двигалась быстро. Из кабинета князя то и дело раздавался перезвон серебряного колокольчика. Немедленно через прихожую пробегал секретарь с ворохом бумаг, показывались и исчезали курьеры. К полудню присутствующих стало вполовину меньше. Озарёв начал опасаться, что о нем забыли, и обратился к секретарю с просьбой напомнить о себе князю.

– Вы в самом деле уверены, что ваш вопрос не может решить кто-то из его адъютантов?

Думая, что секретарь просто хочет от него избавиться, Николай резко возразил:

– Если бы я нуждался в их помощи, не ждал бы здесь два часа, чтобы сообщить об этом!

Минут через десять его провели в огромную, светлую комнату, которая потрясла его воображение. Волконский восседал за массивным письменным столом, украшенным бронзой. Полное розовое лицо, густые черные брови, огромные зрачки, тяжелый подбородок, пышные бакенбарды. Перо дрожало у него в руке. Не переставая писать, он обратился к вошедшему:

– Что вам угодно?

Николай, окаменев, едва смог пошевелить губами.

– Что? – проворчал князь. – Говорите громче!

Поручик повторил просьбу, и вдруг перед его глазами замерцали звезды: Волконский поднялся во весь рост, грудь его была увешена орденами. Глаза метали молнии.

– Вы смеетесь надо мной? – загремел он.

– Нет, Ваша светлость. Мне сказали…

– Да вы знаете, к кому обращаетесь…

– Да, Светлость…

– Я занимаюсь государственными проблемами, в моем распоряжении армии, государь ждет меня с минуты на минуту с докладом, а вы досаждаете мне своими историями с приглашениями на службу! Обращайтесь к дежурному офицеру, секретарю, швейцару, к кому угодно, но только не ко мне! Это дерзость, молодой человек, и наглость! Я знаю, как дать вам понять это! Я посажу вас под арест! Немедленно! Дайте мне вашу шпагу!..

Озарёв не смел вздохнуть, похолодел, дрожащими руками снял шпагу и протянул князю. Он думал о Софи, графе, графине, как они будут разочарованы! Чем он отплатит им за гостеприимство? Но Волконский не спешил брать его шпагу и мерил шагами комнату.

– Положите ее на стол! – взревел он наконец, будто это было нечто, чего нельзя взять в руки.

В то же мгновение раздался стук в дверь. «Войдите!» – закричал Волконский. Адъютант объявил, что Его Величество желает видеть князя. Начальник Главного штаба немедля переменил выражение лица, поправил мундир, взял на столе какие-то бумаги. Николай неподвижно, безмолвно стоял со шпагой в руке посреди комнаты. Проходя мимо, Волконский прорычал:

– Уходите! Чтобы я больше никогда вас не видел!

Он вышел. Секретарь проводил в прихожую незадачливого посетителя, который медленно приходил в сознание – видение наказания все еще стояло у него перед глазами. Но как теперь получить приглашения? Невозможно вернуться с пустыми руками! Пришлось поступиться гордостью и обратиться за советом к секретарю.

– Почему же вы ничего мне не сказали? – воскликнул тот. – Я вас тотчас отведу к адъютанту, который занимается этим!

– Но князь Волконский…

– Да разве он может лично контролировать все!.. Его помощник составляет списки и выдает приглашения.

Озарёв был счастлив, что достиг цели, и испытывал невероятный стыд за свою наивность. Адъютант принял его в комнате с голыми стенами, где стоял самый обычный стол, и без церемоний вписал имена графа, графини и их дочери в кусок прекрасного белого картона с выгравированными императорскими гербами.

– За благонадежность этих людей отвечаете вы, – сказал он, протягивая просителю приглашение.

– Душой и жизнью!

Адъютант улыбнулся и вяло махнул рукой, словно говоря, что так много не требуется.

* * *

За час до начала службы Николай в парадной форме пожаловал во дворец Бурбонов, один из прекраснейших залов которого превращен был в православную часовню. Двери его пока оставались закрыты. В галерее, что вела к нему, толпились офицеры и придворные. На волнах зеленых, голубых, белых и красных мундиров плыли неспешно золотые эполеты. Каждый вышитый воротничок поддерживал славную голову, каждая увешенная орденами грудь была книгой славы. Вокруг нескольких элегантно одетых женщин стояли офицеры, тихо переговаривались дипломаты. В воздухе пахло помадой и ладаном. Затерявшись среди всех этих светлостей, Озарёв переходил от одной группы к другой, стараясь быть не слишком заметным, раскланивался со знакомыми и с нетерпением ожидал появления Софи и ее родителей, они обещали не опаздывать: прибывших после государя на службу не пускали. Он был ни жив ни мертв от волнения, как вдруг заметил, что граф с супругой и дочерью идут по галерее, высматривая своего постояльца. Госпожа де Шамплит была прекрасна в полутраурном платье из фиолетовой тафты с тончайшей черной вышивкой! Маленькая головка украшена цветами, лентами и легкой муслиновой накидкой серого цвета. Аметистовые серьги трепетали вдоль щек. У нее был глубокий, нежный взгляд византийской мадонны. Восторженный шепот сопровождал ее появление:

– Хороша!.. Очаровательна!.. Австриячка?.. Француженка?.. Кто она?.. Кто ее пригласил? – явственно расслышал Озарёв.

Преисполненный гордости, он вышел вперед и, к удивлению присутствующих, для которых молодой человек не значил ровным счетом ничего, почтительно поклонился самой красивой женщине этого собрания. «Все теперь завидуют мне и теряются в догадках, насколько далеко простирается моя власть над ней», – подумал Николай. Даже продвижение по службе не доставило бы ему такой радости. Когда юноша выпрямился, увидел по лицу Софи, что та смущена, оказавшись в столь многочисленном обществе. В отличие от Дельфины, у нее явно отсутствовала светская жилка, он был благодарен ей за это. Граф и графиня, напротив, чувствовали себя совершенно непринужденно. Они попросили назвать им самых известных людей. Не будучи особым знатоком, провожатый тем не менее показал им фельдмаршала Барклая де Толли, генерала Сакена, графа Платова, атамана донских казаков, адъютанта царя князя Лопухина… Вдруг у него перехватило дыхание – двери открылись, за ними сверкали золотом иконы, мерцали огоньки тысяч свечей. Разговоры смолкли, толпа пришла в движение.

– Кто это стоит на пороге? – шепотом спросил граф.

Николай проследил за его взглядом и вздрогнул – у входа в часовню возвышался князь Волконский собственной персоной, он лично встречал приглашенных. Его заботами мужчин и женщин выстроили по разные стороны прохода. Он был похож на любезного распорядителя бала, но у недавнего визитера все еще звучал в ушах его грозный окрик: «Чтобы я больше вас не видел!» «Если князь узнает меня, все потеряно!.. Скандал, арест, шпага, которую придется сдать при всех!» – подумал Озарёв и тихо сказал на ухо графу:

– Это начальник Главного штаба. Он покажет вам ваши места. Я же оставляю вас сейчас, присоединюсь позднее…

И с напускной скромностью встал позади группы генералов. Только когда все гости разместились, а Волконский покинул свой пост в дверях, вошел, смешавшись с толпой таких же, как он, офицеров, устроился в последнем ряду. Отсюда ему удалось различить вдалеке крошечное фиолетовое пятнышко – шляпку Софи.

* * *

Служба закончилась, приглашенные вновь наводнили галерею. Первым вышел царь, затем начальник штаба и несколько генералов. Не опасаясь более гнева князя Волконского, Николай присоединился к господину и госпоже де Ламбрефу и их дочери.

– Как он вам? – спросил ее шепотом.

– Кто? – откликнулась Софи.

Вопрос удивил Озарёва:

– Да царь!

Маркиза знала, что ему приятен будет восторженный отзыв, но никак не могла решиться доставить ему это удовольствие: когда царь проходил мимо, она не испытала ничего, кроме банального любопытства.

– Очень хорош.

Этого было явно недостаточно, собеседник нахмурил брови:

– Боюсь, вы видите его иными, чем мы, глазами!

– Но он никак не сверхчеловек!

– Для его подданных он – представитель Бога на земле.

– Неужели вы действительно в это верите?

– Да, – спокойно и просто ответил молодой человек. – И я не был бы русским, если бы думал иначе.

Услышь такое Софи от кого-то другого, сочла бы невероятной глупостью, но его наивность неожиданно вызвала у нее нежность: она благосклонно прощала ему то, что обычно вызывало у нее резкий протест, оправдывая это тем, что он иностранец, а то, что их мнения иногда совпадали, казалось ей просто случайностью.

– Что до меня, я покорен! – воскликнул господин де Ламбрефу. – Ваш император поистине величественен, его представительность и грацию вряд ли забудешь!

– Конечно, – вздохнула Софи, – если сравнивать его с Людовиком XVIII…

– Ну, ну! Государи – не актеры, которым важен каждый новый зритель…

Поток гостей вынес их во двор, где Николаю представилась возможность поприветствовать нескольких знакомых офицеров, что было весьма кстати – ведь рядом шла госпожа де Шамплит. Экипаж ожидал семейство Ламбрефу на улице. Граф предложил постояльцу ехать вместе с ними. По дороге беседовали о торжественной службе, которая привела в восторг его хозяев, даже Софи, которая восхищалась убранством церкви, великолепием одежд священнослужителей и пением, но комментировала увиденное, словно возвращаясь из театра. Столь пагубное неверие Озарёв списывал на детство, что пришлось на Революцию, замужество, стареющего либерала и атеиста мужа. Несомненно, эта женщина – жертва эпохи, воспитания, брака, но душа у нее чистая, необходимо ее спасти. Присутствие графа и графини не располагало к разговору по душам с их дочерью. По возвращении он расстался со всеми Ламбрефу с чувством, что чем-то им обязан, хотя они без устали благодарили за доставленное удовольствие.

Вторая половина дня выдалась грустной, скучной: Николай бродил по городу, зашел в Пале-Рояль, где они с Розниковым выпили кофе, а так как ему самому не хотелось ничего рассказывать приятелю, пришлось слушать откровения Ипполита. Манеры его до сих пор не отличались изысканностью, но Париж подействовал на него удивительно: единственной заботой этого вояки стала внешность – помадил свои короткие черные волосы, чтобы лучше блестели, душился, полировал ногти, женщин окидывал нежным, бархатным взором. Он не был хорош, но настолько уверен в себе, что товарищи прозвали его «Ипполитом Прекрасным». На вид беспечный, Розников заботился о карьере, мечтал об адъютантских эполетах и был готов на все, чтобы служить в Главном штабе у князя Волконского.

– Я добьюсь этого, вот увидишь. Благодаря связям или иным способом, какая разница! Надо знать, чего хочешь получить от жизни. Вот у тебя, например, есть цель?

– Нет, – горько отозвался сослуживец.

К восьми часам, так и не поужинав, он вернулся на улицу Гренель. Антип предложил ему кое-что из своих колбасных запасов, но барин гордо отказался: он не был голоден, да и на сердце чувствовал тяжесть. Комнату наполняли запахи погрузившегося во тьму сада, в глубине которого едва различимо притаился Купидон. Юноша улыбнулся этому давнему товарищу своего одиночества и решил навестить его, вышел из дома, стараясь, чтобы гравий не слишком хрустел под ногами.

Усевшись на каменную скамейку рядом со статуей, взглянул на дом – окна столовой все еще были освещены, затем свет показался в гостиной и библиотеке. Софи? Может, стоит к ней присоединиться? Но вот уже загорелось окно и в ее комнате, легкий силуэт мелькнул на мгновение, закрылись шторы. Николай осмотрелся, звездное небо навевало мысли благородные и печальные. Спать не хотелось, думалось, хорошо бы встретить здесь рассвет, услышать, как просыпаются птицы, занимается заря.

Звук шагов вывел его из задумчивости. Он поднял глаза и подумал, что видит сон: Софи ли, призрак ли ее шел к нему по аллее. Кажется, госпожа де Шамплит не подозревала, что не одна в саду! Озарёв осторожно вышел из тени, но женщина не удивилась и направилась к нему, словно они договорились о свидании. Неужели спустилась в сад ради того, чтобы увидеться с ним? Догадка потрясла Николая, который едва смог вымолвить:

– Дивный вечер, не правда ли?

– Да, – откликнулась она, – весной и летом я часто сижу здесь, прежде чем подняться к себе в комнату.

– О, я занял ваше место! Я вам мешаю!..

– Нет-нет. Оставайтесь.

Сели.

– Я все думаю о службе, на которой мы были утром. Все было так красиво, таинственно, пленительно. Не всегда необходима вера, чтобы увиденное взволновало. Мне интересно: когда вы приглашали в церковь меня и моих родителей, вы хотели, чтобы я поверила в Бога или в Россию?

Собеседница улыбалась полусерьезно, полуигриво.

– Я просто хотел, чтобы вы поняли – мы не такие уж варвары!

– Если бы я захотела поверить, обратилась бы вовсе не к вашим священникам с бородами, но некоторым верующим.

Смелость Софи смутила их обоих. Николай слышал, как бешено колотится его сердце. Внезапно она поднялась:

– Поздно. Я должна возвращаться…

Озарёв был до такой степени удручен этим, что нашел в себе силы только неловко протестовать, тогда как хотелось говорить стихами. Женщина с облегчением поняла, что он не станет ее удерживать, и удалилась, скрывая собственное, еще большее замешательство.

На лестнице дочь ждала госпожа де Ламбрефу. Со свечой в руке, в пеньюаре и кружевном чепце, с кремом на лице, она выглядела тем не менее весьма представительно.

– Дитя мое, хочу сказать вам пару слов, – твердо сказала мать.

Войдя в комнату Софи, графиня поставила свечу, отказалась сесть и, сжав свои маленькие ручки на животе, теплым родительским взором глядя на нее, тихо произнесла:

– Я случайно заметила, что вы встречались в саду с этим молодым человеком! Разве это так необходимо?

Поначалу встревоженная госпожа де Шамплит вспылила:

– Не понимаю вас, матушка. Всего несколько дней назад вы упрекали меня в том, что я не слишком любезна с господином Озарёвым, а теперь…

– Теперь, мне кажется, вас одолевает противоположная крайность. Представляю, что подумал этот мальчик, когда вы вышли к нему, едва…

– Я не знала, что он там! – закричала дочь.

Слова так неожиданно сорвались с ее губ, что на какое-то мгновение эта ложь показалась ей правдой. Потом она вспомнила, как смотрела в сад из окна, заметила тень у скамейки, сбежала вниз по лестнице, легкая, счастливая шла по аллее… И вдруг она разозлилась, не на себя, на мать, которая вынудила ее солгать.

– Конечно, заметив его, я могла бы уйти, но подобная мысль не пришла мне в голову. Я не ребенок и вправе поступать так, как считаю нужным!

– Женщина никогда не вправе поступать так, как считает нужным, – сказала госпожа де Ламбрефу со вздохом, который призван был подчеркнуть ее долгий жизненный опыт. – Возможность приобрести дурную репутацию должна удерживать нас от многих поступков. Я далека от того, чтобы серьезно осуждать ваше поведение, но хотела бы, чтобы оно было более взвешенным и ровным. Вы одинаково скоро поддаетесь и ненависти, и радушию, и заходите и в том и в другом слишком далеко. Будьте осторожнее и вы несомненно будете счастливее…

– О каком счастье вы говорите?

– О том, что дал мне ваш отец! – заявила графиня, вздернув подбородок.

– Извините, матушка, но наш разговор кажется мне бесполезным. Вы собираетесь отчитывать меня, словно пансионерку, за то, что я перебросилась парой слов с мужчиной в саду?

– Уже стемнело!

– Так что вас больше беспокоит – встреча или темнота?

– Встреча в темноте!

Софи нервно передернула плечами. Она привыкла всегда одерживать верх над родителями, ее естественной реакцией на критику было то, что она всегда раздувала недостатки, в которых ее упрекали. Достаточно было матери попросить ее держаться подальше от русского офицера, как ей немедленно захотелось быть еще внимательнее к нему.

– Жаль, придется вас огорчить, но я намереваюсь выйти завтра с господином Озарёвым, чтобы показать ему Париж…

Она только что выдумала это и наслаждалась удивлением, от которого разом округлились глаза, рот и подбородок графини, мать уже не в силах была совладать с собой и только еле слышно прошептала:

– Что за неосторожность!.. Ах, Софи, неужели вам нравится мучить меня? Не лучше ли серьезно подумать о будущем? Поверьте, настало время заняться…

– Чем вы хотите, чтобы я занялась?

– Созданием семейного очага, – умоляюще сложила руки госпожа де Ламбрефу. – Ваш дорогой супруг скончался два года назад, я понимаю вашу грусть. У вас нет ребенка, в случившихся обстоятельствах – это счастье. Вы хороши, но это качество с годами лучше не становится…

– Но я не собираюсь вновь выходить замуж! – рассмеялась дочь. – Разве это непонятно? Неужели удел женщины только в том, чтобы быть женой и матерью?

Эти слова, а может, сама мысль, заставили отпрянуть графиню:

– Софи, от чтения у вас помутилось в голове. Вы противитесь природе!

– Потому, что меня волнует мое освобождение, эмансипация? Но не меня одну!

Женщина в летах пришла в замешательство: она читала что-то революционное по этому поводу в трудах своего зятя. Но в таком случае все ее слова – впустую. Жена должна разделять суждения, пусть даже самые ошибочные и нелепые, своего мужа. Когда-то она сама с таким удовольствием и знанием дела повторяла в гостиных политические соображения господина де Ламбрефу, что люди видели убеждения там, где не было ничего, кроме супружеской покорности. Софи нежно взяла ее за руку:

– Не беспокойтесь, матушка, я слишком довольна своей участью, и потому ваши надежды напрасны, я слишком уверена в своей правоте, чтобы вы беспокоились. Пусть мысли о господине Озарёве не нарушают ваш сон, как они не нарушают мой. Какое счастье для родителей иметь такую дочь, как я…

Госпожа де Ламбрефу уходила обласканная и успокоенная – страхи ее вообще никогда не длились долго.