Текст книги "Путник и лунный свет"

– Не знаю, понимаешь ли ты меня? Сенсация, до чего меня превратно понимают, когда я об этом говорю. Но проверим: знакомо тебе это чувство? Идёшь по скользкому тротуару, поскользнулся, одна нога выскальзывает из-под тебя, и начинаешь падать навзничь. Меня в тот миг, когда я потерял равновесие, охватывает внезапное счастье. Конечно, длится это лишь миг, потом я автоматически отбрасываю ногу назад, балансирую и с радостью констатирую, что не упал. Но на миг! На миг я внезапно выскользнул из-под ужасных законов равновесия, высвободился, начал лететь в какую-то губительную свободу… Знакомо тебе это?

– Гораздо лучше чем ты думаешь, – сказал Михай тихо.

Вальдхейм внезапно изумившись посмотрел на него.

– Ну и странно ж ты это говоришь, старик! И побледнел как! Что с тобой? Пойдём-ка на террасу.

На террасе Михай сразу пришёл в себя.

– Чёрт побери, – сказал Вальдхейм. – Что это? Жарко стало, или истерика? Предупреждаю, если наслушавшись меня ты совершишь самоубийство, я буду отрицать, что мы когда либо были знакомы. То что я говорю, всегда носит исключительно теоретический характер. Терпеть не могу людей, которые из научных истин делают какие-то практические выводы и «претворяют в жизнь», как те инженеры, что из дерзких выкладок химии стряпают средства от клопов. Всё наоборот, не по Гёте: суха любая жизнь, теории же зеленеет древо. Особенно, когда речь о такой зелёной ещё теории как эта. Ну, надеюсь, я восстановил твоё душевное равновесие. И вообще… нечего душевную жизнь разводить. Вот в чём твоя беда, по-моему. У интеллигентного человека нет душевной жизни. И давай завтра сходим на garden-party в Американский институт археологии. Надо тебе развлечься немного. А теперь иди домой, а я поработаю.

4

Американский институт археологии – очаровательная вилла посреди большого сада на холме Джианиколо. Ежегодно устраиваемая здесь garden-party большое событие для римской англо-саксонской колонии, устроители её не только американские археологи, а в первую очередь живущие в Риме американские художники и скульпторы, а участники все те, кто близко или отдалённо связан с ними. Обычно тут собирается чрезвычайно разношерстная, то есть чрезвычайно интересная компания.

Но Михая разношёрстность и интересность компании затронула мало. Опять он пребывал в том душевном состоянии, когда происходящее доходило до него как бы сквозь кисею, сквозь туман: пряное, беспредметное счастье летней ночи, вперемешку с танцевальной музыкой, напитками и женщинами, с которыми он говорил, сам не зная, что. Костюм Пьеро и домино сообщали ему полную отвлеченность: даже не сам он был здесь, а кто-то другой, сонный домино.

Часы текли в приятной одури, было уже очень поздно, и вот опять он стоял наверху, на макушке небольшого травянистого холма под пинией, и опять слышал эти странные, необъяснимые голоса, которые вновь и вновь тревожили его по ходу ночи.

Голоса доносились из-за большой, очень большой стены, и по мере того, как они углублялись в ночь, стена становилась всё выше, врастала в небо. Голоса доносились из-за стены, то сильней, то иногда замирая, то с оглушительной интенсивностью, иногда это был лишь стон издали, жалоба людей откуда-то с дальнего берега озера или моря, под небом цвета пепла… Потом они умолкли, и долго молчали, Михай начал забывать о них, и начал чувствовать себя как на garden-party, и позволил Вальдхейму, который был особенно в ударе, свести себя с очередной дамой, когда снова зазвучали голоса.

А ведь настроение как раз начинало приятно налаживаться, всеми овладело то опьяненье, что субтильней и сильней, не от алкоголя уже, а от ночи. Когда порог сна уже позади, время привычного отхода ко сну бесповоротно миновало, и теперь уже всё равно, теперь уже и совесть больше не мучит, и можно спокойно предаться ночи. Вальдхейм распевал отрывки из «Прекрасной Елены», Михай занялся одной полячкой, и всё шло очень приятно, когда он снова услышал эту песню. Он попросил прощенья, и поднялся на макушку холма, стоял там один, с лёгким сердцебиеньем и напряженно вслушиваясь, как если б всё зависело от того, удастся ли ему разгадать эту загадку.

Теперь он явственно слышал, что поют за стеной, разные, вероятно мужские, голоса, какую-то причитающую и ни на что не похожую песню, в которой ритмически возвращаются одни и те же различимые, но непонятные слова. Была в этой песне глубинная и сотрясающая боль, но и что-то нечеловеческое, дочеловеческое тоже, что-то напоминающее протяжную ночную жалобу зверей, какая-то оставшаяся ещё со времён деревьев, со времён пиний боль. Михай уселся под пинией и закрыл глаза. Нет, это вовсе не мужчины, те кто поют по ту сторону, а женщины, и он уже видел их перед собой, странную компанию, больше всего это напоминало Наконксипан, обитательниц чудесной страны сумасшедшего художника Гулачи, в ярких, дурманяще лиловых платьях, потом он подумал, что так, должно быть, оплакивали богов, Аттиса, Адониса… Тамаша, Тамаша, умершего неоплаканным в начале времен, и вот теперь он лежит, обряженный, по ту сторону стены, и на лице у него отсвет завтрашнего рассвета.

Когда он открыл глаза, над ним, опершись плечом о пинии, стояла какая-то женщина в классицистическом костюме, какими представляли себе греков у Гёте, и в маске. Михай учтиво выпрямился и спросил даму по-английски:

– Вы не знаете, кто эти дамы и господа, что поют по ту сторону?

– Как же, – отвечала дама. – Тут сирийский монастырь по соседству, это тамошние монахи поют псалмы каждый второй час. Жутко, не правда ли?

– Да, – сказал Михай.

Некоторое время они молчали. Наконец женщина заговорила:

– Я должна вам что-то передать. От лица одной вашей давней-предавней знакомой.

Михай вскочил на ноги.

– Ева Ульпиус?

– Да, Ева Ульпиус просит передать вам. Не ищите её, всё равно не найдёте. Поздно. Раньше надо было, говорит, в лондонском доме, когда она пряталась за портьерой. А вы тогда имя Тамаша выкрикнули, говорит она.

– Как мне поговорить с Евой Ульпиус?

– Никак.

И вновь, громче прежнего запричитала песня за стеной, как будто плакали навстречу рассвету, или по отходящей ночи, теперь уже голоса срывались, временами переходя в рваный вопль, истязая себя, убийственно. Женщина вздрогнула.

– Смотрите, купол Святого Петра, – сказала она.

Там, бело и очень холодно, купол плыл над городом, как сама необоримая вечность. Женщина торопливо спускалась с холма.

Михай ощутил безмерную усталость, как будто до сих пор обеими руками судорожно держал свою жизнь, и теперь готов отпустить, пускай бежит.

Потом вдруг встрепенулся и заспешил вслед за пропавшей уже из виду женщиной.

Внизу в большой неразберихе большинство гостей прощалось, а Вальдхейм читал вслух из «Симпосиона» и разъяснял. Михай носился туда-сюда среди столпотворенья, затем понёсся за ворота сада, вдруг незнакомка отыщется среди садящихся в автомобили.

Как раз вовремя. Дама села в изысканный старинного вида кабриолет, в котором уже сидела другая женщина, и экипаж тут же тронулся. Вторую женщину Михай сразу узнал. То была Ева.

5

Переговоры между банками сильно затянулись. Собственно дело можно было бы уладить очень просто, если бы за столом сидели сплошь умники – но в жизни такое не слишком встречается. Юристы блистали друг перед другом уменьем не шлёпнувшись съехать с любой словесной крутизны, денежные мешки были немногословны, молчали с подозрением, и красноречивей любых слов молчанье их гласило: «Денег не дам».

– Опять ничего не выйдет, – мрачно думал Золтан Патаки, первый муж Эржи.

Он становился всё нервней и нетерпеливей. В последнее время он не раз ловил себя на том, что не слушает на переговорах, и с тех пор как начал ловить себя на этом, стал ещё нервней и нетерпеливей.

Под окном длинно дудел автомобиль. Раньше Эржи часто ждала его внизу в автомобиле, когда переговоры затягивались.

– Эржи… не думать о ней; пока ещё очень больно, но время заживит. Едем дальше, едем дальше. Налегке, как автомобиль из которого вышли, но всё равно едем.

Он махнул рукой в знак отказа, странно скривил рот, и очень-очень устал. Последнее время это четырёхтактное действие повторялось как нервный тик: на ум приходила Эржи, он делал жест отказа, кривил рот и очень уставал, раз по тридцать на дню. Может всё-таки сходить к врачу, из-за этой самой усталости? А, переживём, брат, переживём.

Тут он вслушался. Говорили, что хорошо бы кому-нибудь съездить в Париж, переговорить с этой самой финансовой группой. Другой господин возразил, что никакого смысла, можно и письменно уладить.

Эржи сейчас в Париже… Михай в Италии… Эржи ни слова не пишет, а как ей должно быть ужасно одиноко. Хватает ли ей денег? Бедняжке наверно приходится ездить на метро; если выйти перед девятью, и до двух вернуться, то можно взять билет туда и обратно, так намного дешевле; бедняжка, так она наверно и поступает. Но может она не одна. В Париже одинокой женщине трудно оставаться одной, и Эржи такая привлекательная…

На что вместо жеста отказа кровь ударила в голову и: – Умереть, умереть, другого выхода нет…

Между тем собравшиеся пришли к выводу, что нужно всё-таки послать кого-нибудь. Патаки попросил слова. Пустив в ход всю свою энергию, он настаивал, что личный контакт с французским представительством необходим. Начав говорить, он ещё не вполне уяснил, о чём речь, но пока говорил, понял, и перечислил неопровержимые аргументы. И всех убедил. И сразу же опять очень устал.

– Конечно, надо бы поехать в Париж. Но мне нельзя. И банк я сейчас оставить не могу; да и зачем мне ехать. Эржи не звала. А нестись за ней с очень вероятным риском, что тебя выставят за дверь, тоже не дело… В конце концов, должна же быть гордость у человека.

Завершил речь скомкано. Убеждённое собрание решило, что пошлёт молодого директора, зятя одного из денежных мешков, который отлично говорит по-французски. – Хорошая будет для него школа – по-отечески думали про себя денежные мешки в летах.

За совещанием последовала самая трудная часть дня, вечер. Патаки как-то прочёл, что самая существенная разница между женатым и холостяком в том, что женатый всегда знает, с кем будет ужинать в этот вечер. И в самом деле, с тех пор как Эржи бросила его, это стало для Патаки главной проблемой жизни. С кем ужинать? Мужчин он никогда не любил, институт дружбы был ему незнаком. Женщины? Это было самое странное. Пока он был мужем Эржи, женщины были ему нужны, страшно много, вечно новые, и каждая нравилась, одна за то, что такая худая, другая за то что такая толстушка, третья потому что как раз золотая середина. Всё свободное, а зачастую и несвободное время он проводил с женщинами. Была каким-то неисследимым образом связанная с театром maîtresse de titre[17]17
  Официальная фаворитка.


[Закрыть], которая стоила огромных денег, но заодно служила пропагандой для банка, далее, время от времени увлечения, жена коллеги, одного, другого, но главным образом машинистки, иногда прислуга, разнообразия ради; кошмарная галерея. Не зря Эржи огорчалась, и Патаки в минуты оптимизма знал, что из-за этого Эржи его и бросила. В минуты пессимизма он ясно видел, что дело не в этом, а в тех вещах, которых ей с ним не доставало, и ясность эта была до жути унизительна. Когда Эржи ушла, он с королевски щедрым вознагражденьем уволил maîtresse de titre, точнее, сразу же и пристроил её у коллеги постарше, давно претендовавшего на эту честь, «реорганизовал» секретарш, рядом с собою усадил образцовую мымру из банковской рабсилы, и жил аскетично.

– Ребёнка надо было завести, – подумал он, и ощутил вдруг, до чего любил бы ребёнка, если бы он был, ребёнка Эржи. Быстро приняв решение, он позвонил двоюродной сестре, у которой было двое премилых детишек, и отправился к ней ужинать. По дороге накупив дикое количество сладостей. Двое премилых детишек, у которых три дня болели животы, вряд ли когда-нибудь узнают, чему обязаны.

После ужина он еще в кафе посидел, прочёл газеты, поколебался, не зайти ли ещё ненадолго в клуб, в карты поиграть, но так и не решился. Пошёл домой.

Квартира без Эржи всё ещё удручала невыразимо. Пора наконец, что-то делать с эржиной мебелью. Не может же эржина комната стоять так, как если б она должна была вернуться с минуты на минуту, тогда как… Надо бы на чердак снести, или сдать на склад. Обставлю её на манер клуба, скажем, огромными креслами.

Опять махнул рукой в знак отказа, скривил рот, и страшно устал. Нет, в квартире решительно невозможно выдержать. Надо бы съехать. Жить в гостинице, как люди искусства. И почаще менять гостиницы. Или, может, в санатории. Патаки обожал санатории, с их белым спокойствием и врачебной защищённостью. Да, поживу на Швабской горе. Самое время, с моими нервами. Ещё одна жена бросит, и я сойду с ума.

Лег, и снова встал, чувствовал, что всё равно не уснёт. Оделся, но так и не надумал, куда б пойти, так что принял севенал (хотя знал, что всё равно не поможет), и опять разделся.

В постели тут же, и та же, явилась пыточная альтернатива. Эржи в Париже; или одна, ужасно одна, и может даже не питается по-человечески, кто знает, в какие мерзкие prix-fixe она ходит – или не одна. Эта мысль была невыносима. К Михаю он как-то притерпелся уже. Как ни странно, Михая невозможно было принимать всерьёз, пускай он и увёл Эржи. Михай не считается. Михай не человек. В глубине души он был уверен, что когда-нибудь как-нибудь выяснится, что он даже не… Положим, Эржи и Михай были близки, жили супружеской жизнью, но так вместе, как мужчина и женщина они всё равно не были. О Михае этого представить невозможно. Но сейчас, в Париже… неизвестный мужчина… неизвестный мужчина в сто раз мучительней любого знакомого соблазнителя. Нет, это невыносимо.

Надо ехать в Париж. Надо посмотреть, что делает Эржи. Что если она голодает. А как же гордость? Эржи до него и дела нет, Эржи видеть его не захочет…

– Ну и что? Мало что ли того, что я хочу видеть её? Остальное сложится.

Гордость! С каких это пор вы такие гордые, господин Патаки? Были б вы по деловой части такие гордые, чего б добились, а? Процветающей бакалейной лавки где-нибудь в Сабадке, как у вашего дражайшего папаши. Зачем быть гордым именно с Эржи? Будь гордым там, где это рискованно. С президентом, или, скажем, с государственным секретарём, с Крихловацем, (Ну нет, это уже слишком). Но с женщиной? И не по-рыцарски, и не по-джентельменски даже. Смешно.

На следующий день он развил бурную деятельность. Убедил банк и всех заинтересованных, что молодой зять кандидатура не идеальная, для переговоров с французами нужно всё-таки найти человека поопытней.

Мало помалу до заинтересованных дошло что Патаки и есть тот самый человек с опытом.

– А вы по-французски говорите, господин директор?

– Не то чтобы очень, но вокруг пальца они меня не обведут; и вообще, наши партнёры наверняка говорят по-немецки, как вот мы с вами. Видели вы когда-нибудь финансиста, который не говорил бы по-немецки? Deutsch is ä Weltsprache.

Утром следующего дня он был уже в пути.

С деловой частью поездки управился в полчаса; француз по имени Лёве, с которым он должен был вести переговоры, и в самом деле владел немецким и в остальном тоже оказался человеком неглупым. Дело быстро уладилось ещё и потому, что Патаки, в противоположность посторонним и несведущим, не принимал слишком всерьёз финансовые и экономические дела; для него они были вроде пациентов для врача. Он знал, что и в этом ремесле, как и в прочих, бездарям часто везёт больше, чем способным, некомпетентные часто оказываются полезней сведущих, что в финансах большинство ведущих постов занимают и командуют мировым хозяйством лжеэксперты, покуда настоящие теоретизируют в Шварцере или Марко[18]18
  «… в Шварцере или Марко» – частная психиатрическая лечебница в Буде, названная в честь её основателя Ференца Шварцера, и тюрьма в Пеште, по улице Марко.


[Закрыть]. И здесь борьба идёт за легендарную и безосновательную фикцию, как и в науке, где ищут несуществующую да ещё и нежеланную Истину. А здесь Богатство, в котором хотя бы из-за одних размеров заведомо никакого смысла; ради него теряют то богатство, в котором есть смысл. И в итоге вся эта кутерьма точно так же несерьёзна, как и всё остальное на этом свете.

Он гордился тем, что он это знает, а вот Михай, например, нет. Михай интеллектуал, и именно поэтому в деньги он ещё верит, тогда как во всём остальном сомневается. Михай, например, говорит такие вещи: «Психология, какова она сегодня, совершенно ненадёжная, зачаточная наука…», или «Гуманизм? что с того, что мы витийствуем против войны, которая молчит и наступает…», Варайаи. Пенька и Лён, это да; что тут скажешь, тут деньги, с деньгами не шутят. Патаки про себя рассмеялся. Варайаи. Пенька и Лён, боже мой… если б Михай со товарищи знали… Лирическая поэзия, и та серьёзней.

– А теперь можно спокойно заняться вторым номером нашего небольшого представленья. – У семьи Михая Патаки разузнал парижский адрес Эржи. Патаки ведь и с семьёй Михая, как и со всеми, поддерживал хорошие отношения (в конце концов, они-то не виноваты), и даже вёз подарок для Эржи от замужней сестры Михая. Он с радостью отметил, что Эржи живёт уже не на левом берегу, в подозрительно богемной и эмигрантской парижской Буде, а на трезвом правом, неподалёку от Этуали.

Было двенадцать. Он попросил официанта в одном кафе позвонить за него в отель Эржи, так как не был уверен, что его французский потянет на звонок по парижскому номеру. Мадам не было дома. Патаки отправился разведать местность.

Зашел в маленький отель, и попросил номер. Поскольку он заведомо плохо говорил по-французски, то сыграть болвана-иностранца не составило для него труда. При помощи жестов он выразил, что номер, который ему показали, дороговат, и ушёл. Но успел умозаключить, что гостиница приличная, для приличных господ, может, тут даже англичане живут, хотя заметна и легкая шельмоватость, особенно в лицах горничных, наверняка есть тут и такие комнаты, которые старые французы снимают в качестве pied-à-terre, платят за весь месяц, а наведываются на два часа, раз в неделю. Зачем Эржи перебралась сюда с того берега? Хочет жить изысканней, или у неё изысканная любовь?

В четыре пополудни он опять позвонил. Мадам на сей раз была дома.

– Алло, Эржи? Это Золтан говорит.

– О, Золтан…

Голос Эржи, как показалось Патаки, перебивает сердцебиенье. Добрый знак?

– Как дела, Эржи? Всё в порядке?

– Да, Золтан.

– Я тут в Париже, знаешь, с Варайаи Пенькой и Льном были разные сложности, пришлось подъехать. Дел было по горло, набегался, ноги уже не ходят. Так этот город надоел…

– Да, Золтан.

– Дай, думаю, раз я уже здесь, и можно, наконец, дух перевести, узнаю, как у тебя дела.

– Да… очень мило с твоей стороны.

– Как ты?

– Хорошо.

– Скажи… алло… может увидимся?

– Зачем? – спросила Эржи очень-очень издали. Патаки несколько оторопел, и прислонился к стене. Но продолжал безмятежно:

– Что значит зачем? Почему б не увидеться, раз уж я тут в Париже, или нет?

– Правда.

– Зайти к тебе?

– Да, Золтан. Нет, не надо. Встретимся где-нибудь.

– Отлично. Есть тут одно симпатичное место, где можно перекусить. Знаешь где Смит, английский книжный магазин на Рю де Риволи?

– Догадываюсь.

– Так вот, у них там на втором этаже английская чайная. Из книжного магазина надо подняться наверх. Приходи, жду тебя там.

– Хорошо.

А выбрал он это место потому, что в связи с Эржи всё французское было ему подозрительно. Париж и французскость, как полагал он, должны были означать для Эржи всё, чего ей в нём не доставало, чего он дать ей не мог. В лице французских кафе (которые он заведомо терпеть не мог, потому что официанты были с ним не слишком почтительны, и не приносили воды к кофе), за Эржи против него стояла бы вся Франция, перевес был бы на стороне Эржи. Ради fair play он выбрал прохладную и нейтральную экстерриториальность английской чайной.

Эржи в самом деле пришла, они сделали заказ, Патаки старался вести себя так, будто между ними ничего не произошло, ни брака, ни развода. Как когда двое пештских умниц, женщина и мужчина, встречаются в Париже. Подробно и со вкусом представил ей последние пештские сплетни об их общих знакомых. Эржи слушала со вниманьем.

Патаки между тем думал:

– Вот она Эржи. Сильно не изменилась, совсем ведь немного времени прошло с тех пор, как она была моей женой. Одна-две вещицы на ней парижские, с шиком, но такое ощущение, что качество не ахти. Эржи потерянная немного. В голосе какая-то хрипотца, и сердцу от неё больно. Бедняжка моя! Подлец этот Михай! Надо же ей было? Видно, ещё в себя не пришла… Или, может, в Париже её постигли новые разочарования? Неизвестный мужчина… О, Господи, Господи, я тут про свояченицу Петера Бодроги, а самому больше всего умереть хочется.

– Вот она Эржи. В натуральную величину. Вот женщина, без которой я не могу жить. Почему, ну почему? Почему она единственно желанная, если сейчас я, например, совсем её не желаю. Среди остальных были женщины куда «лучше», Гизи, например, не говоря уже о Марии… Стоило увидеть их, и тут же бросало в жар. И главное, намного моложе её. Эржи и не совсем уже… Почему же всё равно, здесь и сейчас, с холодным рассудком и безо всяких кипящих страстей я готов отдать полсостояния, чтобы она переспала со мной?

Эржи редко смотрела на Золтана, но сплетни слушала с улыбкой, и думала следующее:

– Сколько же он всего обо всех знает! До чего с ним по-домашнему. Михай ничего ни о ком не знал. Неспособен был запомнить кто кому свояк или подружка. Не пойму, чего я боялась, отчего разволновалась? Неужели в человеке так сильно клише «брошенного мужа»? Знала ведь хорошо, что не может Золтан оказаться в положении, хоть чуточку отдающем трагизмом. Вечно у него в глазах что-то улыбается. Всякого величия он чурается. Доведись ему принять мученическую смерть, он и на костре наверняка досказал бы ещё анекдот или сплетню, лишь бы не разило трагедией. А ведь настрадался, наверное, и седины прибавилось. Но смазал как-то свои страданья. И иногда даже отлично чувствовал себя. Нельзя его жалеть.

– Ну а у тебя-то как?

– У меня? Чему ж у меня быть? Ты вероятно всё знаешь, как я оказалась в Париже…

– Да, историю в общих чертах я знаю, не знаю только, почему всё случилось как оно случилось. Не расскажешь?

– Нет, Золтан. Не сердись. Не знаю, зачем мне говорить тебе о том, что произошло со мной и с Михаем. Я и Михаю ничего о тебе не говорила. Как же иначе.

– Вот она Эржи, – думал Золтан. Тонкая натура, и воспитана до глубины. Никакая катастрофа не сделает её несдержанной. Сама внутренняя дисциплина. И как она смотрит на меня, с какой холодной и осуждающей вежливостью! И до сих пор одного её взгляда достаточно, чтобы я почувствовал себя приказчиком в бакалейной лавке. Но не дам себя так легко запугать.

– И всё-таки, сказала бы хоть, что ты намереваешься делать.

– Пока ничего.

– Хорошо тебе здесь?

– Вполне.

– Подала уже на развод?

– Нет.

– Почему нет?

– Золтан, сколько же ты спрашиваешь! Не подала, потому что не время ещё.

– Неужели ты думаешь, что он ещё… не сердись: что он ещё вернётся к тебе?

– Не знаю. Возможно. Не знаю даже, хочу ли я, чтобы он вернулся. Может, я и разговаривать бы с ним не стала. Мы ведь не подходим друг другу. Но… Михай не такой, как все; сначала я бы хотела знать, чего хочет он. Откуда я знаю, может в один прекрасный день он проснётся и оглянется по сторонам, где я. И в отчаянии обнаружит, что забыл меня в поезде. И всю Италию перероет.

– Думаешь?

Эржи опустила голову.

– Ты прав. Не думаю.

– Зачем я так разоткровенничалась? – царапнуло её. – Зачем так выдала себя, как никому другому? Похоже что-то всё же осталось между мной и Золтаном; что-то интимное, чего нельзя остановить. Четыре года супружества не отменишь. Больше я ни с кем на свете не говорила бы о Михае.

– Моё время ещё не пришло, – думал Золтан. – Она всё ещё любит этого дурака. К счастью Михай со временем всё испортит.

– Что ты слышала о Михае? – спросил Патаки.

– Ничего. Догадываюсь разве, что он ещё в Италии. Есть тут один его хороший друг, с которым я тоже знакома, некто по имени Сепетнеки. Говорит, что он уже напал на след, и вот-вот додумается, где Михай, и что он делает.

– Откуда додумается?

– Не знаю. Сепетнеки очень особенный человек.

– В самом деле? – Золтан вскинул голову и в упор посмотрел на Эржи. Эржи упрямо держала взгляд.

– В самом деле. Очень особенный человек. Самый особенный из всех, кого я до сих пор встречала. А ещё есть тут один перс…

Патаки опустил голову и отхлебнул большой глоток чая. Который из двух? Или сразу оба? Господи, Господи, лучше бы умереть…

После этого они уже недолго сидели вместе. У Эржи было какое-то дело, какое, она не сказала.

– Где ты живёшь? – спросила она рассеянно.

– В Эдуарде VII, – сказал Золтан.

– Ну что ж, всего хорошего, Золтан. В самом деле рада была тебя видеть. И… живи спокойно, и не думай обо мне – сказала она тихо, с грустной улыбкой.

В этот день Патаки привёл к себе парижскую женщину. Всё-таки, раз уж ты в Париже, – думал он, и испытывал невыразимое отвращение к пахучей и сопящей рядом с ним в постели чужой.

Утром, когда женщина ушла, и Патаки встал и начал бриться, в дверь постучали.

– Entrez!

Вошёл высокий, утрированно элегантный человек с характерным лицом.

– Я к господину директору Патаки, по очень важному для него делу.

– Это я. С кем имею честь?

– Янош Сепетнеки.