Текст книги "Путник и лунный свет"

Часть четвертая
Врата ада

V. A porta inferi R. erue, Domine, animam eius.

Officium defunctorum[19]19
  [Священник: ] От врат ада. [Хор: ] Спаси, Господи! душу его. – Фрагмент католической заупокойной службы (оффиция об усопших).


[Закрыть].

1

Вечерело. Михай медленно и чуть волоча ногу переходил через Тибр.

Он давно уже жил в Джианиколо, в одной очень убогой комнатёнке, находке Вальдхейма, у одной очень убогой старухи, которая по большей части и обед ему варила, pasta ascutta, и Михай приносил с собой немного сыру, а иногда и апельсин. Вопреки всей своей убогости, комната была куда комнатней, чем номер отеля, мебель тут была старой, настоящей мебелью, крупной и благородной в пропорциях, а не лже-мебелью, какой обычно заставлены гостиницы. Михай любил бы свою комнату, если бы сопутствующие обстоятельства гигиены не полнили бы его вновь и вновь мучительным чувством паденья. Он даже жаловался Вальдхейму, но тот подымал его на смех и читал длинные и не вполне аппетитные лекции о своем греческом и албанском опыте.

Так бедность настигла его. Теперь над каждым чентезимо приходилось задумываться, прежде чем потратить. Он отказался от кофе, и курил скверные папиросы, каких много не выкуришь, и без того вечно першило в горле; и всё чаще приходило в голову, что скоро и эти деньги кончатся. Вальдхейм всё подбадривал, обещал пристроить, вон столько сумасшедших американских старух носится тут, в конце концов какая-нибудь да возьмёт его себе в секретари или в воспитатели внукам; а то и дворником можно, на редкость удобное занятие – но пока американская старуха носилась лишь в воображении Вальдхейма, и вообще от мысли о каком-то занятии Михая в дрожь бросало, занятие на него нашлось бы и в Пеште.

И так у него было два занятия, и этих двух ему вполне хватало. Одно состояло в том, что с указаний Вальдхейма он «вчитывался» в науку об этрусских вещах, ходил по библиотекам и музеям, и вечерами слушал разговоры Вальдхейма, а иногда и ученых друзей Вальдхейма. Настоящего, вальдхеймовского большого увлеченья предметом он не испытывал ни на миг, зато судорожно вцепился в методическую учёбу, это слегка притупляло буржуазное негодованье, которое – чего уж тут – душило его из-за праздной жизни. Михай, хоть и не любил никогда работать, в буржуазные свои годы тем не менее работал страшно много, потому что вечером очень любил сознание, что днём поработал. И учёба на время отвлекла его от второго и более важного занятия, заключавшегося в том, чтобы ждать встречи с Евой.

Невозможно было смириться с тем, что и в самом деле больше не увидит её. На другой день после той памятной ночи он долго отрешённо бродил по городу, и сам не знал, чего хочет, хотя позже ясно видел, что хотеть может лишь одного, если тут вообще можно было говорить о хотеньи как воле. Схоластики учили, что существование имеет степени, и целиком, по-настоящему существует лишь Совершенное. То время, что он проводил в поисках Евы, было куда более существующим, в реальности своей куда более настоящим, чем месяцы и годы без Евы; хорошо ли оно было, плохо ли, и со всем сопутствующим страшным смятеньем и чувством гибельности, он знал, что это и есть жизнь, и нет иной реальности без Евы, как думать о Еве и ждать.

Он устал, чувствовал себя очень обречённо и подволакивал ногу, как хромой. На набережной Тибра чувство, будто кто-то идёт за ним следом, проникло в сознание. Но он отогнал это чувство, так как был уверен, что это от нервного воображения.

Однако в переулках квартала Трастевере чувство становилось всё сильней. Занялся сильный ветер, и переулки не были уже так многолюдны, как обычно. – Если кто-то идёт за мной, то я должен его увидеть – думал он и время от времени оборачивался. Но позади шло много народу. – Может, кто-то и следит за мной, а может и нет.

Исподволь, пока он продвигался по улочкам вверх, чувство, что кто-то идёт за ним повисло на нём уже такой тяжестью, что он не свернул налево, в гору, а продолжал слоняться переулками Трастевере, размышляя о том, что в нужном месте сам дождётся идущего следом. У какого-то кабачка остановился.

– Захочет напасть, – думал он (а в квартале Трастевере легко себе представить и такое), – то здесь я скорее всего могу рассчитывать на помощь, выйдет же кто-нибудь из кабака, если закричать. Но дождусь, как бы там ни было.

Остановился у кабачка и ждал. Многие из тех, что шли позади, прошли мимо, но никто не обращал на него внимания, все шли своей дорогой. Он уже собрался было уходить, когда из полутьмы возник, приближаясь какой-то человек, и Михай сразу же знал, тот самый. С колотящимся сердцем видел, тот движется прямо к нему.

В подошедшем узнал Яноша Сепетнеки. Самым чрезвычайным во всей этой истории, пожалуй, единственно чрезвычайным было то, что и не особенно удивился даже.

– Здравствуй, – сказал он тихо.

– Здравствуй, Михай, – сказал Сепетнеки громко и от души. Хорошо, что выждал, наконец. Всё равно я как раз в этот кабак и собирался тебя вести. Ну, заходи.

Они вошли в кабачок, наихарактернейшей чертой которого помимо запаха была темнота. Запах Михая не смущал, к итальянским запахам его в остальном капризный нос относился на удивленье терпимо. Здесь даже в вони было что-то трогающее, что-то романтическое. Но темноты он не любил. Сепетнеки сразу же крикнул, чтоб принесли лампу. Нечесаная и прекрасная итальянская девушка с большими серьгами, сверкающими глазами и поразительной худобы внесла лампу. Сепетнеки, как видно, давно был знаком с нею, так как шлёпнул девушку, на что та заулыбалась большими белыми зубами и начала какую-то историю на диалекте Трастевере, в которой Михай почти ни слова не понял, зато Янош, у которого, как это водится у мошенников, был талант к языкам, изрекал меткие замечания. Девушка принесла вина, подсела к их столу и заговорила. Янош упоённо слушал, о Михае и вовсе позабыл. Разве что изредка комментировал по-венгерски, таким образом:

– Как ведь хороша, а? Это они умеют, эти итальянцы!

– Ты посмотри, как она глазами зыркает, а? Кто так умеет в Пеште?

– Говорит, что у неё всех женихов пересажали, и что меня точно посадят… ишь ты, и умная ведь, а?

Михай нервно опрокидывал один стакан за другим. Он знал Яноша Сепетнеки, ждать, что тот скоро перейдёт к сути, не приходилось. Для этого необходим был соответствующий романтический настрой. Затем и комедия с итальянской девушкой, придётся дожидаться конца. Может он тут банду взломщиков собрал в Трастевере, и эта девушка, и этот кабак тоже причастны к делу, по крайней мере в качестве декорации. Хотя знал он и то, что Сепетнеки тут не ради банды взломщиков, а чего-то хочет от него, и его безмерно тревожило, что бы это могло быть.

– Оставь эту женщину в покое и говори, зачем ты шел за мной, и чего тебе от меня надо. Некогда мне, и настроения нет подыгрывать, пока ты тут ломаешь комедию.

– Отчего же? – спросил Сепетнеки с невинным лицом. – Может тебе эта женщина не нравится? Или этот кабак? Я-то думал, повеселимся, так ведь давно вместе не были…

И снова занялся девушкой.

Михай встал и собрался уходить.

– Постой, Михай, ради бога не уходи, я же ради тебя в Рим приехал, поговорить с тобой. Одну минуту побудь ещё, – и на этом обернулся к девушке. – А ты сейчас помолчи немного.

– Откуда ты узнал, что я в Риме? – спросил Михай.

– О, я о тебе всегда всё знаю, мой Михай. Годами уже. Только до самых до сих пор не стоило того. Сейчас ты начинаешь быть интересен. Вот почему мы стали чаще встречаться.

– Хорошо. А теперь, будь добр, скажи, чего тебе от меня надо.

– Договориться с тобой.

– Да ещё и договориться? О чём же?

– Ты будешь смеяться. О деле.

Михай потемнел лицом.

– Ты что, с отцом говорил? Или с братьями, с сестрой?

– Нет. Пока ещё нет. С ними мне пока ещё не о чем говорить, только с тобой. Ну скажи, не замечательная ли девушка? Посмотри, какие тонкие руки, жаль, что грязные.

И опять обернулся к девушке и затараторил по-итальянски.

Михай вскочил и вышел вон. Торопливо зашагал в гору. Сепетнеки выбежал за ним и вскоре нагнал. Михай не обернулся, пускай за спиной говорит, из-за левого плеча, как привидение.

Янош слегка посапывая на подъеме, говорил торопливо и тихо.

– Послушай, Михай. Так вышло, что я познакомился с одним господином, Золтаном Патаки, и тут выяснилось, что он муж твоей жены. Но это ещё ничего. Оказывается к тому же, что этот Патаки госпожу до сих пор обожает смертельно, хочешь верь, хочешь не верь. Снова жениться хочет. Надеется, а вдруг теперь, когда ты отставил даму, она всё-таки поумнеет, и вернётся к нему. Что вне сомненья было бы наилучшим выходом для вас троих. И ты молчишь? Ладно. Ты не понимаешь, где тут дело, и причём тут я. Но знаешь ли, я давно отвык от всяких церемоний. При моём ремесле… Короче, слушай. Супруга твоя благоверная не только не желает разводиться с тобой, но втайне всё ещё надеется, что придёт время, и вы станете счастливой и мирной парой, и может даже потомства сподобитесь с благословенья неба. Она знает, что ты другой, но понятия не имеет, что это значит, когда кто-то другой. Очень много думает о тебе, досадно много, и как раз когда не надо. Но ты её не жалей. Она вполне прекрасно поживает, я просто не хочу сплетничать. Вполне прекрасно и без тебя…

– Чего тебе надо? – закричал Михай, остановясь.

– Ничего. Речь о небольшой сделке. Господин Патаки полагает, что если бы ты совершил дефинитивный шаг, то твоя жена убедилась бы, что ждать ей от тебя нечего, что вопрос закрыт.

– О каком это ты дефинитивном шаге?

– Скажем, если бы ты подал на развод по её вине.

– Да как же я к чёрту подам? Я ведь сам ее бросил. И вообще, даже если бы это она меня бросила, всё равно не стал бы. Это дело женщины.

– Ну да. Разумеется. Но если женщина не хочет, то дело за тобой. По крайней мере господин Патаки придерживается такого мнения.

– Какое мне дело до мнения господина Патаки, и до всего этого дела. Говорите с Эржи. Пусть будет, как она хочет, я на всё согласен.

– Послушай, Михай, в том-то всё и дело, будь немного умней. Господин Патаки не бесплатно хочет, чтобы ты подал на развод. Он готов на значительные материальные жертвы. Неимоверно богатый человек, и без Эржи жить не может. Ещё он уполномочил меня сразу выплатить тебе небольшой задаток, очень даже премиленькую сумму.

– Дурь какая-то. На каком основании я подам на развод по вине Эржи? Я ведь её бросил; ещё вменит ей суд восстановить брачные узы, и она вернётся ко мне, что я тогда делать буду?

– Что ты, Михай, не озабочивайся. Ты подаёшь, а остальное мы сами уладим.

– Но на каком основании?

– Супружеская измена.

– Ты спятил!

– Ничуть. Положись на меня. Я им такую роскошную измену докажу, как часы. У меня большая практика.

Они уже стояли у дома Михая. Больше всего Михаю хотелось оказаться наконец наверху.

– Прощай, Янош Сепетнеки. Руки я на этот раз тебе не подам. То что ты сказал, свинская мерзость. Надеюсь, скоро не увидимся.

И умчался к себе в комнату.

2

– Не знаю, о чём речь, но убеждён, что засмущался ты по дури, – сказал Вальдхейм с большим запалом. – Ты всё ещё кроткий сын своего добронравного седого папаши, всё ещё обыватель. Если откуда-то хотят дать тебе денег, ты должен их взять, в этом все авторитеты религиоведения едины. Но ты всё ещё не научился тому, что деньги… просто не в счёт. Не в счёт, когда в счёт идут существенные вещи. Нужно, чтобы деньги всегда были, а сколько их, до каких пор и откуда, совсем несущественно. Постольку поскольку несущественно всё, что связано с деньгами. Ничего ты из того, что важно, за деньги не получишь а что ты получишь за деньги, возможно жизненно необходимо, но не важно.

– Никогда не стоит денег то, ради чего на самом деле стоит жить. Ни гроша не стоит тебе, что дух твой способен вбирать вещи в тысяче их великолепий, науку. Ни гроша не стоит тебе, что ты в Италии, что над тобой итальянское небо, что ты можешь ходить по итальянским улицам и можешь присесть в тени итальянских деревьев, и когда наступит вечер, то солнце над тобой зайдёт по-итальянски. Ни гроша не стоит тебе, если ты нравишься женщине, и она отдаст себя тебе. Ни гроша не стоит тебе, когда временами ты счастлив. Денег стоит лишь то что около, около счастья, дурацкий и скучный реквизит. Не стоит денег, что ты в Италии, но стоит денег добраться туда, и спать там под крышей. Не стоит денег, что женщина твоя любовница, лишь то, что ей при этом нужно есть и пить, и одеваться, чтобы раздеться. Но обыватели так давно живут на то, что обеспечивают друг дружку несущественными и стоящими денег вещами, что позабыли уже о тех вещах, которые не стоят денег, и то считают существенным, что покупают задорого. Это самое большое безумие. Нет, Михай, деньги нельзя признавать. Брать как воздух, который человек вдыхает, и не спрашивает откуда он, если не пахнет.

– А теперь иди ты к чёрту. Мне еще оксфордскую лекцию надо написать. Я уже показывал тебе то письмо, где меня пригласили в Оксфорд? Погоди, я сейчас… Замечательно, правда, как они там про меня? Конечно, если просто так читаешь, вроде и ничего особенного, но если учесть, что англичане любят to understate, сказать меньше, чем думают, то можно понять, что значит, когда о моей деятельности они пишут meritorious, исполненная достоинств…

Михай уходил в задумчивости. Он шёл к югу, мимо Тибра, от города к большим мёртвым Мареммам. На краю города стоял странный холм, Монте Тестаччо, Михай взобрался на него. Этот холм называют горой черепков, потому что вся гора целиком из черепков и возникла. При римлянах тут был винный рынок. Сюда в закупоренных кувшинах привозили вина Испании. Кувшины затем разбивали, вино переливали в мехи, а черепки сметали в кучу, пока из них не получилась вот эта гора.

Михай мечтательно подобрал несколько красноватых черепков и положил в карман.

– Памятники, – думал он, – настоящие императорские черепки. Чья подлинность не подлежит сомненью, не о каждом памятнике скажешь это.

На горе играли в войну римские мальчишки, поздние потомки квиритов, и швыряли друг в дружку черепками, двухтысячелетними черепками, без тени растроганности.

– Это Италия, – думал он, – швыряются историей, две тысячи лет им так же естественны, как запах навоза в деревне.

Вечерело, когда он стоял перед кабачком в квартале Трастевере, тем самым, где накануне вечером встретился с Яношем Сепетнеки. Приноравливаясь к местному обычаю, надвинул поглубже ветхую шляпу, и шагнул в дымное помещение. Видеть ничего не увидел, зато голос Сепетнеки услышал сразу же. Сепетнеки и сейчас был занят девушкой.

– Я не помешал тебе? – спросил Михай смеясь.

– Ещё чего. Садись. Совсем уже заждался тебя.

Михай был задет, и устыдился.

– Да я так… на стакан вина, шёл мимо, дай, думаю, зайду, наверно ты здесь.

– Михай, дорогой, о чём речь. Будем считать, что дело уладилось, я и очень рад, что так вышло. А теперь послушай меня. Эта маленькая ведьма, эта Ванина замечательно гадает по ладони. Рассказала, кто я, что я, не слишком лестный, но очень меткий портрет нарисовала. Это первая женщина, которая не поддалась мне, и не верит, что я мошенник. Хотя нагадала мне плохой конец. Долгую и беспокойную старость… Пускай и тебе погадает. Очень любопытно, что она про тебя скажет.

Принесли лампу, и девушка погрузилась в изученье ладони Михая.

– О, Синьоре счастливчик. – Найдёт деньги в неожиданном месте.

– Ну, что скажешь?!

– Дама заграницей очень много думает о Синьоре. И лысеющий господин тоже много думает о Синьоре, но это не совсем к добру. Эта линия означает много вражды. Синьоре может спокойно идти к женщинам, у него не будет детей.

– Как это понимать?

– Не то, чтобы вы детей делать не умели, но всё равно не будет. Не хватает отцовской линии. Не ешьте устриц летом. Скоро вас позовут на крестины. Немолодой человек прибудет из-за гор. Вас часто навещают мёртвые…

Михай резко одернул руку и попросил вина. Пригляделся к девушке. Сегодня её большегрудая худоба показалась ему куда красивей, чем вчера, и пугала больше, в ней было больше от ведьмы. Глаза её блестели по-итальянски, всё более белком, и в голове у Михая опять промелькнула северная мысль, что вся эта нация сумасшедшая, это-то в ней и прекрасно.

Девушка поймала руку Михая и продолжала гаданье, теперь уже очень посерьёзнев.

– Скоро вы получите очень дурную весть. Остерегайтесь женщин. Все ваши беды от женщин. О… Синьоре очень добрая душа, но не годится для этого мира. О, dio mio, бедный Синьоре…

С этими словами она притянула Михая к себе и крепко поцеловала, со слезами на глазах, от жалости. Янош засмеялся, воскликнул – браво. – Михай смутился.

– Приходите сюда ещё, Синьоре, – сказала Ванина. – Да, да, ещё, почаще, вам тут будет хорошо. Вы ведь придёте ещё? Придёте?

– Да, а как же. Раз вы так по-хорошему просите…

– Правду, придёте? Знаете что? У моей двоюродной сестры скоро ребёнок родится. Она всегда мечтала, чтоб у её малыша был крёстный иностранец, это так благородно. Не хотите быть крёстным отцом маленького бамбино?

– Отчего же, с радостью.

– Пообещайте.

– Обещаю.

Янош был деликатным негодяем. За всё время ни разу не коснулся их «дела». Только когда было уже совсем поздно, и Михай понемногу собирался уже уходить, отослал девушку и сказал:

– Послушай, Михай, господин Патаки желает, чтобы ты собственноручно написал ему об этом, в деталях, однозначно заявив, что уполномочиваешь его подать от твоего имени на развод по вине жены, и что принимаешь к сведенью, что он выплатит тебе двадцать тысяч долларов в двух частях. Дело в том, что Патаки как-то не доверяет мне на сто процентов, хочет непосредственно вступить с тобой в контакт. А пока что я дам тебе пять тысяч лир задатка.

Пересчитал и выложил деньги на стол, Михай растерянно затолкал их в карман.

– Вот, – думал он, – так бросают жребий, так переходят Рубикон, так просто, не замечая даже как.

– И напиши, пожалуйста, Патаки, – сказал Сепетнеки, – что я передал тебе деньги, что он послал, сумму не надо упоминать, чтобы всё-таки не выглядело распиской или деловым письмом, а то неэлегантно как-то, сам понимаешь.

Михай понял. Он даже сразу произвёл в уме расчёт, сколько Сепетнеки мог отстегнуть от переданной ему суммы. Половину, наверно, ни в коем случае не больше того. Ничего, пускай заработает.

– Ну так прощай, – сказал Янош. – Я своё дело сделал, и завтра уезжаю. Но сегодняшний вечер ещё проведу с Ваниной. Отменная женщина, скажу тебе. Почаще бывай у неё, пока меня нет.

3

Становилось всё жарче. Михай лежал на кровати голым, но уснуть не мог. С тех пор как он взял деньги Патаки и написал то письмо, он места себе не находил.

Встал, умылся и отправился слоняться в летнюю ночь. Вскоре он дошёл до Acqua Paola, и любовался классическим водопадом, который со спокойствием, надменностью и достоинством вечности вершил своё ремесло в свете луны. Вспомнился один венгерский студент-скульптор, с которым он познакомился у Вальдхейма, в Collegium Hungaricum. Скульптор пришёл из Дрездена в Рим пешком, вошел Фламиниевой дорогой, той самой Via Flaminia, о которой он гимназистом выучил, что ею всегда входили с севера победоносные чужеземцы. После чего в первый же вечер поднялся сюда, на Джианиколо. Выждал, пока всех не выгнали из парка и не заперли ворота. Затем перелез через стену, и заночевал там, под кустом, над Римом, и Город лежал у его ног. На рассвете встал, разделся и искупался в бассейне Acqua Paola, в классических водах.

Так входит в Рим завоеватель. Из скульптора может ничего путного и не выйдет, и судьба ему вечно жить впроголодь, и кто знает, что ещё. Но всё равно он завоеватель, и не достаёт ему лишь армии, «одной удачи, только и всего»[20]20
  «Одной удачи, только и всего» – Sors bona, nihil aliud. Девиз поэта-воина Миклоша Зрини, начертанный на титульном листе его «Сигетского бедствия», 1651.


[Закрыть]. Его жизненный путь – путь вверх, даже если он и погибнет, подымаясь. А Дорога Михая ведёт вниз, даже если он переживёт её, если переживёт всё, и достигнет спокойной, скучной старости. Направленье нашего пути мы носим в себе, и изнутри нас горят вечные путеводные звёзды.

Была поздняя ночь, но та итальянская летняя ночь, когда повсюду кто-нибудь да не спит, и безмятежно колошматит себе молотком или поёт – этот народ не знает сонливости северного племени и освященного времени беспамятства, – и бывает натыкаешься на совершенно беспричинную малышню, гоняющую на улице шары с трёх до четырёх ночи, а то вдруг парикмахер распахнёт лавку, и в половине четвёртого выбреет несколько весёлых женихов.

Он долго бродил по Джианиколо, по берегу Тибра и улочкам Трастевере.

По Тибру медленно и классически плыли баржи в направлении Остии, не баржи даже, а картинки из гимназического учебника латыни, и изображали слово: Navis, navis. На палубе мужчина наигрывал на гитаре, женщина стирала чулки, и лаяла маленькая собачонка; а за кораблём плыл другой, корабль-призрак, остров Тибр, которому еще древние придали форму корабля, не доверяя его постоянству, и он и в самом деле иногда выходил в ночное плаванье в море, с больницей и умирающими на спине.

На том берегу, над громадными и давящими развалинами Театра Марцелла причалила луна, и из соседней синагоги – так Михаю показалось – вышли толпой на берег Тибра древние евреи, с погребальными покрывалами на шеях, и, тихо причитая, сыпали в реку свои прегрешенья. В воздухе кружили три самолёта, и время от времени оглаживали друг дружке бока пучками света, потом они улетели в направлении Кастелли Романи, чтобы, как положено большим птицам, отдохнуть на верхушках скал.

Затем с жутким грохотом явился громадный грузовик. Это рассвет, – подумал Михай. Из грузовика с пугающей быстротой повыскакивали фигуры одетые в тёмно-серое, и вбежали в открывшуюся перед ними арку. Затем послышался звон колокольчика, и пастушонок распевая погнал восхитительную вергилиеву корову.

Вот приоткрылась дверь одного кабака, и к нему подошли двое рабочих, и попросили, чтобы он заказал им красного вина, и рассказал историю своей жизни. Михай заказал им красного вина, и выпить тоже помог, и даже сыру к нему заказал, но историю жизни не рассказал из-за языковых затруднений. Хотя очень проникся дружеским расположением к этим людям, которые наверняка почувствовали его заброшенность, и полюбили его, и так сердечно говорили с ним, жалко, что он не понял, о чём. Но потом безо всякого перехода стал их бояться, расплатился и сбежал.

Он был в квартале Трастевере. В подстерегающих улочках душу опять переполнили картины насильственной смерти, как столько раз в отрочестве, когда они «играли» в доме Ульпиусов. Что за легкомыслие было пускаться в разговоры с этими рабочими! Убить ведь могли, бросить в Дунай, в Тибр, за его тридцать форинтов. И в такое время бродяжничать тут в этом чертовом квартале Трастевере, где под каждой зевающей аркой подворотни трижды прибьют тебя, прежде чем успеешь рот раскрыть. Что за безумие… и что за безумие в его душе, что тянет к преступленьям и смертям, и искушает!

Тогда он уже стоял перед домом, где жила Ванина. В доме было темно, маленький итальянский дом с плоской крышей, выложенными кирпичом, сводчатыми оконными проёмами. Что за люди живут в нём? Что за деянья спят во тьме такого дома? Что за ужасы произойдут с ним тут, если войти? Неужели Ванина… да, наверняка она не без умысла так зазывала его в прошлый раз. И что Янош дал ему столько денег, тоже могла знать. Всех женихов пересадили… да, Ванина могла бы… И если б он точно знал сейчас, вошёл бы.

Он долго стоял перед домом, погруженный в болезненные картины. Пока вдруг не почувствовал свинцовую усталость и снова ту самую ностальгию, что от привала до привала шла за ним по пятам итальянскими дорогами. Но усталость подсказывала, что близится последний привал.