Текст книги "Путник и лунный свет"

4

На другой день Михай получил письмо. Почерк был знакомый, очень знакомый, но чей, он не знал, хотя чувствовал, что это позор, что он не знает. Письмо писала Эржи. Она сообщала ему, что приехала в Рим, поскольку во что бы то ни стало хочет поговорить с Михаем, по очень важному, для Михая очень важному делу. Он достаточно знает её, речь не о какой-то там женской прихоти, да и гордость бы не позволила ей искать встречи с Михаем, если бы она не хотела защитить интересы Михая в связи с одним пренеприятным делом; в этом она видит свой долг перед Михаем, даже сейчас. Поэтому она просит, чтобы он зашёл за ней в отель, пополудни.

Михай не знал, как быть. Он очень боялся встречи с Эржи, теперь его совесть была тем более нечиста, к тому же он представить себе не мог, чего Эржи хочет от него. В конце концов пересилило чувство, что он так уже обидел Эржи в прошлом, что не может теперь обидеть её ещё и тем, что не встретится с ней. Он надел новую шляпу, купленную уже на полученные от Патаки деньги, и поспешил в отель, где остановилась Эржи.

Послал за Эржи, и вскоре она спустилась, и без улыбки поздоровалась с Михаем. Первым впечатлением Михая было, что не стоит ждать от этой встречи ничего хорошего. Эржи вздёрнула брови, как когда негодовала, и так и не опустила их. Красивая, высокая, элегантна до кончиков ногтей, но сам ангел с пылающим мечом… Они молча шли рядом, после скупых расспросов о поездке и здоровье друг друга.

– Куда пойдём? – спросил Михай.

– Мне всё равно. Жарко. В какую-нибудь кондитерскую.

Мороженое, аранчиата, принесло сиюминутное облегчение. Вскоре они перешли к сути.

– Михай, – сказала Эржи, сдерживая запал, – я всегда знала, что ты недотёпа, но думала, что и твоя глупость имеет пределы.

– Ничего себе начало, – сказал Михай. Но про себя немного обрадовался, что Эржи считает его не негодяем, а всего лишь идиотом.

Она права конечно.

– Как ты мог написать такое? – спросила Эржи и выложила на стол письмо, которое по указке Сепетнеки Михай написал Патаки.

Михай побагровел, и от стыда так устал, что даже говорить не мог.

– Говори же! – воскликнула Эржи, ангел с пылающим мечом.

– Что говорить, Эржи? – сказал Михай растягивая слова. – Ты умная, и сама знаешь, зачем я. Деньги нужны были, домой в Пешт я ехать не хочу, и ещё тысяча причин… и это был единственный способ раздобыть деньги.

– Сумасшедший.

– Может быть. Только не объясняй мне, как это безнравственно. И что я за альфонс. Это я и без тебя знаю. Если ты ехала в Рим только ради того, чтоб это сказать, в такую жару…

– Чёрта лысого альфонс, – сказала Эржи очень раздраженно. – Был бы хоть альфонсом. Просто идиот.

И умолкла. – Нельзя же разговаривать с ним таким тоном, – думала она. – Ведь я ему больше не жена…

Некоторое время спустя заговорил Михай.

– Скажи, Эржи, как к тебе попало это письмо?

– Как это как? Ты что, до сих пор не понял? Тебя разыграли, Янош Сепетнеки и этот пакостный Золтан. Он просто хотел, чтобы ты расписался в собственном ничтожестве. Он сразу же переслал мне письмо, только сначала заверенную фотографическую копию у нотариуса заказал, и держит её у себя.

– Золтан? Золтан и такое, нотариально заверить, такую невообразимую низость, никогда б не подумал, такую фантастическую гадость?.. не понимаю.

– Ну конечно, не понимаешь, – сказала Эржи чуть помягче. – Ты не альфонс, ты просто дурак. И Золтан, увы, знает это.

– Но он же такое доброе письмо мне написал…

– Да, Золтан добрый, но он умный. Ты не добрый, зато дурак.

– Но зачем ему это всё?

– Как зачем? Затем, что он хочет, чтобы я вернулась к нему. Хочет показать мне, кто ты есть. Он не подумал, что я это и так знаю, раньше него, а ещё я знаю, что за подлость стоит за его добротой и нежной привязанностью. Ведь если только о том речь, чтобы вернуть меня, то вышло всё ровно наоборот, не так как он хотел, и поэтому не так уж хорошо быть умным. Но речь не только об этом.

Говори.

– Послушай меня. – Раздражение, до сих пор не сходившее с лица Эржи, сменил ужас. – Золтан хочет извести тебя, Михай, хочет стереть с лица земли.

– Да ну. Кишка тонка. Как ты это себе представляешь?

– Смотри, Михай, точно не знаю, я не такая хитрая, как Золтан, просто догадываюсь. Во первых он сделает всё, чтобы поставить тебя в невозможное положение перед семьёй. Что по крайней мере на первых порах не составит труда, представь лицо отца, когда он увидит, или уже увидел это письмо.

– Моего отца? Уж не думаешь ли ты, что он ему покажет?

– Даже не сомневаюсь.

Теперь ужаснулся Михай. Знобливый и подросточий ужас пробрал его, древний страх перед отцом, страх потерять отцовское расположение. Он отставил стаканчик с аранчиатой, и опустил лицо в ладони. Эржи поймёт его мотивы, он это знал. Но отцу не объяснишь. В глазах отца он потеряет честь раз и навсегда.

– А потом возьмётся за Пешт, – продолжала Эржи. – Такие слухи о тебе пустит, что по улице пройти не сможешь. Ведь боже мой, я-то знаю, что та подлость, что ты хотел совершить, не такая уж редкая подлость, в Пеште сколько угодно таких, которые так или иначе продали своих жен, и пользуются всеобщим уважением, особенно если хорошо заработали, и Господне благословение сопутствовало их последующим сделкам – но Золтан позаботится о том, чтобы еженедельная пресса и прочие властители общественного мнения преподнесли дело так, чтобы ты по улице пройти не мог. Придётся тебе оставаться заграницей, ты-то особо жалеть не станешь, но семья едва будет поддерживать тебя, а то и вовсе не будет, Золтан уж наверняка сделает всё от него зависящее, чтобы разорить предприятие твоего отца.

– Эржи!

– А что. Например, найдёт способ вынудить меня забрать свои деньги из вашего предприятия; если об этой истории заговорят, то мне придётся это сделать, твой отец сам захочет – и это уже само по себе будет для вас страшным ударом.

Молчали долго.

– Знать бы хоть, – сказал наконец Михай, – за что он меня так ненавидит? Такой ведь был раньше понимающий и прощающий, что уже против естества было.

– Потому и ненавидит теперь. Откуда тебе знать, что за ресентимент уже тогда скрывался за его добротой, какой отчаянной ненавистью было это прощение. Наверняка он и сам поверил, что простил, пока не представился случай отомстить. И тогда, как дикий зверь, которого вскармливали молоком, и вдруг дали ему мяса…

– Я всегда знал его таким мягкотелым, слюнтяем.

– Я тоже; и сознаюсь, зато теперь, когда у него появился прямо таки шейлоков размах, он куда больше импонирует мне. Всё-таки человек как человек…

Опять они долго молчали.

– Скажи, – заговорил Михай, – у тебя наверняка есть какой-то план, что мне делать или нам, ведь за этим ты приехала в Рим.

– Первым делом я хотела предупредить тебя. Золтан думает, что ты и в дальнейшие ловушки ступишь так же безмятежно, как в эту. Например, предложит он тебе замечательную работу, чтобы ты вернулся в Пешт. И оказался на месте, когда разразится скандал. А ведь домой тебе сейчас ни за что нельзя. И потом я хотела предостеречь тебя касательно одного… твоего друга. Ты знаешь, о ком я.

– Янош Сепетнеки?

– Да.

– Что вас свело в Париже?

– Встретились в одной компании.

– И часто ты с ним бывала?

– Да. Довольно часто. С Золтаном они тоже через меня познакомились.

– И как ты находишь Яноша? Совсем особенный, правда?

– Да, совсем особенный.

Но это она так выжала из себя, что у Михая мелькнула догадка. Неужели? До чего б странно было… Но тут же дала о себе знать отменная его деликатность, и Михай подавил любопытство; если положим, так оно и есть, то нельзя больше говорить о Яноше Сепетнеки.

– Спасибо, Эржи, что предупредила, ты очень добра ко мне, и я знаю, насколько не заслужил. Не поверю, что со временем и ты могла бы так же люто ополчиться на меня как Золтан Патаки.

– Не думаю, – сказала Эржи очень серьёзно. – Не чувствую никакого желания мстить тебе. Да собственно и не за что.

– Вижу, что ты хочешь ещё что-то сказать. Что я ещё должен сделать?

– Я должна предупредить тебя ещё кое о чём, но мне очень неловко говорить об этом, ещё не так поймёшь. Ещё подумаешь, что я это из ревности.

– Из ревности? Я не так самонадеян. Знаю, что промотал все права на твою ревность.

Сам он хорошо знал, что всё ещё небезразличен Эржи. Иначе б она не приехала в Рим. Но чувствовал, что благородство требует от него не замечать, что Эржи всё ещё влечёт к нему. Впрочем, мужской эгоизм требовал того же.

– Может быть, оставим в покое мои чувства, – сказала Эржи раздражённо, – они тут ни при чём. Словом… как бы это сказать… короче, Михай, я хорошо знаю, ради кого ты тут в Риме. Янош сказал. Эта особа написала ему, что вы видели друг друга.

Михай опустил голову. Он чувствовал, что Эржи безмерно больно, что он любит Еву, но что тут скажешь, и чем замолишь, если это правда, и непоправимо?

– Да, Эржи. Хорошо, что ты знаешь. И предысторию ты тоже знаешь. В Равенне я рассказал тебе всё, что можно было знать обо мне. Всё так, как должно быть. Если бы только тебе не было так плохо…

– Оставь это, прошу тебя. Я ни словом не обмолвилась, что мне плохо. В самом деле, не о том речь. Но скажи… знаешь ли ты, кто эта женщина? Какой жизнью она до сих пор жила?

– Не знаю. И никогда не пытался разузнать о ней.

– Михай, я всегда дивилась твоей невозмутимости, но ты уже превосходишь самого себя. Не слыхала ещё, чтоб человек был влюблён в женщину, и ему дела не было, кто она, что она…

– Мне лишь до того дело, кем она была тогда, в доме Ульпиусов.

– Может ты даже не знаешь, что она совсем уже недолго пробудет здесь. Ей удалось окрутить одного молодого англичанина, который увезет её с собой в Индию. Они на днях отбывают.

– Неправда.

– Правда. Смотри.

Она достала из сумочки ещё одно письмо. Почерк Евы. Письмо было адресовано Яношу, Ева коротко сообщала о готовящемся отъезде в Индию, и что в Европу она и возвращаться больше не намерена.

– Ты и этого не знал? – спросила Эржи.

– Твоя взяла, – сказал Михай. Встал, расплатился и вышел вон. Даже шляпу забыл.

Выйдя, он некоторое время ошалело несся на неверных ногах, прижав руки к сердцу. И очень нескоро заметил, что рядом идёт Эржи, со шляпой.

Теперь Эржи была совсем другая, кроткая, перепуганная, и глаза сплошные слёзы. Едва ли не трогательная, высокая, само достоинство, дама, и как девочка, без слов идет рядом с ним, со шляпой. Михай улыбнулся, и забрал шляпу.

– Спасибо, – сказал он, и поцеловал руку Эржи. Эржи боязливо погладила его по щеке.

– Ну если у тебя нет больше писем в сумочке, тогда пойдём поужинаем, что ли, – сказал Михай со вздохом.

За ужином они разговаривали мало, но задушевно и с нежностью, Эржи была полна утешающей благожелательности, Михая смягчила боль и большое количество выпитого в боли вина. Он дивился, как Эржи всё ещё любит его; какое счастье было бы любить Эржи, и избавиться от прошлого и от умерших. Но знал, что нельзя.

– Эржи, в глубине души я так невинен в нашей с тобой истории, – сказал он. – Правда, легко говорить. Но видишь, сколько лет я делал всё, чтобы конформизироваться, и когда решил, что уже всё в порядке, и пошёл уже с миром на мировую, то взял тебя в жёны, себе в награду. И тут на меня накинулись все мои демоны, вся моя юность, и вся ностальгия, и весь бунт. От ностальгии нет лекарств. Наверно, мне нельзя было ехать в Италию. Эту страну строили из ностальгии королей и поэтов. Италия рай земной, но только так, как видел Данте; рай земной лишь пересадочная станция на хребте Чистилища, лишь потусторонний аэродром, откуда души взлетают к дальним небесным кругам, когда Беатриче сбрасывает вуаль, и душа «той страсти давней чувствует всевластье»[21]21
  «a régi vágynak érzi nagy hatalmát…» – так в переводе Михая Бабича.


[Закрыть].

– Ах, Михай, мир не терпит, когда человек предаётся ностальгии.

– Не терпит. Мир не терпит никакого отклонения от нормы, никакого бегства и упрямства, и рано или поздно натравливает на тебя Золтанов.

– И как ты собираешься поступить?

– Этого я не знаю. У тебя какие планы, Эржи?

– Вернусь в Париж. Теперь мы уже всё обсудили. Думаю, мне пора домой. Завтра рано утром я выезжаю.

Михай расплатился и проводил Эржи до дому.

– Так хочется знать, что тебе будет хорошо, – сказал он по дороге. – Скажи что-нибудь утешительное.

– Мне не так уж страшно плохо, как ты думаешь, – сказала Эржи, и теперь улыбка у неё была открыто надменная и довольная. – Я и сейчас живу очень полной жизнью, и кто знает, какие ещё замечательные вещи ждут меня. В Париже я немного нашла себя, и то чего искала в мире. Жаль только, что тебя в моей жизни больше не будет.

Они стояли перед отелем Эржи. На прощанье Михай еще раз хорошо оглядел Эржи. Да, Эржи сильно изменилась. К лучшему, или к худшему, кто знает. Не было той так присущей ей прежде тонкости, какой-то надлом был, какая-то внутренняя всклокоченность, что нашла своё выражение и в одежде, и в том как она на парижский манер чрезмерно красилась. Эржи стала несколько вульгарней, и как-то осенена присутствием чужого мужчины, загадочного и достойного зависти чужака… Или, может быть, Яноша, противника… Это новое нечто в давно знакомой женщине неизъяснимо притягивало и волновало.

– Сейчас что будешь делать, Михай?

– Не знаю даже. Домой идти неохота, причин тысяча и одна, да и одному быть неохота.

Мгновенье они смотрели друг на друга отточенным за год вдвоём взглядом сообщников, и больше уже не говорили, а поднялись в комнату Эржи.

В обоих проснулась страсть, что так терзающе связывала их, когда Эржи ещё была женой Золтана. И тогда оба они тоже противились жившей в них страсти, но страсть была сильней, и только дичала от сопротивленья. И теперь они прибыли друг к другу сквозь сильное сопротивление, случившиеся между ними и по видимости неодолимые обиды страшно разъединили их, но тем сильнее стала страсть, бросившая их в объятья друг друга. Михай вновь и с чудесной радостью узнаванья открывал для себя тело Эржи, которого он как тела желал сейчас больше любого другого женского тела, нежности Эржи, дикости Эржи, всего её ночного естества, которое нисколько не походило на ту Эржи, что раскрывалась в ясности, в словах и поступках, страстной, влюблённой и искушенной в своей любви Эржи. А Эржи любила то, как она умеет вывести Михая из того летаргического безразличия, в котором он пребывает немалую часть своих дней.

Потом они освободясь и счастливо смотрели друг на друга, очень усталые и довольные, изумлёнными глазами. Лишь сейчас осознавая, что случилось. Эржи рассмеялась.

– И этому ты б сегодня с утра не поверил, а?

– Ни за что. А ты?

– Я тоже. Хотя сама не знаю. Так шла, что хорошо бы.

– Эржи! Ты лучше всех на свете!

Так Михай на самом деле и думал. Тронутый лучащейся от Эржи к нему женской теплотой, он был благодарен и по-детски счастлив.

– Да, Михай, с тобой я всегда должна быть хорошей. У меня такое чувство, что тебя нельзя обижать.

– Скажи… А не попробовать ли нам ещё раз?

Эржи посерьёзнела. Во всяком случае этого вопроса она ждала, а теперь и эротическое её тщеславие тоже требовало его, раз уж так вышло… Но возможно ли это на самом деле?… Она долго, колеблясь и испытующе смотрела на Михая.

– Надо ещё раз попробовать, – сказал Михай. – Наши тела так хорошо понимают друг друга. И они обычно правы. Голос природы, правда ведь?… То что мы погубили душой, может ещё поправить тело. Нам нужно ещё раз попробовать нашу жизнь.

– Что ж ты бросил меня, если… если это так?

– Ностальгия, Эржи. Но сейчас я как будто освободился от какого-то колдовства. Правда, я любил быть рабом и осуждённым. Но сейчас я чувствую себя таким настоящим и сильным. Надо остаться с тобой, я уверен. Хотя это эгоизм. Вопрос в том, как было бы лучше тебе.

– Не знаю, Михай. Я люблю тебя гораздо сильней, чем ты меня, и боюсь, что ты причинил бы мне много страданий. И… не знаю, что у тебя с этой другой женщиной.

– С Евой? Неужели ты думаешь, что я говорил с ней? Я только тоскую по ней. Душевная болезнь. Вылечусь.

– Сначала вылечись, потом поговорим.

– Ладно. Вот увидишь, скоро поговорим. Спи хорошо, милая, милая.

Но по ходу ночи Михай проснулся. Потянулся рукой к Еве, и только когда взял в руку руку на покрывале, осознал что это рука Эржи, и с нечистой совестью отпустил. И думал, горько, грустно, устало, что Ева всё же совсем другое. К Эржи его влечёт иногда сильное желание, но желание утолимо, и после него не остаётся ничего, кроме трезвого и скучного признания фактов. Эржи желанная и хорошая и умная и всё такое, но нет в ней мистерии.

Consummatum est. Эржи последнее, что связывало его с миром людей. Теперь осталась лишь та, кого нет: Ева, Ева… и когда уйдёт Ева, останется тлен.

А Эржи проснулась на рассвете и думала вот о чём:

– Михай не изменился, но изменилась я. Раньше Михай означал для меня большое приключение, бунт, чуждое, таинственное. Теперь я уже знаю, что Михай лишь безучастно даёт чуждым силам увлечь себя. Он не тигр. По крайней мере есть другие, те кто лучше: Янош Сепетнеки. И те, кого я ещё не знаю. А что Михай сейчас стосковался по мне, так это как раз потому, что ждёт от меня мещанского порядка и защищённости, и всего того, от чего я сбежала к нему. Нет, никакого смысла. От Михая я выздоровела.

Встала, умылась и начала одеваться. Михай тоже проснулся, и всё как-то сразу ясно было, он тоже оделся, за завтраком они почти не разговаривали, Михай проводил Эржи к поезду, и махал рукой ей вслед. Оба знали, что теперь уже их история окончена.

5

После отъезда Эржи последовали ужасные дни. Вскоре и Вальдхейм уехал в Оксфорд, и Михай остался совершенно один. Ему не хотелось ничего, он даже из дому не выходил, весь день в одежде лежал на кровати.

Смысл сообщённого Эржи, как какая-то отрава, проникал в каждую его клетку. Он очень много и с возрастающим беспокойством думал об отце, которого его поведение и грозящий денежный кризис наверняка ввергли в страшное душевное состояние. Он видел перед собой старика, как тот потеряно сидит во главе стола за семейным ужином, ус теребит с горя, или потирает колено, и тщетно бодрится, и деланным благодушием ещё больше угнетает остальных, никто не отзывается на его шутки, постепенно все умолкают, доедают наспех, лишь бы сбежать поскорей от мук семейного радения.

И если удавалось иногда забыть об отце, на ум приходила Ева. То что Ева уезжает на недоступно далёкие земли, возможно, навсегда, было ужасней всего. Кошмарно и то, что Ева и знать не желает о нём – но жизнь всё же выносима, пока знаешь, что вы живёте с ней в одном городе, и можно случайно встретиться, или по крайней мере увидеть её издали… но если она уедет в Индию, ничего, ничего у Михая не останется.

Как-то за полдень пришло письмо, писал Элсли.

Дорогой Майк,

я должен сообщить Вам очень печальную весть. Патер Северинус, монах из Губбио тяжело заболел. Вернее давно уже страдал лёгкими, и теперь достиг той стадии, когда нельзя было больше оставаться в монастыре, и его привезли сюда, в больницу. В часы передышки от болезни и молитв мне доводилось беседовать с ним, и мне приоткрылся удивительный душевный мир.

Думаю, в старину этого человека почитали бы как святого. Патер Северинус часто и с самой большой любовью говорил о вас, от него я узнал – до чего поразительны пути Провидения, – что вы были добрыми друзьями детства, и всегда очень любили друг друга. Он просил меня известить вас, когда последует неизбежное. Эту его просьбу я и исполняю, так как сегодня на рассвете Патер Северинус умер. До последней минуты он был в сознании, и молился вместе с сидевшими у его постели товарищами по ордену, когда пришло время уходить.

Дорогой Майк, если бы и вы так же безусловно как и я верили в вечную жизнь, вы приняли бы эту весть с успокоеньем, уповая, что теперь ваш друг уже там, где земная жизнь усердия обретает достойное продление, бесконечность.

Не забывайте меня совсем, пишите иногда вашему почитателю:

Элсли

Ps. Миллисент Ингрэм благополучно получила деньги, полагает, что среди друзей извиненья смешны, шлёт вам большой привет, и думает о вас с любовью; можно написать заодно, что она моя невеста.

Стояла страшная жара. Днём Михай осоловело слонялся по саду Боргезе, лёг рано, уснул от усталости, потом опять проснулся.

В полусне он видел перед собой обрывистую, дикую местность, местность была знакомой, и он ещё в полусне подумал, откуда знакома ему эта узкая долина, эти встревоженные деревья, эти кажущиеся стилизованными развалины; может он видел их между Болоньей и Флоренцией из окна поезда, на том дивном участке пути, может во время своего бродяжничества над Сполето, может на какой-то картине Сальваторе Розы в одном из музеев. Настроение у местности было зловещее и гибельное, и гибельной была и маленькая фигурка, путник, пересекавший её, опираясь на палку, лунный свет над головой. Он знал, что путник идёт уже очень давно, по всё более пустынной местности, под встревоженными деревьями и стилизованными развалинами, страшась гроз и волков, и может нет больше никого, кто б скитался в такой ночи так одиноко.

Позвонили. Михай зажег свет и взглянул на часы. Полночь уже миновала. Кто бы это мог быть? Наверно, никто. Повернулся на другой бок.

Опять позвонили. Он встал волнуясь, что-то накинул на себя и вышел. Ева стояла в дверях.

Михай от смущенья и поздороваться забыл.

Так оно и бывает; маниакально, гибельно, на грани ада и смерти тоскуешь по ком-то, ищешь, гоняешься, бестолку, и жизнь твоя иссыхает в ностальгии. С тех пор, как он в Риме, он постоянно ждал этого мгновенья, готовился к нему, и едва ли не разуверился уже, что будет когда-нибудь говорить с Евой. И вот она явилась вдруг, и ты стягиваешь на груди дешёвую пижаму, стыдишься, что нечёсан, небрит, невыносимо стыдишься своего жилья, и больше всего хотел бы, чтоб ее здесь не было, той, по ком ты так невыразимо тосковал.

Но Еве и дела не было. Без приглашений и приветствий она прошла в комнату Михая, уселась в кресло и напряжённо уставилась перед собой.

Михай прошаркал за ней.

Ева ничуть не изменилась. Любовь навсегда сохраняет одно мгновенье, то мгновенье, когда она родилась; и та, кого любят, никогда не состарится, в глазах влюблённого навсегда останется семнадцатилетней, и её растрепанные волосы, лёгкое летнее платье всю жизнь шевелит тот самый ласковый ветер, что дул тогда, в то роковое мгновенье.

Михай был так смущен, что только и нашёлся спросить: – Откуда ты узнала мой адрес?

Ева нервно махнула рукой.

– Позвонила в Пешт, твоему брату. Михай, умер Эрвин.

– Знаю, – сказал Михай.

– Откуда ты знаешь? – спросила Ева.

– Элсли написал, тот доктор, с которым, я слышал, ты тоже встречалась однажды в Губбио, в доме, где была открыта дверь мёртвых.

– Да, я помню.

– Он ухаживал за Эрвином в последние часы, в больнице Фолиньо. Вот письмо.

Ева прочла письмо и задумалась.

– Помнишь то его большое, серое пальто, – сказала она погодя, – и как он всегда подымал воротник, когда брёл с опущенной головой…

– И всегда как-то впереди шла голова, и он за головой, как те большие змеи, которые выкидывают голову вперёд, а тело ползёт за ними… И курил сколько! Сколько б я ни клала перед ним сигарет, всё кончались.

– И до чего милый был, когда у него было хорошее настроение, или когда пил…

Патер Северинус исчез, и в умершем в Фолиньо умер только Эрвин, странный юноша, и добрый друг и лучшее воспоминание юности.

– Я знал, что он очень болен, – сказал Михай. – Пытался даже уговорить его лечиться. Думаешь, надо было сильней уговаривать? Наверно надо было оставаться в Губбио, и не уезжать до тех пор, пока не добьюсь чего-нибудь?

– Я думаю, до Патера Северинуса и не дотянулась бы наша забота, нежность и тревога. Для него болезнь была не тем, что для других людей, не ударом, а скорей, наверно, подарком. Что мы знаем об этом? И как было ему легко умереть.

– Ведь смерть была для него привычным делом; в последние годы он, кажется, другим и не занимался.

– И всё-таки может, ему было ужасно умирать. Очень мало людей умирают своей смертью, как… как Тамаш.

Тёплый оранжевый отблеск лампы упал на лицо Евы, и теперь лицо её было ещё больше тем самым лицом, которое Ева носила в доме Ульпиусов, когда… когда они играли, и Тамаш и Михай гибли за неё или от её руки. Что за фантазия или воспоминание играет в ней сейчас? Михай прижал руку к сердцу, сердце болело и колотило, и тысяча вещей пронеслась у него в голове: память болезненной радости давних игр, и этрусские статуэтки Виллы Джулия, разъяснения Вальдхейма, Другое Влечение и гетера смерти.

– Ева, ты убила Тамаша, – сказал он.

Ева вздрогнула, выражение лица её резко переменилось, она сжала лоб руками.

– Неправда! Неправда! Как ты мог подумать?

– Ева, ты убила Тамаша.

– Нет, Михай, клянусь, что нет. Не я убила… нельзя так понимать. Тамаш покончил с собой. Я Эрвину рассказала, и Эрвин и как священник тоже дал отпущенье.

– Расскажи и мне.

– Да, я расскажу. Послушай. Я расскажу как умер Тамаш.

Рука Евы в руке Михая была холодна как лёд, и по его телу тоже пробежали мурашки, и сердце стало страшно тяжёлым. Не остановиться было на этом спуске в шахты, по коридорам и люкам, сквозь солёные озёра, и теперь они достигнут пещеры, где в самой-самой сердцевине вещей и ночей, живут тайна и жуть.

– Помнишь ведь, как было. Жениха моего, и как отец заставлял, и как я просила, чтоб он отпустил нас с Тамашем на несколько дней, перед тем как я за него пойду.

– Помню.

– Мы уехали в Гальштат. Тамаш выбрал это место. Я как только добралась, сразу всё поняла. Не могу тебе передать… такой древний, чёрный город, мёртвый, у чёрного озера.

В Италии тоже есть горные города, но тот намного темней, намного жутче, такое место, где только умереть можно. Тамаш ещё в дороге сказал, что скоро умрёт. Помнишь ведь ту контору… и он не мог смириться с тем, что надо расстаться со мной… и вообще помнишь ведь, как влекла его смерть, и знаешь, что он не хотел умереть случайно, а только тщательно подготовясь…

Знаю, что любой другой человек стал бы его уговаривать, или слал телеграммы направо и налево, звал бы на помощь друзей, полицию, доктора, не знаю, кого ещё принято. У меня тоже первое ощущение было, что я должна как-то поступить, кричать о помощи. Не поступила, и в отчаяньи стерегла шаги Тамаша. А потом вдруг просветлело, Тамаш прав. Откуда я знала это, не могу сказать… но помнишь, как мы были близки, как я знала всегда, что в нём происходит – и теперь я знала, что ему нельзя помочь. Если не сейчас, так в другой раз, скоро, и если меня там не будет, тогда он умрёт один, и это будет страшно, для нас обоих.

Тамаш заметил, что я смирилась, и сообщил мне, в какой день произойдёт. В тот день мы ещё на лодке катались по озеру, но после полудня начался дождь, и мы пошли в свою комнату. Никогда на свете не было столько осени, Михай.

Тамаш написал прощальное письмо, пустыми словами, без всякого объяснения. Потом попросил, чтобы я приготовила яд, и дала ему…

Для чего тут понадобилась я?… и зачем сделала… видишь ли, один ты наверно сможешь понять, ты, который играл с нами тогда.

Я и до сих пор не чувствую никаких угрызений совести. Тамаш хотел умереть, и я всё равно не смогла бы помешать этому, да и не хотела, знала, что так ему лучше. А что выполнила его последнее желание, правильно сделала, и никогда не жалела. Может, если б меня там не было, и если б не я бы дала ему яду, и он бы смалодушничал, и мучился бы часами, и из трусости стыдясь, сробев пошел бы на смерть. А так он смело, не колеблясь убил себя, ведь он играл, сыграл, что это я его убиваю, пьесу сыграл, что мы столько раз репетировали дома.

А потом лёг спокойно, я присела на край кровати. И когда подступала уже смертельная сонливость, он притянул меня к себе и поцеловал. И целовал до тех пор, пока руки не разжались. То были не поцелуи брата и сестры, Михай, правда. Тогда мы были уже не брат и сестра, а кто-то, кто остается жить дальше, и кто-то, кто умрёт… тогда уже можно было, наверно.

Они очень долго молчали.

– Ева, зачем ты передала, чтобы я не искал тебя? – спросил наконец Михай. – Почему ты не хочешь встречаться со мной?

– О, ну ты не чувствуешь, Михай, не чувствуешь, что нельзя?… когда мы вдвоём, мы не вдвоем… Тамаш может быть здесь с минуты на минуту. А теперь ещё и Эрвин… Не могу я быть с тобой вдвоём, Михай, нет.

Она встала.

– Присядь ещё на минуту, – сказал Михай так тихо, как говорит человек в самом сильном волнении. – Правда это, что ты едешь в Индию? – Надолго?

Ева кивнула.

Михай ломал руки.

– В самом деле уедешь, и больше я тебя не увижу?

– В самом деле. С тобой что будет?

– Одно только может быть со мной: умереть своей смертью. Как… как Тамаш.

Умолкли.

– Ты это серьёзно? – спросила наконец Ева.

– Серьёзней некуда. Оставаться в Риме никакого смысла. Ещё меньше смысла ехать домой. Ни в чём никакого смысла больше.

– Нельзя ли помочь тебе? – спросила Ева безо всякого убежденья.

– Нельзя. То есть в одном разве. Что-то ты могла бы для меня сделать, Ева.

– Что же?

– Не смею, так тяжело сказать.

– Скажи.

– Ева… будь со мной рядом, когда я умру… как с Тамашем, Ева.

Ева задумалась.

– Будешь? Будешь? Ева, это всё о чём я прошу тебя, и больше никогда ни о чём, покуда будет мир стоять.

– Ладно.

– Обещаешь?

– Обещаю.