Текст книги "Меч Тристана"

После этого Тристан вступил в законное право владения всей землею Лотиана, бывшие вассалы Рыбалиня и нынешние вассалы Мурлона преклонили перед ним колени, признавая себя ленниками нового короля, а народ потащил ему всяческие дары как избавителю от двадцатилетнего гнета. Судя по их здоровым мордам, никакого особого гнета местные мужики и бабы, похоже, здесь не испытывали, чай не норвежские язычники ими столько лет правили, ну да ладно. Тристан принял все с благодарностью и призадумался: «На фига, как говорится, козе баян?» То есть не только россиянину из двадцатого века, но и Тристану, чудом вернувшемуся на землю своего детства, как-то не улыбалось править этой красивой, но дикой страной – страной горных озер, дремучих лесов и суровых скалистых берегов, о которые день и ночь бьются холодные северные волны. Не хотел он вообще ничем править. Быть вассалом короля Марка импонировало ему гораздо больше. И Тристан принял быстрое решение.

– У каждого достойного человека, – без ложной скромности объявил он народу, – есть две главные ценности: земля его и тело его. И эти ценности я хочу вверить двум самым дорогим мне людям. И того и другого считал я своим отцом, и тот и другой в трудную минуту помогли мне и проявили по-настоящему теплые чувства. Так вот: барону Роялю по прозвищу Верное Слово передаю я землю мою, прекрасную землю Лотиана, принадлежащую ему теперь безраздельно и по праву. А королю Марку хочу я служить и дальше как охотник, пастух, менестрель и рыцарь его. Впрочем, люди добрые, сеньоры Лотиана, вы – ленники мои и имеете право дать хозяину совет, а я к нему прислушаюсь.

Но никакого совета не дали вассалы господину своему, достославному королю Лотиана, отказавшемуся быть королем. Они просто полностью признали его правоту, оценили мудрость сделанного выбора и со слезами на глазах проводили с корнуолльскими кораблями обратно в страну короля Марка. А преданный оруженосец Курнебрал, конечно, отправился вместе с Тристаном.

Так было. Он хорошо это помнил, лежа теперь на вонючей койке в темной подвальной палате, где перегорело вчера еще несколько лампочек. Заменить их пока было нечем, а единственная оставшаяся прямо над его головой светила тускло, да еще и заляпана была какой-то гадостью. Кровью, что ли? Или это все-таки закатное солнце проглядывает сквозь потемневшие к вечеру облака? А шпангоуты так отвратительно врезаются в спину через совсем уже истершийся тюфяк. Ведь качает, даже очень качает, койку в госпитале не может так качать… Или может? Во время бомбежки. Это что же, еще один авианалет? Ф-фу, Моздок же ни разу не бомбили, ты не в Грозном, Ваня. Или еще в Грозном?.. Ва-ня. Ваня! Иван! Так вот как его зовут!

Он протянул руку, нашарил сначала бурдюк с прокисшим козьим молоком, глотнул этой жижи с истинным наслаждением, потом взял в руки гитару, то бишь переделанную роту – маленькую кельтскую арфу, – и заиграл. Это помогало вспоминать. А он все эти дни мучительно пытался слепить рассыпающиеся куски прошлого во что-то цельное, убедительное и понятное. Не хватало одного, совсем крошечного звенышка. Да, именно одного, и кажется, он уже подбирался к разгадке…

Вот оно! Нечто сверкнуло вдруг, словно ответ на все вопросы сразу. Зеленые глаза. Ясные, глубокие, изумрудно чистые. Глаза старика? Нет – глаза незнакомого молодого хирурга в темном, цвета морской волны халате, заляпанном кровью. Глаза смотрят пристально, ласково и жутко. Страшную доброту, чудовищное милосердие излучают они. Бред.

Иван там, в Моздоке, теряет сознание. На секунду, на миг. Потом с нечеловеческим усилием вновь поднимает веки. Тут же, действительно тут же, потому что спать нельзя, потому что сон в его положении – это смерть, и… обнаруживает себя на скалистом берегу возле разбитой шлюпки в странной одежде и абсолютно здоровым. И все это тем более загадочно, что он не помнит, как здесь оказался, но вместе с тем происшедшее воспринимается совершенно нормально, ведь он вообще многого не помнит, значит, так и должно быть. Его же украли норвежские купцы, то есть норвежские пираты, опоили чем-то, и был шторм, и была шлюпка на тихой воде, и был остров, и безумная жажда, и зеленые глаза… В общем, это нормально, что он многое забыл, он потом вспомнит. А госпиталь? Госпиталь тоже был, но очень, очень давно. Слово-то какое – «госпиталь»! Хочется сплюнуть, как песок, попавший на язык, оно чуждое, ему нет синонима на том языке, на котором сейчас думает Иван, то есть Тристан, да, теперь его зовут Тристаном, и думает он… да, да, на каком-то кельтском языке. Ё-моё!

Вот именно таким парадоксальным образом удалось ему склеить свои разрозненные воспоминания. Он по-прежнему плыл в никуда, смертельно раненный, но море и лодка стали единственной реальностью, бред прекратился, и теперь Иван обстоятельно и с удовольствием извлекал из памяти подробности своего появления в этом мире.

Он тогда быстро нашел тропинку меж скал и взобрался на покрытое жухлой травою и редкими кустиками плато. Нигде, насколько хватал глаз, не видно было следов человеческого жилья, а впереди, меньше чем в километре, зеленел лес. Иван (или Тристан?) направился к нему, с наслаждением вдыхая полной грудью дурманяще чистый воздух, напоенный медвяным запахом вереска и пронзительной свежестью озона с терпкой примесью морской соли. Он чувствовал, как рождается заново. И понимал (по-русски, по-чеченски, по-кельтски, по-английски – по-любому!), что это не литературный образ, не фигура речи, а факт, непреложный факт его биографии – второе рождение. Как, почему, откуда, каким образом – не важно. Начиналась новая жизнь.

И когда ботфорты его погрузились по щиколотку в мягкий податливый мох, пушистым ковром покрывавший опушку леса, Тристан заслышал вдали собачий лай, и не одного пса – это целая свора преследовала зверя. Точно, именно так лают гончие. А потом уже ближе раздались призывные звуки охотничьего рожка и зычные кельтские выкрики.

Тристан уверенно пошел вперед на эти звуки, торопясь успеть к торжественной развязке, но все же опоздал. Когда он вышел на поляну, охотники, построившись в ритуальную фигуру, радостно трубили на весь лес о своей удаче, а большой благородный олень с ветвистыми рогами был уже повержен и даже не дергался, собаки зализывали ушибы, полученные, очевидно, в процессе заваливания животного, а из тела убитого зверя торчали два грамотно вонзенных копья: одно в брюхо, почти между передних ног, и одно – в горло. А вот дальше встреченные Тристаном люди повели себя не слишком грамотно.

Старший среди них и, как видно, наиболее опытный егерь, которого называли Эдвардом Умелым, взял длинный, чуть искривленный нож и замахнулся над нежной, бессильно вывернутой пятнистой шеей с явным намерением, не задумываясь о шкуре, отхватить благородному оленю башку.

– Еб твою мать! – закричал Тристан на чистом русском, бросаясь к Эдварду, чтобы остановить его.

Подбирать кельтский эквивалент этого междометия было сейчас явно некогда, да к тому же по немногим отрывочным фразам Тристан еще не вполне сообразил, на каком именно наречии общаются между собой охотники.

Теперь же не только Эдвард, но и все остальные повернули головы в его сторону. Смысл слов, произнесенных Тристаном, не имел никакого значения – люди поняли интонацию, поняли однозначно и правильно. Тристан немного успокоился и, отчаянно мешая в одну кучу валлийские, бретонские, русские и чеченские слова, продолжил свою мысль:

– Ты что же это делаешь, бляха-муха, Эдвард? А еще умелым зовешься! Какой же ты, к шайтану, умелый, если благородного оленя с такой роскошной шкурой разделываешь, как поганую, нечистую свинью? Где учили тебя, Эдди, такому кретиническому способу?

– Ах, чужестранец, – растерялся Эдвард Умелый от столь внезапного натиска. – И не пойму, чего я, собственно, сделал, чтобы уж так на меня кричать. Впрочем, не все слова твои были нам понятны, может, поэтому я растерян теперь. Давай договоримся: сначала я простым корнским языком объясню тебе, что собирался делать, а уж потом ты скажешь, прав я или нет и существует ли действительно лучший способ разделки оленя. Вот слушай: вначале я отрубаю голову, затем разрезаю туловище на четыре части, попарно одинаковые, части эти мы грузим на лошадей в первую очередь, затем привязываем к лукам наших седел остальное и в таком виде доставляем в замок повару и скорняку.

– Хуиная твоя голова! – вторично не удержался Тристан еще раз, но сказал это уже ласково, а потом сосредоточился и перешел целиком на корнский, тщательно отбрасывая выплывавшие откуда-то из глубин памяти древневаллийские, латинские и даже (во дела!) старофранцузские слова.

Рассказывая, Тристан одновременно демонстрировал, как именно полагается свежевать скотину у народов, имеющих давние традиции в этом вопросе. Он встал на колени, аккуратно рассек кожу от пасти до хвоста вдоль брюха и отдельными разрезами – вдоль каждой из ног до самого копыта, затем вскрыл аорту и спустил кровь, после быстрыми уверенными движениями содрал всю шкуру, предварительно сделав еще надрезы возле рогов. Лишь после этого он разнял тушу, естественно, не трогая крестца, но положив особняком бедра, отобрал потроха, отнял морду, вырезал язык, а также отдельным порядком извлек сердечную мышцу.

И все егеря, псари и конюхи склонились над ним, стояли молча, наблюдали, пытаясь запомнить, и в итоге с восхищением признали, что в мастерстве иноземному парню не откажешь.

– Дружище! – чуть не прослезился Эдвард Умелый. – Много лет занимаюсь я охотой во славу короля нашего Марка, но такого прекрасного обычая до сих пор не ведал. В какой же это стране учат подобному искусству?

– Имя этой страны – Ичкерия, – честно признался Тристан, потому что именно чечены, пока он сидел у них в плену и работал в горном кишлаке по хозяйству, научили его грамотно разделывать быков и баранов. – В этом далеком горном крае на Востоке даже малые дети владеют искусством свежевания туш.

– О! – изумился Эдвард. – Никогда о такой стране не слышал, очевидно, это где-нибудь в Индии. Неужели ты родом оттуда? А по лицу и не скажешь.

– Нет, – ответил Тристан, – это гораздо ближе, чем Индия.

А потом спохватился, что рассказывает лишнее, и добавил:

– Но сам-то я родом не оттуда, просто путешествовал много. Сам я из Альбы, и зовут меня Тристан Лотианский.

– Не был я и в Лотиане, друг мой, но много хорошего слышал об этой земле, – откликнулся Эдвард. – Что ж, слава Лотиану и слава отцу твоему, воспитавшему достойного сына. Не согласишься ли ты теперь поехать к королю нашему Марку?

– Охотно, – сказал Тристан.

Ибо куда еще ему было ехать?

Когда незнакомые люди задавали ему прямые вопросы, память услужливо подбрасывала правильные ответы, правда, и неправильные она тоже подбрасывала (зараза!), приходилось выбирать, и пока еще это было непросто. А вот вспомнить свое шотландское прошлое все целиком Тристану никак не удавалось. Прошлое Ивана вспоминалось до сих пор гораздо легче, но он уже понимал, что этими знаниями сейчас и здесь, в совершенно ином мире, пользоваться надо очень осторожно. Фрагментарно. По мере надобности. Если же рассказывать все, судьба его будет печальна. В лучшем случае прослывет безумцем, а в худшем – погибнет как исчадие ада от меча какого-нибудь праведника.

– А верно, отец твой – богатый и знатный человек? – спрашивал старший егерь.

– Да нет, – отвечал Тристан, оттягивая момент ответа по существу и изо всех сил пытаясь не брякнуть вновь чего-нибудь русско-советского. – Не то чтобы очень богатый, а уж о знатности мы и говорить не станем. Был он талантливым охотником и удачливым купцом, но поглотили его однажды волны Испанского моря, царство ему небесное. А я бежал из родительского дома и два с лишним года путешествовал по свету, ибо мечтал посмотреть, как живут люди в иных землях. Но отец действительно многому научил меня, и было мне легко. Однако теперь корабль наш затонул, а лодку мою выбросило на этот берег.

– Хотел бы я побывать в такой стране, где сыновья купцов и охотников умеют и знают больше, чем в иных местах дети баронов. Будешь учить нас, Тристан?

– Всегда рад. Дайте только одно дело закончить.

Туша оленя уже лежала разъятая на все необходимые части, и теперь на помощь Тристану пришел его как бы забытый шотландский опыт.

Внутренности он бросил на расстеленную шкуру и подозвал собак специальным сигналом охотничьего рога, а натертые солью куски оленины наткнул на тщательно отобранные специальной формы рогатины и роздал участникам похода. Особое внимание уделено было так называемому королевскому шесту – наиболее прямому и длинному. Поперек него Тристан привязал ветку, куда нанизал самые лакомые куски от различных частей тела, венчала же эту композицию голова оленя. «Королевский шест» полагалось держать старшему егерю в правой руке и ехать ему надлежало первым. Остальных Тристан построил особым порядком – попарно и в соответствии с ценностью тех частей туши, которые охотникам доверено было нести: большой филей, грудина, корейка, шейка, окорока, лопатки, передние и задние голени…

А потом дорогою решили охотники еще и рыбы наловить. Тут уж Тристан вообще обхохотался: ловили они ее, как первобытные люди – острогой. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что рыбы в их реках и озерах водилось немерено, да и руки у корнуолльцев росли из того места, какого надо, так что и острога свой эффект давала. Но все же, мужики, несолидно как-то… В общем, научил их Тристан еще и удочку мастырить: удилище из орешника заделал, лесу – из конского волоса сплел, а крючок аккуратно вырезал из твердого плотного граба, грузило – камень с дырочкой, ну а поплавок – дело нехитрое. В полном восторге были корнуолльские охотники, резвились как дети, таская из лесного озера одну за другой серебристых извивающихся рыбин.

Ну и король Марк принял Тристана с почтением, предложил ему служить в замке Тинтайоль и устроил пир в его честь.

Вечером, когда уже все гости веселыми были, прибыла местная знаменитость – валлийский жонглер по имени Варли. Почему-то эти потомки пиктов и викингов своих бродячих певцов жонглерами звали, влияние французов, не иначе. Тристан сказал бы «бард» или «менестрель». Ну а жонглер – так жонглер. Какая разница? Будет и он теперь, стало быть, жонглером, хотя отродясь больше двух предметов подбросить и обратно схватить не умел. И то все чаще это были «лимонки»: свою туда, врагам кинуть, а от них прилетевшую поймать и опять туда же зашвырнуть.

Бароны корнуолльские восхищались игрою и голосом валлийца, а Тристан послушал-послушал именитого гастролера и понял, что сам слабает не хуже. Понял и сказал:

– Хороша твоя уэльская музыка, жонглер. И древние арморикские напевы прекрасны, особенно те, что посвящены страстной любви Грайлэнта. Но вот хочу спросить: неужели это весь репертуар, что тебе известен, ведь ты, мой друг, уже по третьему разу сыграл нам первые две мелодии. А вот знаешь ли, например, знаменитую песню «Черный рыцарь взял мое сердце в полон»?

Тристан и сам такой песни не знал. Красивое и чуточку смешное название выплыло неизвестно откуда, вероятнее всего из какой-то книжки, читанной в детстве, но валлиец от его внезапного натиска оторопел и поначалу признался в собственной необразованности, а уж потом перешел в ответное наступление:

– Дерзкий юноша, ужели купцы в Лотиане и музыке обучены не хуже валлийских жонглеров? На чем играешь ты: на арфе, на роте или на скрипке? Может быть, на волынке?

– Я на всем играю, – скромно ответил Тристан. – Дай-ка сюда свою арфу, жонглер.

Варли, вконец раздавленный, подчинился.

И Тристан покорил их всех, особенно короля. Сначала играл древние мелодии своей страны. (Своей? Своей, своей. Ты теперь – Тристан, привыкай, никакой ты не Ваня Горюнов. Нет больше Вани Горюнова – проехали.) И всколыхнулись грустные воспоминания у старика Марка: и детство, и юность, и как выдавал он замуж за Рыбалиня любимую сестрицу – нежную красавицу Белозубую Блиндаметт. А потом Тристан плавно перешел к исполнению популярной классики будущих веков, тут уж у баронов и сенешалей глаза на лоб полезли, но благо все пьяные были, никто толком ничего не разобрал и не запомнил. Так что когда после десятой (или какой там?) кружки эля Тристан заиграл им «Песенку о медведях», некоторые уже спали. И он отчетливо понял: пора завязывать, во всех смыслах пора, иначе… Что иначе? Да ничего. Просто ему надлежит как можно скорее свое новое прошлое в памяти восстанавливать, а не дурака валять, несчастных древних людей анахронизмами пичкая. Вот что главное, брат Иван – то есть тьфу! – Тристан.

С тем и заснул тогда. Исторический выдался денек.

Ну а потом вполне обычная жизнь началась. Охотился, рыбу ловил, пас свиней королевских – это считалось очень почетным занятием, опять же с людьми общался, новые языки узнавал. Языки так легко давались – очуметь! Ну, в общем, оно и понятно. Во-первых, в тогдашних языках не столько слов было, во-вторых, он их уже знал немало, а в-третьих, Тристан же не санскрит учил и не китайский, а близкие, так или иначе родственные – датский, шведский, испанский, итальянский, фламандский, галльский, еще какие-то. Совершенствовался, конечно, в боевых искусствах, молодых баронов, мальчишек, «баронят» учил всему, что умел и знал сам. Иногда и сражаться приходилось. Словом, сублимировался Тристан. Именно так – разными способами сублимировался, потому как давняя тоска его по неземной любви, соединившаяся теперь с любовной драмой Ивана, разъедала сердце вдвойне.

Не было в Корнуолле достойной женщины для Тристана. Не было – это он точно знал. А где искать – оставалось загадкой. Просто теперь он стал спокойнее, степеннее, ведь в тело юноши подселился другой человек, пусть и такой же молодой, но умудренный опытом веков, цинизмом новой эпохи и страшной памятью о безумной войне, через которую пришлось пройти и умереть на ней. Память о пережитой смерти – нечто особенное. С этим уже нельзя жить как прежде.

Мучительна тайна любви, но тайна смерти еще сильнее держит в напряжении душу. И магнетическая сила зеленых глаз не отпускала его. Это была загадка похлеще любых других – до женщин ли стало Ивану-Тристану в те странные годы?

Однако, несмотря на все свои странности, был он очень близок к королю. Утешал Марка в часы печали и сам от этого утешался, делался мягче, примирялся с окружающей действительностью. В конце концов здесь тоже можно было жить.

И было еще существо, которое подружило его с этим миром, которое дарило ему минуты и часы ни с чем не сравнимой радости, – его собака. Он взял ее щенком и воспитывал по всем правилам кинологической науки двадцатого века, изученным в спецназе, а также с учетом бесценных знаний древних кельтов, умевших как никто выращивать охотничьих псов в своих лесных селениях.

Щенок был благороднейшей далматской породы. Генуэзский купец, взявший немалую сумму золотом за роскошную брудастую сучку двух месяцев от роду, уверял, что вывез ее из самой Далмации. А далматы в свою очередь клялись всеми известными им богами, что порода эта наидревнейшая, и служили чистокровные далматские доги, называвшиеся тогда, разумеется, по-другому, еще египетским фараонам, чему находится подтверждение в изображениях на старинных североафриканских сосудах. Звали щенка как-то странно, длинным тройным именем Лоренс-Фатти-Ницца (дикий народ далматы – что с них взять!), кличку эту корнуолльцы немыслимым образом переделали в Лукерину, а Тристан простоты ради начал звать свою собаку на русский манер – Луша, именно к этому имени животное и приучилось, а всем остальным – какая разница? – Луша, так Луша, известное дело, Тристан – юноша чудаковатый, иноземных языков знает немало, так пусть и подзывает свою собаку любым диковинным словом.

А Луша росла необычайно смышленой, разносторонне способной и бесконечно преданной Тристану – дивное существо, белоснежное, в веселых черных пятнышках, с мягкой, ну прямо бархатной шкуркой, с очаровательными брылями и продольными складками на шее, с почти черными ушками, стоящими домиком. «Луша! – кричал, бывало, Тристан. – Ко мне!» И она бежала, казалось, со скоростью скаковой лошади, уши развевались на ветру, пятнистые лапы мелькали, хвост торчал стрелой, глаза горели. Добежит, обойдет вокруг, сядет слева, ждет, а по команде «Можно!» взметнется на задние лапы и целует, целует Тристана в лицо и смотрит добрыми, счастливыми глазами. «Будет ли кто-нибудь еще любить меня так? – думал в подобные минуты Тристан. И сам себе отвечал: – Вряд ли».

Жизнь так и катилась сама собой, потихонечку, неспешно, ничего вокруг как-то не происходило. Он бы и не понял, сколько времени минуло, если б не появление Рояля с Курнебралом. И вот тогда события, как обезумевшая лошадь, сорвались с привязи и полетели галопом.

А теперь круг замкнулся. Он снова умирал. Однако по второму разу умирать было не страшно. Противно, тяжело, но не страшно.

О, как плавно и нежно качают волны его ладью! Может быть, он и впрямь давно не здесь и даже не там, может, в каком-то совсем уж третьем мире? В раю, например. На острове Авалон, как его кельты называют. Если таковой существует, Тристан вполне заслужил попасть туда. Вполне заслужил.

И тут он различил голоса. Удивительно близкие. Он даже понял, что разговаривают трое. Прислушался повнимательнее. Говорили по-ирландски. И скорее всего это были рыбаки. Неужели Бог услышал его мольбы и лодку прибило-таки к берегам Эрина? Вот только это еще не победа. Что, если ирландцы все же увидят в нем врага? Ему предстоит сыграть роль, и роль непростую.

– Смотри, – сказал один из рыбаков. – Пустую лодку к нашим берегам прибивает.

– Да, – согласился другой и добавил помолчав, – эту лодку сделали в Корнуолле.

– Откуда знаешь? – спросил третий.

– Э, брат, мне ли не знать корнуолльских лодок!

И тут их понесло. На Корнуолл и корнуолльцев было вылито столько дерьма, вылито виртуозно и с удовольствием, что Тристан почувствовал себя уязвленным, хотя ни в каком смысле корнуолльцем не был. Первое «я» Тристана, то бишь Ивана Горюнова, родилось в Москве. Второе – в Лотиане. Мать – родом из Корнуолла, это так, но матери своей он не знал никогда и знать не мог, не за нее и сейчас обиделся. Просто он с детства не терпел никакой национальной розни, потому и теперь зло взяло, да еще какое!.. Вот он бы им сейчас показал, ох переломал бы кости голыми руками, но нет сил, дьявол, ну нет сил совсем, гады, сломали парус!

И тогда он схватил гитару, и грянул по струнам что было мочи, и запел Высоцкого. «Парус». А голос Тристана был хриплым и низким от жажды и многодневной телесной муки. И звучала песня так натурально! У самого мурашки по коже. Рыбаков ирландских, видно, тоже проняло, замолчали, заслушались, потом плеск весел сделался отчетливым, и вот над ладьей склонились три рожи. Нет, все-таки три лица. И Тристан вдруг понял: эти – помогут.

– Как прекрасно ты пел, чужеземец! Наверное, именно так овевала неземная музыка ладью Святого Бредена, когда он плыл к Земле Обетованной, а море вокруг сделалось белее молока. Ты помнишь эту красивую легенду?

Тристан молчал.

– Э! Да знаешь ли ты наш язык, менестрель? – спросил другой рыбак.

– Знаю, – глухо ответил Тристан. – Хотите, еще спою?

– Хотим, если только остались силы в твоем теле, чтобы играть и петь. Выглядишь ты неважно. Давай мы доставим тебя на берег. Тебе нужна помощь.

– Вы правы, – сказал Тристан еще глуше. – А эта земля зовется Эрин?

– Воистину так.

– Слава Святому Патрику!

– Ты что, ирландец? – удивились рыбаки, чуть ли не все хором.

– Нет, но я очень люблю вашу страну, – разливался Тристан соловьем. – Я не однажды бывал здесь. Ведь я бродячий оркнейский музыкант и всю свою жизнь путешествую по городам и странам. Давеча плыл я с корнуолльским торговым судном в Италию, чтобы у тамошних мудрецов научиться гаданию по звездам, я пока еще очень плохо владею этим искусством. Так вот. В пути корабль наш захвачен был норманнскими пиратами, я сражался с ними, но силы оказались неравны. Выброшенный в море, я чудом вскарабкался на борт этой покинутой кем-то ладьи, и вот Провидение вынесло меня к вашим берегам. Это не случайность, братья мои. Коварные норманны отравили кинжалы свои поганым зельем – видите, как гниют мои раны? – а кто ж не знает, что самые лучшие, самые чудодейственные мази и жидкости умеют делать именно ирландские целительницы.

– Тебе вдвойне повезло, пришелец, – сказал самый старший из рыбаков, поднимаясь во весь рост и зачем-то поднимая весло на плечо. – Именно наша госпожа считается лучшей целительницей в Ирландии.

Что-то болезненно щелкнуло в голове у Тристана. Он вспомнил, кто считается в Ирландии самой знаменитой целительницей. Королева Айсидора – сестра убитого им Моральта. К ней и плывем теперь. От судьбы не уйдешь, Иванушка.

Все было красно перед глазами, оказывается, он сумел их закрыть, а лодка шла прямо навстречу солнцу. Так что когда Тристан чуть-чуть раздвинул веки, он увидел лишь силуэт стоящего рыбака – нестриженая бородища, какая-то тряпка на голове и тяжелое весло через плечо – ни дать ни взять моджахед с базукой.

«Убьют они меня, – подумал Тристан обреченно. – Но прежде я им все-таки спою. Это так здорово, когда ты поешь, а они не понимают ни единого слова, но слушают затаив дыхание».

И он спел им свою песню, написаннную там, на новый тысяча девятьсот девяносто шестой год от Рождества Христова.

 
И будет тихо падать снег
На трупы и на танки,
А где-то звонкий детский смех,
А где-то Новый год у всех,
Веселье, танцы, пьянки…
 
 
Пылает зарево в ночи,
Уснул стрелок чеченский,
Но если хочешь жить – молчи!
Враги здесь даже кирпичи,
Пугали нас зачем-то.
 
 
А мы не видели врагов,
В кого стрелять – не знали…
Глазницы выжженных домов,
Конвейер цинковых гробов,
Старухи вой в подвале.
 
 
Осколки битого стекла,
На пальцах кровь чужая…
О, как мне хочется тепла
И чтобы ты меня ждала.
Ты помнишь, уезжая,
 
 
Я обещал, что я вернусь?
Забыты заверенья.
Нас всех убьют здесь – ну и пусть.
Давно прошли тоска и грусть –
Осталось озверенье.
 
 
И утром нас поднимут в бой
Во славу президента.
Мы не увидимся с тобой,
Мы не увидимся с тобой –
Лежу с пробитой головой
В носилках из брезента.
 

– Понравилось? – спросил Тристан.

– Да, – кивнул один из рыбаков задумчиво. – Но первая лучше была.

– Сам знаю, что лучше, – буркнул Тристан. – Просто очень хотелось. Потому что это я ее сочинил.

И зачем он им объясняет? Глупо. Все ужасно глупо. И жить глупо, и умирать глупо. Умирать еще глупее.

Кажется, он бормотал это вслух. Вот только на каком языке? О Святой Патрик, какая разница?!

И тут стоявший на носу рослый рыбак наклонился к нему и прошептал:

– Станция Березань. Кому надо – вылезай.

«Приплыли, – подумал Тристан. – Вот уже и ирландцы у меня русский выучили».