Текст книги "Певчий ангел"

 
Скомканная чужая постель…
Скомканные пустые слова…
Так устала я, Господи, от потерь,
Что осталось только идти ва-банк!
 
 
Я хной подкрашу седую прядь,
Кармином губы я подведу…
Я уже потеряла страх потерять,
Но боюсь найти на свою беду.
 
 
На свою, на его ли беду
Напою нас двоих допьяна́…
За одну эту ночь мне гореть в аду —
Так пускай уж тысяча и одна!
 
 
Но тот, кто рядом со мной лежит,
Не может ни давать, ни дарить:
Он глотает, давясь, и любовь, и жизнь,
Будто наперегонки, на пари.
 
 
Он не умеет пить, как гурман —
Не торопясь, смакуя глотки…
Победитель!.. Мне жаль тебя, Дон Жуан —
Остатки не сладки. Они горьки.
 
 
Они сухи, как мои глаза,
И ядовитей змеиных жал…
Пей же! Это вино ты сам заказал!
Командор не придёт. Он мёртв. А жаль…
 

 
Скомканная пустая постель.
Скомканные чужие слова…
При жизни я двери сорвал бы с пете́ль,
Но смерть всегда – пораженье в правах.
 
 
Мёртвые сраму не имут… Честь? —
Пустое, так же, как месть и страсть…
А впрочем, одно преимущество есть:
Мертвеца нельзя убить ещё раз.
 
 
Не знаю, зачем я пришёл сюда…
(Скука – проклятие мертвецов!)
Не для поединка и не для суда,
А просто – увидеть её лицо…
 
 
Что ж, mea culpa – моя вина!
Я не успел (или не сумел…)
Ей объяснить, что любовь – не война,
Где после сражения – груда тел.
 
 
А Дон Хуан – не учитель ей,
Он сам невежествен, как монах…
Я готов пережить хоть сотню смертей,
Чтобы ей помочь, но – увы и ах!
 
 
Она простит эту ночь ему,
Но не себе… Куда ей бежать?
Дверь за́перта. Окно раскрыто во тьму.
Командор пришёл, но он мёртв. А жаль…
 

 
Послушай, Крысолов, зачем ты снова в Гамельн?
Тут крысы не живут с тех самых дней лихих,
И тут тебя не ждут, но и не бросят камень
В тебя за все твои и не твои грехи.
 
 
Изношен твой кафтан и стоптаны ботинки,
И дудочка твоя срывается на хрип;
В глазах твоих судьбы нетающие льдинки,
В кармане – медный грош, в котомке – сухари…
 
 
Что ты пришёл узнать (а может быть, поведать?) —
Покаяться ли в чём, оспорить ли вину?
Тут все уже давно отплакали по детям,
Попутно не забыв пересчитать казну.
 
 
…А дети шли с тобой, смеясь и подпевая,
И ветер раздувал огонь сиявших глаз,
И с туч живой водой стекала дождевая,
И мир рождался вновь, как будто в первый раз…
 
 
Но латаный кафтан не заменяет латы,
И дудка – не копьё, хоть мельниц и полно…
А дети нынче тут с рожденья глуховаты
И песенки твоей не слышат всё равно.
 

Роман в стихах
Том I, виртуальный

 
Что за банальность, Господи прости:
ну, я люблю… ну, ты, увы, не любишь…
Всё под луной не ново и не лучше,
а то, что не в реале, а в Сети —
 
 
неважно: боль фантомная порой
бывает нестерпимей настоящей,
и опустевший электронный «ящик»
такой же чёрной видится дырой,
как дырочки в жестянке на стене,
когда сквозь них, как парус, не белеет
конверт… И я опять включаю плеер
с той песенкой, написанной не мне…
 
 
А ты молчишь, печальный Птицелов,
потусторонний призрак монитора,
и я стенанья греческого хора
перевожу на русский парой слов.
Из шерсти путеводного клубка
на зиму Ариадна вяжет свитер…
А ты не пишешь, не заходишь в твиттер,
закрыл ЖЖ и удалил аккаунт.
 
 
Не выйти через запад на восток
мне в этом лабиринте отражений…
Отбросив ник, подписываюсь: Женя.
Теперь – лети, последний лепесток!
 

Роман в стихах
Том II, реальный

 
…А дождь – он, в самом деле, смоет всё:
и поцелуи с губ, и снег, и слёзы.
Как клоун в цирке, плюхнется он оземь
и запахов охапку поднесёт.
 
 
Он сможет без труда растормошить
труб водосточных чинную семейку,
и те зальются булькающим смехом
от всей своей заржавленной души.
 
 
Наделав лужу, он смутится сам
и смоется с Манежа, огорошен,
а зонтики захлопают в ладоши
и сложатся с почтеньем пополам.
 
 
…Ты спустишься в простывшее метро
простившим эту ночь за это утро,
и контролёр с лицом дежурно-хмурым
потребует билетик, как Харон.
 
 
А я у стойки паспорт протяну
немецкий, поздоровавшись по-русски,
и скажет стюардесса: «Видно, грустно
так скоро покидать свою страну?»
 
 
Но, слава Богу, дождь, и на него
легко списать взъерошенность и влажность…
А впрочем, это всё уже не важно,
мой самолёт вот-вот начнёт разгон.
 
 
Ума хватило вымолчать слова,
чтоб маяться поврозь, а не друг с дружкой.
– Нет, нет, спасибо, мне воды не нужно:
в Москве был дождь, и я теперь трезва.
 

Наталья Хаткина
1956–2009

Родилась в Челябинске 2 сентября 1956 года. Детство Натальи прошло в Узбекистане в городе Каган. Училась на филологическом факультете Донецкого государственного университета и закончила его в 1978 году, по окончанию до 1979 года работала в селе Терны Краснолиманского района Донецкой области учителем русского языка и литературы. С 1979 года в течение двадцати лет работала библиотекарем в Донецкой областной детской библиотеке имени Кирова. Первый сборник стихов «Прикосновение» вышел в 1981 году в издательстве «Донбасс «с предисловием Евгения Евтушенко. В дальнейшем выпустила поэтические сборники «От сердца к сердцу», «Лекарство от любви», «Поэмы», «Птичка Божия». Умерла 15 августа 2009 года. В 2013 году в донецком издательстве БВЛ вышла книга Н. Хаткиной «Стихи и поэмы». Составитель, Вениамин Белявский, любезно разрешил взять некоторые стихи из этой книги для нашей антологии.

«Осень, не помню, в каком мы родстве…»

 
Осень, не помню, в каком мы родстве,
так измотал меня этот проклятый
год, что уже непонятны, невнятны
хрипы и всхлипы в сентябрьской листве.
 
 
Осень, ведь было же что-то в крови —
общее чувство свободы и меры,
что потеряла, пойдя на галеры
рабского счастья твердить о любви.
 
 
Не унижай меня больше, любовь!
Только ты в сути своей униженье,
вольной когда-то души пораженье —
рядом с другим не остаться собой.
 
 
Не подходи ко мне больше! Пора
жить, не калечась и не калеча.
Осень кладет мне ладони на плечи.
Я вспоминаю: ей имя – сестра.
 

«Выйду из дому в мороз …»

 
Выйду из дому в мороз.
Ветер с налету облапит,
тело продует насквозь,
душу вчистую ограбит.
 
 
Ветер, хоть что-то оставь
мне в эту ночь ледяную.
Память оставил – кристалл,
впаянный в клетку грудную.
 
 
Знать бы, куда поверну,
где я, откуда и кто я?
Помню лишь зиму одну
жизни, прожитой не мною.
 
 
С кем же я лето пропела?
Ветер толкает – пустяк!
Вот он забрался под перья —
в полый мой птичий костяк.
 
 
Птицами были мы в детстве
до человечьей судьбы:
холод и голод – и бедствуй,
мерзлую землю долби.
 
 
Как же теперь возвратиться,
как мне добраться домой?
Так и останешься птицей,
вмерзнешь в кристалл ледяной.
 

Шпана

 
Над сорной сурепкой окраин,
что щедро нас цветом дарила,
над крышами старых сараев
шпана городская царила.
 
 
Над пустошью пристанционной —
не суйся! – схлопочешь по рылу,
над черным чумным терриконом
шпана городская парила.
 
 
От школы давно уж отстали,
глядели на всех исподлобья,
и что-то в них было от стаи
шакальей – голодной и злобной.
 
 
Вслед женщинам нагло свистали,
плевали на наши приличья.
И что-то в них было от стаи —
летящей, курлычущей, птичьей.
 
 
К окрестным садам беспощадны,
худы – до скелетного хруста.
Кричали им: «Будьте неладны!»,
грозились: «А чтоб тебе пусто!»
 
 
По-галочьи были всеядны,
презрительны были, безродны.
О как они были неладны!
И как они были свободны!
 

Окраина

 
Окраине поэзии – хвала.
Она к себе с базара и вокзала
безвестных стихотворцев приняла
и с городской окраиной совпала.
 
 
Вульгарная помада на губах.
Слегка согнувшись под привычным грузом
авоськи, как и все – в очередях
стоит ее обшарпанная муза.
 
 
И что-то шепчет, словно из молитв.
Когда ее бранят или толкают,
в ее душе вибрирует верлибр.
Бедняжка ничего не замечает.
 
 
Она сюда за поводом для слез
перебралась – и навсегда застряла
среди убогих флигелей вразброс
бродячих псов и ржавого металла.
 
 
Знать, на роду написано – жалеть,
смотреть, как под дождями мокнет глина,
и слушать, как в осеннюю мокреть
окраины играет окарина.
 

Листопад

 
Этот воздух, как соты, – сквозной,
точки света и теней зигзаги,
точно кто безнадежно больной
тешит душеньку – вывесил флаги.
Лист прозрачной ладошкою машет
и, кружась, привстает на носки.
Это музыка плачет и пляшет,
отводя от последней тоски.
 
 
Замиранье – и трепет сердечный,
задыханье и трепет – такой,
точно кто, безнадежно беспечный,
отмахнулся от смерти рукой.
Беспечальна – на ней благодать,
бескорыстна, безмерна, бесплотна,
это – музыка. С ней – пропадать.
Ни на что она больше не годна.
 

Переезд

 
Только сделаем шаг за ворота:
– Милый мой, мы оставили что-то,
не вернуться ль за тем, что осталось?
– Верно, глупость какая-то, малость,
из журнала на стенке картинка…
 
 
– Или нашей судьбы половинка,
четвертушка, осьмушка – не знаю,
может быть, даже тридцать вторая.
Но с тобой мы на каждом привале
что-нибудь невзначай забывали.
 
 
Вот забыли, как молоды были —
и любовь по углам растеряли.
 

«Два голубя – сизый и белый …»

 
Два голубя – сизый и белый —
сидят на моем рукаве.
Как странно: рассыпался камень,
и дерево черви сожрали,
и ржа источила железо
и лживое сердце твое.
 
 
А ветер-бродяга – остался,
а бабочка – не улетела,
а голуби – сизый и белый —
сидят на моем рукаве.
 

«Мой август кудрявый, пора нам …»

 
Мой август кудрявый, пора нам
с асфальта на время сойти.
Позволим нахальным бурьяном
ученым мозгам зарасти.
 
 
Приляг на поляне нагретой
и руки привольно раскинь —
в ленивых извилинах лета
цветет луговая латынь.
 
 
И стебель мне щеку щекочет,
и жизнь копошится в траве,
и только кузнечик стрекочет
в зеленой моей голове.
 

К…

 
Снова, мама, ты в печали,
снова, мама, я в бреду.
Что ли, мама, выпьем чаю
или водки на меду.
 
 
Выпьем, бедная подружка,
выпьем, почему бы нет?
Вот подарочная кружка —
из Америки привет.
 
 
Мы смешаем все привычки,
мы разделим боль и страх
и, как старые сестрички,
отразимся в зеркалах.
 

Чаепитие

 
Впятером, вшестером, всемером
мы на кухне за тесным столом
пили чай. Мы друг друга любили.
А часы, что за нами следили,
били полночь – и тут же рассвет.
Но казалось, что Времени – нет.
Вдруг, заплакав, воскликнула я:
– Эти чашки не смеют разбиться!
Эти милые пальцы и лица
раствориться не могут во мраке.
Слышишь? Мы никогда не умрем!
Впятером, вшестером, всемером,
наши дети и наши друзья,
наши кошки и наши собаки.
 

Вариации 1980 года

1

 
Приемщица стеклопосуды,
подруга поэта Вийона,
как тусклы твои изумруды!
Прими к ним два фауст-патрона
и восемь бутылок от пива.
Прекрасная наша Елена,
о, как же ты нетороплива,
подруга хмельного Верлена.
 
 
Брезглива ко всякому блуду,
ты смотришь стеклянно и прямо.
Приемщица стеклопосуды,
подруга Омара Хайяма.
Распутные эти поэты —
такой тривиальный набор! —
бухнули и канули в Лету,
с похмелья стенающий хор.
А ты нам досталась, как чудо,
нездешняя птица Гаруда,
приемщица стеклопосуды
с лицом молодого Иуды
 

2

 
Приемщица стеклопосуды
решила выучить иврит,
чтобы потом рвануть отсюда.
Пускай огнем оно горит!
Пускай горит оно толпою,
трясущееся с перепою,
в дыму дешевых сигарет —
и вечный бой, и тары нет!
И так она взялась за дело,
что вскоре был покинут дом.
А за спиной ее горело,
горело голубым огнем.
 

«Бродя, мы бражничали меж…»

 
Бродя, мы бражничали меж
лесов и меловых полос,
и нас сопровождал кортеж
из пьяных бабочек и ос.
И мелкий мотылек-сатир
у ног в траве устроил пир,
над сладкой каплею трудясь,
следя за нами парой глаз
в вершинах треугольных крыл.
Цыганский табор нас делил.
Лизали с пальцев, пили с губ
под гуд своих дикарских труб.
Выпутывались из волос,
медовую тянули нить…
 
 
Под вечер солнце набралось
и стало голову клонить
все ниже – как хмельной Силен,
как ты – на холм моих колен.
 

«Очнулась уже в декабре …»

 
Очнулась уже в декабре.
А в памяти все завивался
вьюнок царскосельского вальса,
и тоненько шпоры звенели.
Взлетели – и пали метели.
 
 
Очнулась на черном дворе.
 
 
Все выю повинную гну я,
бочком норовлю, стороной.
Все жизнь вспоминаю иную,
хотя и не знаю иной.
Огонь высекали подковки,
подруги все были бесовки,
и я заводила игру.
Царицей была на пиру…
 
 
Очнулась в дешевой столовке.
 

Элла Крылова

Москва

Элла Крылова – автор более ста тридцати публикаций в таких российских журналах, как «Знамя», «Дружба народов», «Арион», «Новый мир», «Золотой век», «День и ночь» (Красноярск), «Вестник Европы», «Звезда», и др., а также в зарубежных изданиях. Стихи переводились на итальянский, финский, английский, польский, болгарский, французский, японский языки, на иврит. Творчество Крыловой заметили и оценили Иосиф Бродский, Вислава Шимборская, Архиепископ Кентерберийский Rowan Williams. Папа Римский Иоанн Павел II удостоил письменного благословения. Элла Крылова – лауреат международного конкурса «Согласование времён» (Германия, 2011), лауреат премии газеты «Поэтоград» (Москва, 2012), лауреат премии «Готическая роза» (Франция, 2013); награждена дипломом Российского Императорского Дома (2014).

Весенний гимн

 
Голубой гиацинт – вот и райская весть
     из моей драгоценной Эллады.
Отдаю Аполлону кудрявому честь,
     проходя сквозь берёз анфилады.
 
 
Сколько света вокруг, и богов, и богинь,
     юных, стройных, с глазами оленей!
Призрак смерти безжалостный – ну тебя, сгинь! —
     днём воскресным день станет последний.
 
 
Не затем родились мы, чтоб пепел глухой
     руки наших друзей собирали,
а затем, чтоб весною под нашей стрехой
     лады-ласточки гнёзда свивали,
 
 
чтоб сияли цветы и гремели стихи
     колокольным пасхальным набатом,
чтоб от радости были глаза не сухи
     и Христа называли мы братом!
 

7 марта 2014

«Вставьте мне в голову кусочек неба…»

 
Вставьте мне в голову кусочек неба —
прозрачный кристалл синевы,
чтоб я земного не жаждала хлеба
     и не твердила «увы».
 
 
Чтобы жила лишь одною заботой —
медленным ростом души, —
за вдохновенною лирной работой
     в тихости и в глуши.
 
 
Знаю: на крыльях голубки вернётся
верное слово ко мне —
ветвью оливковою обернётся,
     пристанью там, в вышине.
 

7 марта 2014

«Страданье ни с кем разделить невозможно …»

 
Страданье ни с кем разделить невозможно,
     лишь радость делится на
три, пять, двадцать пять, и сие непреложно,
     как дно в бокале вина.
 
 
Не верьте, не верьте сочувственным вздохам —
     не знаем мы боли чужой.
В страдании только лишь с распятым богом
     мы меряться можем душой.
 
 
И лишь от Него милосердье исходит —
     прохладный и ласковый бриз, —
страданье светлеет, и светом уводит
     всё вверх, что тянуло нас вниз.
 

7 марта 2014

«Я вижу: Бог кудряв, как гиацинт…»

 
Я вижу: Бог кудряв, как гиацинт,
и с синими огромными глазами.
Он посещает кельи и дворцы,
Он невидимкой бродит между нами.
 
 
Когда милуемся с котёнком мы,
в прикосновеньях наших обоюдно —
Он. Он же звёздами глядит из тьмы.
Весною верить так в Него не трудно!
 
 
Совсем другое дело – в ноябре…
Я ставлю на балкон горшки с цветами,
чтобы весну продлить в календаре,
и к листьям благодарными устами
 
 
я прикасаюсь – к Божиим устам.
И если я любимого целую —
Бог возникает в нём, влюблённый сам,
возвысив до небес любовь земную.
 

8 марта 2014

Письмо
Брату моему Джеральду

 
Не забыть твоё лицо —
молодое, озорное.
Я ношу твоё кольцо,
с ягуаром, золотое.
 
 
Я ношу и твой рюкзак,
и не тянет ноша плечи.
Вижу я твои глаза
так, как будто недалече
 
 
ты. Росли мы, как трава,
но в лесу и на свободе,
только я пока жива,
а тебя уж нет в природе.
 
 
Впрочем, смерть – лишь перелёт
в лучший мир, никак иначе!
Мы Голгофу в свой черёд
все проходим. Это значит:
 
 
воскресение – не ложь,
а закон существованья.
Только «vale» не черкнёшь
из иного бытованья
 
 
тем, кто здесь покуда ждёт
в «Боинг» ангельский билета.
А Москва-река течёт,
словно греческая Лета…
 

14 марта 2014

«Судьбу раскаяньем итожа…»

 
Судьбу раскаяньем итожа,
     в смурную слякоть
с тобою сладко мне, Серёжа,
     как дождик, плакать:
 
 
я – ангел, вывалянный в саже
     навроде Блока…
С тобою хорошо мне, даже
     когда мне плохо!
 

2 апреля 2014

Генриетта Ляховицкая

Берлин

Родилась в 1938 г. в Ленинграде, с 1996 г. живёт в Берлине. Поэтические публикации начались с 1984 г. со стихов для детей в изданиях Детгиза, в журналах «Колобок», «Весёлые картинки» и продолжаются в СПб. во всех сериях «Библиотечки поэзии для детей». Взрослые стихи появились в «Неве» в 1990 г. Авторские сборники «Увидеть рассвет» 93 г. и «Загадка карт влечёт» 94 г. привели в Союз профессиональных литераторов в СПб. Публикуется в журналах, альманахах, антологиях в России и Германии. В Берлине вышли шесть книг, три из них на двух языках (переводы К. Хоффман). Изд. «Алетейя» в серии «Русское зарубежье» выпущены книги «Лики любви» и «Талисман запоздалый». Подборки стихов – в пяти российских Антологиях, включая первую Антологию российских писателей Европы (М. 2009). Сайт www.liakhovitskaia.gugunet.de – подарок молодой читательницы.

Старинный томик

 
Вот небольшая книга. Пожелтели,
как старый жемчуг, хрупкие страницы
и потускнело золото обреза…
Богатство духа выше злата Креза.
Над этой книгой годы пролетели.
Кого могу представить с нею рядом?
Конечно же, не нынешние лица,
а в милых локонах и с ясным взглядом,
и тех, что так почтительно склонялись
над нежными прозрачными руками,
которые её тогда листали.
Давно их нет… А мы какими стали?
Ведь времена безжалостно менялись:
там время длилось медленно, веками,
а ныне – лишь мгновенья перелёта
над глубиной безумной океана…
И всё же, всё же, как это ни странно,
мы в этой жизни нашей непростой
храним духовности обрез златой.
Лишь затвердела кожа переплёта…
 

В малиннике

 
Ах, малиновый этот запах,
и малиновый этот зной! —
на малиновых жарких лапах
гнался полдень летний за мной.
И малиновый звон отдался
в зазвеневших кровью висках,
и малиновый вкус остался
на целованных им устах.
 

Вулкан

 
В бездействии вулкан громадою бездонной
неслышно дышит медленно и сонно.
Спокойный внешне, он дымит прилежно,
так безобидно, безмятежно…
Лишь пепла седина на склонах выдаёт,
какой огонь внутри него живёт,
как содрогнётся он, и лавою всклокочет,
побьёт камнями, и обдаст дыханьем серным,
и пламенем сожжёт, испепелит, когда захочет
                    себе быть верным.
Так сердце без любви моё – живёт в неволе,
неслышное и мягкое до боли,
спокойно бьётся, внешне безмятежно,
так равно – мерно, равно – нежно…
Лишь пепел седины досрочной выдаёт,
какой огонь в груди моей живёт,
какая лава вдруг там жгучая всклокочет,
когда зайдётся сердце чувством беспримерным
и пламенем сожжёт, испепелит, когда захочет
                   себе быть верным.
 

Загулявший апрель

Мужское

 
Я прошу вас, не смейтесь, когда
вдруг пойду я совсем не туда,
забреду совершенно не к той
и скажу: «Я к тебе, на постой.
Ты меня не гони. Хоть полдня,
хоть полночи потрать на меня.
И не пил я, а всё-таки пьян,
был спокойным, а нынче – буян.
Раскружи мою голову вспять,
может, прежним я стану опять».
И забыв обо всём, обо всех,
буду слушать прерывистый смех,
и вдыхать чистый запах волос,
да сцеловывать капельки слёз…
 
 
Поутру я оттуда уйду
и в свою колею попаду,
и с неё не сверну никуда.
Надо мною не смейтесь тогда.
 

Пришествие стихов

 
И вдруг отступит всё… И словно в пустоте
и в странной тишине, где нежный звон один,
в прозрачной чистоте с прохладой белых льдин
       плывёшь так невесомо и воздушно,
       и чудится – незримая кукушка
       далёко-далеко кукует свежий час:
сейчас придут стихи, сей-час, сей-час, сей-час…
 

Светлое

 
Мы с тобою любили друг друга
в торжествующем солнечном свете.
Нас касался легко и упруго
и ласкался к нам утренний ветер.
И светло было нам, и не стыдно,
беззаботны мы были, как дети…
Лишь теперь стало явственно видно —
были счастьем мгновения эти.
 

Песня расставания

 
На Расстанной улице
оказались мы…
Что так небо хмурится,
как в канун зимы?
 
 
Вспоминаю с грустью я
Поцелуев мост —
весело похрустывал
солнечный мороз.
 
 
Как нам было молодо
в прошлые года!
Не боялись холода
мы с тобой тогда.
 
 
Нынче небо хмурится,
как в канун зимы.
На Растанной улице
расстаёмся мы.
 

Балерина

 
Взлететь, и лишь едва коснуться сцены,
и вновь лететь, как будто драгоценный
свет рампы – волны или кванты —
ввысь поднимает… На пуанты
беззвучно, невесомо приземлиться,
заметить зрителей восторженные лица,
и скрыв весь труд, упорный, кропотливый,
изобразив весёлую беспечность,
почувствовать себя на миг счастливой!
Пусть думают, что всё пришло само —
отточенность движений, безупречность —
классического танца волшебство!
 

Симфония

 
Мгновенными ветвями мощных молний
покров из туч гремящих прорастал,
кипящий ливень звуков воздух полнил!
Вдруг прекратилось всё, и ясный, как кристалл,
в оправе радуги омытый мир блистал.
 

Запретная ночь

 
Лохматой ведьмой – с лунным скакуном
промчалась я по наслажденью —
вся отдалась, поддавшись наважденью,
на чердаке под стрельчатым окном.
 

Её светлейшество ночь

 
Над мощною волною из гранита —
над символом империи морской
нетерпеливо вздыблены копыта
коня под всадником с простёртою рукой.
День отошёл над городом огромным,
и город погрузился в забытьё.
На фоне неба смотрится он тёмным,
и смутной видится История его.
Всё было в ней: и тяжкий труд, и битвы,
борьба за власть, за волю, хлеб и кров,
бессчётных жертв напрасные молитвы,
интриги, заговорщики и кровь…
Истерика Истории не властна
смутить Невы стремительный покой,
когда встаёт, медлительно прекрасна,
такая ночь над царственной рекой.
 

Прощальный аромат

 
Три розы на резном столе
в изысканно-простом бокале —
ручной работы хрустале —
от зла срезанья отдыхали
и, позабыв об этом зле,
в последний раз благоухали.