Текст книги "За границами снов"

Сказка про сбежавшую собакуЧасть 1

На стене в комнате висит картина. То бишь не так, – в каждой новой съемной мною квартире она висит обязательно. Много лет назад… очень много лет назад мы купили ее у художника на набережной возле ЦДХ. Петр Ужасный еще не пугал окрестности своим грозным видом, и мы любили гулять там, когда погода была хорошая. По выходным набережная превращалась в «лавочку на асфальте». Особым талантом большинство продавцов не обладало, и выставка продающихся картин напоминала скорее магазин обоев. Но иногда попадались очень милые вещицы. Плачущий и брошенный под дождем пес был как раз тем редким исключением. Серая масса дождя в неброской бордовой раме. А в центре – тоже серый, мокрый и абсолютно несчастный далматинец. Кто-то из знакомых на очередной юношеской попойке назвал ее «несчастьем в кубе», так жалок был кем-то брошенный и, наверное, когда-то любимый и домашний питомец. Художник просил за нее астрономическую для нас по тем временам сумму. Но собака все-таки была куплена и поселилась на стене в квартире, которая тогда была моим пристанищем. Просвирин переулок сменила улица Амундсена, кажется. А потом… Митинская улица, Ленинский проспект… сколько их было – адресов. И… на стене в комнате висела картина. Всегда.

Новый день, новая неделя, новый месяц. Вот новый год не скажу – он начинается не обыденно и не с работы. А так – просто осень. Просто новый день. Голова неподъемная, и это не от вчерашней радости. Погода и возраст. Листья еще не опали. Дожди уже начались. Парк стал любимым – желто-красным. Настроение – депресивно-истеричным. Состояние – чихательно-температурное. Несколько лет назад к обычной работе в обычной редакции среднестатистического журнала я добавила нетипичное и нелогичное для меня преподавание в одном из свежеоткрытых коммерческих вузов. Журналистику точной наукой я не считала. О призвании и таланте мои студенты просто не слышали. Они и слов-то таких не знали. Поэтому преподавала я легко, – осознавая, что в приличное издание с таким дипломом не возьмут, а человек с нормально работающей головой в этот институт не пойдет, я освобождала свою совесть от ночных мучений. Коллеги посмеивались, я отмахивалась, а энная сумма в год позволяла добавить к отпуску столько приятных и теплых дней! Я плохо переношу холод и тем более дождь. Еще хуже – мороз и снег. Если честно, изнуряющая жара Азии или Африки мне тоже не по душе. Много лет назад я облюбовала милейшую виллу на Корфу и при каждом удобном случае просто сбегала туда от московского ненастья. Хозяйка дома, признав во мне родную душу, просто забронировала пару комнат «навсегда» именно для меня. В любое время голубое небо, белоснежный песок пляжа и ажурная кипельность простыней были готовы к моему набегу. Мой персональный, с трудом отвоеванный и оплаченный райский садик. Так вот, сегодня утром я поняла, что пора бежать. Через пару дней температура опуститься до критической отметки минус семь и тогда я слягу. По расписанию. С первой за эту осень простудой. Значит, пора – в самолет и с вечера четверга до утра вторника меня нет. Главное – договориться с редактором.

– А кто сделает…

– Уже… вчера… у вас на столе…

Диалог с начальством был коротким. Билеты заказаны, Аннет обрадована по телефону, и любимая соломенная шляпа летит в чемодан. А я лечу отсюда. Туда, где нет дождя.

Стюард – само обаяние, чего не скажешь о соседе справа. Он не то чтобы не хорош, скорее наоборот. Но я почему-то очень не люблю людей, которые с первого взгляда вызывают симпатию практически у каждой человеческой особи, независимо от пола. Мой сосед был именно таким. Высокий блондин лет сорока – из тех, что в Германии тридцатых называли «истинный ариец». Диссонанс в его образ вносил разве что взгляд – резкий, холодный, напоминающий рентген. Но глаза от газетного листа он поднимал редко, и очарованные мотыльки женского пола не видели этого самого взгляда – им доставались лишь лучезарные улыбки. Меня же он как-то сразу отделил от этого порхающего вокруг него роя. Видимо, в его миропонимание как особь женского рода я не вписывалась. Короткая стрижка, классические джинсы и белая рубашка – образ скорее антисекси. Я не обладала аквамариновыми глазами в обрамлении пушистых ресниц, буйной гривой смоляных или белокурых локонов; о наличии или отсутствии неких форм на моем теле можно было только догадываться, потому что джинсы я предпочитаю обычные, – те, что на талии и не где-то намного ниже, а пуговицы на моей рубашке обычно застегнуты практически наглухо. Нет, я не монахиня в постриге и не феминистка в третьем поколении. Просто в обычной жизни именно в таком виде мне удобнее. Если будет необходимо – то все женские атрибуты обязательно появятся, и глаза будут сиять, и волосы блестеть, и формы присутствовать. Главному редактору все равно, как я выгляжу – интервью я не беру, скорее наоборот – правлю опусы смоляных и белокурых локонов. Я умею и люблю писать. Это мое главное достоинство, и руководство его ценит. Так что мой внешний вид – скорее процесс долгой культивации именно образа «оно». В трамвае мужчиной меня не называют, но и как объект приставаний обычно не расценивают. Но соседний ариец, видимо, на нейтральные реакции был не способен, поэтому окружающих барби он очаровывал, мне же отвечал сквозь зубы. По иронии судьбы я сидела у иллюминатора и постоянно его теребила. Пробормотав очередное «извините», я набросила плед на колени и закрыла глаза. Ближайшие три часа я планировала провести в полудреме, практически не беспокоя нервного соседа. Мне снились рыбки. Красивые, маленькие, яркие. Их танец завораживал и успокаивал. Уходил прочь московский дождь, и ласково грело милое островное солнышко. Мой сосед напомнил о себе по прилету. Выяснилось, что машину за ним прислать забыли, а виллу он снял рядом с «Бабочкой» Аннет. Так что, злорадно улыбаясь, я предложила ему соседство еще и в машине. Он, как ни странно, совершенно искренне поблагодарил и согласился. Еще сорок минут бок о бок прошли практически незаметно. Я дремала, он что-то читал. И даже улыбнулся, увидев, с какой неподдельной радостью и нежностью встретила меня Аннет. Следующие несколько дней были тихи и прекрасны. Из райской дремы меня вывел звонок соседки – постоянной спасительницы моей домашней оранжереи.

– Литта, детка, кому ты на сей раз оставила ключи от своей квартиры?

– Нике, секретарю из редакции, она обещала зайти хотя бы раз и полить цветы. А что случилось?

– Да как тебе сказать. Пропала твоя любимая собака, картина с собакой. Черт, даже не знаю, как сказать. Рама есть, картина есть, а собаки нет.

– Как это рама есть, а собаки нет?

– Нет. Только поводок.

– Рама, картина и поводок. А собаки нет?

– Да.

– Но это бред какой-то. Ольга Викторовна, я вернусь завтра, тогда и разберусь. Напоминает чью-то плохую шутку.

– Как скажешь. Мне показалось, что лучше сказать тебе об этом.

К утреннему кофе в обществе Аннет я спустились в легком шоке. Новость была как минимум странной.

– Представляешь, Аннет, у меня дома пошалил странный домушник.

– Юллита, а домушник это кто?

– Вор, специализирующийся на квартирных кражах.

– И что украли?

– Да в том-то и дело, что, судя по всему, только кусок картины.

– Как это кусок?

– Вот и мне интересно.

Аннет так и не поняла смысл произошедшего, просто списав странность на языковое непонимание. А вот на что мне оставалось списать эту глупость – непонятно. Последний день отдыха оказался скомканным и бестолковым. С пляжа меня выгнал дождь, который закончился, как только я вошла под крышу террасы. Поход по магазинам отменился – национальный праздник велит всем отдыхать, а не закупаться сувенирами и прочей ерундой. Аннет отправилась в гости к племяннице, так что обед и последний ужин я провела в одиночестве. С радушной хозяйкой я попрощалась после утреннего кофе, мило улыбнувшись еще раз одной из ее странных привычек – она никогда не провожает меня. После завтрака обязательно находится срочный визит к подругам или родственникам, так что ее голос я услышу только в Москве. Молчаливый водитель забрал мою сумку и распахнул дверцу машины. А в самолете меня ждал еще один сюрприз. Мой давешний сосед оказался им снова. Я вновь сидела у иллюминатора. А он рядом. Стюардесса смотрела на нас и пыталась улыбнуться – хотя бы из вежливости. А мы хохотали истерически. Оба.

– Давайте все-таки познакомимся. Евгений.

– Юлия. Хотя чаще меня называют Литтой или Юллитой.

– Кажется, у Гиппиус в каком-то романе была героиня с таким именем.

– Гиппиус теперь не читают. А имя прижилось с легкой руки бабушки.

– Моя бабушка называла меня Жаком и учила французскому уже года в три. В пять меня заставляли пользоваться ножом и салфеткой, а в десять услали учиться в Лондон.

– Так вы из золотой молодежи?

– Да как вам сказать, Литта. Со стороны кажется, что да. А для меня это все до сих пор только клетка. Оснащенная всем необходимым по самому высшему разряду, но клетка. Я сбегаю к школьному приятелю в Штаты раза два в год. Вот там я никому и ничего не должен. Там я – такой, какой хочу и могу. Без французского и Кембриджа.

– Неужели достаток может напрягать так сильно?

– Не достаток, а условности. В моей семье и вокруг нее они превыше всего. Но я, наверное, не бунтарь по натуре. Поэтому мои протесты кратковременны и быстро сгорают в каждодневной рутине. Как ни странно, я люблю свою работу. И рвать со всем и сразу желания у меня пока не возникало.

– А чем вы занимаетесь?

– Рекламой. В широком смысле этого слова. А вы?

– Я журналист.

– Так мы с вами коллеги в некотором роде. Я продаю иллюзии, а вы их рисуете. Словами на бумаге.

– Надеюсь, что моя работа – скорее документальна, чем иллюзорна.

– Не думаю, что ваш главред допустит попадания в глянец не-отредактированной реальности.

– А вы уверены, что я пишу для глянца?

– А я ошибся, и вы автор толстого литературного альманаха?

– Как вам ответить даже не знаю. Скорее всего, так – всего понемногу. И я успешно продаюсь как в иллюстрированной периодике, так и в литературных альманахах. Наверное, в чем-то мне повезло. Я сумела найти золотую середину.

– Да вы счастливый человек, мне казалось, что в журналистике золотой середины не бывает – либо для души, либо за деньги.

– А вот в вашей епархии все только за деньги?

– Почему же. Когда понимаешь, что сумел раскрутить и успешно продать абсолютную гадость, – это все-таки для души.

Так что полет обратно был так же приятен, насколько безобразен был полет туда. Такси искать не пришлось – моего чересчур обаятельного попутчика встречала машина. И он, конечно, предложил доставить меня до дома. И даже принес мой чемодан на четвертый этаж без лифта.

Я, в ответ, предложила ему чашку кофе. А он и не думал отказываться.

– Какая странная картина, это чей-то подарок?

Он спрашивал из гостиной, и, наверное, хорошо, что он об этом спросил, потому что иначе кофе оказался бы на ковре. Соседка была права. Собаки на картине не было. Она исчезла. Остался поводок и ошейник. Самое интересное, что ошейник-то у нее раньше был. А вот насчет поводка – не знаю, не уверена.

– Литта, с вами все в порядке?

– Со мной да. А вот с картиной нет. Собаки на ней нет. А еще в четверг, когда я улетала – была. Разве так бывает? У кого-нибудь еще убегала собака с картины? Оставив поводок и ошейник.

– Вы хотите сказать, что когда вы уезжали из дома, на картине была нарисована собака, а теперь ее нет?

– Именно это я и пытаюсь сказать. Конечно, была, как и лет пятнадцать до этого. Если честно, это смахивает на чью-то дурную шутку. Но у меня нет знакомых с таким извращенным чувством юмора.

– А это точно та же картина или просто похожее полотно?

– Хороший вопрос. Чтобы на него ответить, ее придется снять.

– Зачем?

– На оборотной стороне холста были надписи. И рама в нескольких местах покорежена. Я перевозила ее раз десять, наверное.

И Жак, забравшись на хрупкий венский стул, осторожно снял многострадальное полотно со стены.

– Не молчите, Литта, у вас такой вид, что мне хочется бежать за нашатырем.

– А может, лучше нашатырь? Или все-таки нашатырь? Как правильно? Это та же картина, Жак. Именно то полотно, которое мы с Майком покупали на набережной, даже не помню, сколько лет назад. Как могла пропасть собака с нарисованной картины? вы вообще о таком когда-нибудь слышали?

– А имя художника вы помните?

– Его и помнить не нужно – вон оно, на обороте.

– Надо связаться с этим… Алексеевым, правильно?

– Ему уже тогда было хорошо за пятьдесят. Он, может, умер уже давно.

– А может, и не умер. Сейчас попробуем найти этого вашего чудесника.

Жак куда-то звонил, кому-то что-то объяснял. Поил меня кофе и даже отвечал на звонки по домашнему телефону. А я как будто провалилась в прошлое. Перед глазами проплывали милые сердцу картинки – старые залы ЦДХ, бордовые диванчики в нишах и кофе на песке в баре, по-моему, лучший в Москве тогда. Юные и беззаботные, мы обожали залы ЦДХ на Крымском. Особо сознательные барышни даже привозили с собой туфли в непогоду. Где еще выгуливать новые замшевые лодочки цвета кофе с молоком, как не там? А очаровательные молодые люди в умопомрачительных пиджаках? Интересно знать, вышло ли хоть что-то из этой просто невозможно-прекрасной поросли?

– Литта, я говорил с художником, он обещал подъехать через час.

– Сюда?

– Вернитесь с небес на землю. Конечно сюда. Он даже не удивился, просто сказал, что приедет через час. Мне кажется, эта новость не была для него шокирующей.

– Жак, вы же, наверное, торопитесь. С чемоданом, с самолета… Вас ждут дома?

– Дома меня ждет собака, сытая и довольная, спасибо Вику. Так что не волнуйтесь, если я и моя помощь вам не в тягость, я бы остался.

– Вик это ваш друг?

– Вик это мой… наверное, проще будет сказать личный помощник, если только это не наведет вас на мысль о моей нетрадиционной ориентации. Он следит за порядком в доме, за собакой, когда меня нет, и иногда помогает мне по работе. Редко. Вик, он очень странный для посторонних. Родители погибли, когда ему было десять. В интернате поставили какой-то дикий диагноз – что-то типа аутизма, кажется. То, что ребенок просто в ступоре после потери родных, никого не волновало. С тех пор, по документам, он инвалид. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я познакомился с ним лет двадцать назад – мы готовили какую-то благотворительную показуху, главную роль в ней играл как раз интернат Вика. Не знаю чем, но этот парень тогда запал мне в душу. Я оформил опеку над ним и забрал из интерната. С тех пор он со мной. Я оберегаю его от внешнего мира, а он бережет покой моего дома. Может быть, медики не сильно ошиблись когда-то, может быть, сказывается советское лечение – для посторонних он выглядит и ведет себя не совсем нормально, но я привык. Мы устраиваем друг друга.

– Вы сегодня сплошное откровение, Жак. После нашей первой встречи я решила, что более отталкивающего человека давно не встречала. А теперь все как-то наоборот.

– И чем я вас так возмутил?

– Обилием кукольных барышень вокруг, наверное; не люблю я их, кажется, приторной легкости завидую, у меня никогда не получалось порхать по жизни мотыльком. Скорее муравьем – всего только через седьмой пот добиваешься.

– Понятно, неброского очарования интеллектуалки не заметил, а на розово-сахарный блонд повелся. Действительно, неприятный тип…

Жак хохотал. Я улыбалась. Кажется, все это походило на сцену из дамского романа. Второй категории качества. Или даже третьей. Но в дверь позвонили.

– Предлагаю быстро перейти на ты. Объяснять художнику, что к чему, нет ни сил, ни желания.

На ты так на ты, – как скажете. Я сегодня уже готова ко всему. Даже к тому, что он пошел открывать входную дверь в моей квартире.

Если честно, вспомнить, как выглядел художник, я, как не пыталась, за все утро так и не смогла. А вот сейчас увидела его в дверях и обомлела. Он был практически таким же, как тогда. Кажется, даже плащ тот же, хотя это нереально – он должен был развалиться уже лет десять как. А он, ни слова не говоря, прошел в комнату, посмотрел на стену, осторожно тронул рукой раму и…осел по противоположной стене на пол.

– Может, нашатырь? Или валидол?

– А коньяк есть?

Жак хмыкнул и отправился на кухню. Спасительную бутылку он достал еще несколькими часами раньше, так что требовался только бокал.

– Ну и что скажете?

– А что тут скажешь, вы третьи.

– То есть?

– За эту неделю вы третьи. Правда, у остальных с картин пропадали люди. А у вас – собака.

– А что, раньше, до этой недели подобное тоже происходило?

– Всего однажды. Много лет назад. У меня был ученик, очень странный мальчик. Его привели, как бы это сказать – для общего развития, что ли. Он не был полноценным. Какой-то странный диагноз. Кажется, аутизм или что-то около того. Он просто рисовал что-то свое на холсте, я не вмешивался – если мальчику это помогало найти общий язык с окружающим миром – кто я такой, чтобы мешать? Но однажды он нарисовал букет на одном из моих старых натюрмортов. Потрясающий букет, я бы так не смог – такого сочетания красок я и теперь свести вместе на одном полотне не могу. Так вот, через неделю букет с картины исчез. Сами понимаете, добиться какого-то ответа от него было немыслимо, тем более что выглядело все более чем нелепо – вот как у вас. Все на месте, а букета нету. Следов растворителя тоже. И полотно мое, нетронутое, как и не было никакого букета. Я тогда никому ничего не сказал – решил, что объяснить все равно ничего толком не смогу. Да и не поверит никто.

– Но нашу собаку рисовали вы?

– Рисовал да, но сетку дождя он потом правил за мной. Уж не знаю, чем она ему не понравилась. Так что унылость эта депрессивная на вашем полотне – целиком его заслуга, не моя. У меня все было более буднично.

– А людей на тех двух картинах?

– Одному он дорисовывал зонт. Второму, точнее второй – шляпу. Я захватил каталог с одной из старых выставок, чтобы показать вам, как это выглядело раньше. То, на что это похоже теперь, есть у меня в телефоне, с разрешения нынешних хозяев я это сфотографировал.

– А как звали мальчика, вы помните?

– Конечно, помню, Виктор Орлов.

– Как его звали?

Абсолютная невозмутимость слетела с лица Жака, как и не было.

– Чего ты всполошился?

– Дело в том, что этот самый Виктор, кажется, и есть мой Вик.

Вот тут-то я поняла, что мир перевернулся. Совсем. И кажется, прежним не будет уже никогда.

– Жак, не части. Твой Вик и его Виктор – это один и тот же человек?

– Я думаю, что да. Совпадений слишком много. Правда, я никогда не знал о его способностях к рисованию.

– Тогда бери художника, бери картину и едем к тебе. Ты будешь спрашивать, мы слушать. Вместе все и узнаем.

Первое, что мы увидели в холле квартиры Жака, был мой далматинец. Живой. Вторым был роскошный дог – серо-голубой, огромный и прямо-таки лоснящийся.

– Кажется, когда я уезжал, то оставлял дома одного пса. Вернулся к двум. Вик, откуда второй?

– Пришел.

– Сам?

– Да.

– Вот так просто взял и пришел? И ты его впустил?

– Я его знаю. Он хороший. Добрый. Но его бросили.

Я решила вставить свое веское слово:

– Вик, я его не бросила. Я просто уехала в отпуск. Как много раз до этого. Обычно он не страдал от отсутствия хозяйки.

– Вы его не бросили, вы его приютили. Но спустя столько лет ему стало скучно, и он решил уйти, вы не сильно расстроились?

– Да как тебе сказать. Скорее сильно удивилась.

– Люди обычно удивляются тому, что они уходят.

– Они это кто?

– Они тени. Но вы почему-то считаете их просто картинками. А они живые и рано или поздно устают просто украшать ваши жилища. И уходят.

– И много их, этих самых теней?

– Да. Есть хорошие, есть плохие. Но человек не может справиться с плохой тенью. Только тень может избавить себе подобного от воплощения.

– То есть то, что они спускаются с картин, называется воплощением?

– Да.

Голова у меня совсем перестала соображать – происходящее никак не укладывалось в привычную мне систему мира. И кажется, не только мне. Жак залпом опрокинул еще один бокал коньяка и подключился к расспросам.

– Тени, значит. Отлично. А почему ты знаешь о них все, а мы – ничего?

– Потому что моя мама была тенью. Поэтому я не такой, как вы все. Я кажусь вам странным, скорее даже неполноценным. Но это не так. Я просто вижу и чувствую все по-другому, не так, как вы. И могу оживлять тени. Они тоже меня чувствуют, поэтому тянутся ко мне.

– И что, любое нарисованное существо может стать тенью?

– Нет. Только те, которые создаются мастером.

– Совсем весело. А мастер это кто?

– Тот, чьи предки тоже были тенями. Но…не просто тенями, а из клана мастеров.

– Вик, бога ради! А клан мастеров – это что еще за масонский кружок?

– Жак, не нервничай, ты начинаешь пить коньяк, как воду. Все не так просто, как тебе кажется. И для того, чтобы рассказать все, нужно время. Между прочим, ты не представил мне свою гостью, вы с дороги, вы устали. Да и спутнику вашему, по-моему, не помешала бы передышка. Если я правильно помню, Юрий Георгиевич?

– Правильно помнишь. Столько лет прошло, ты так изменился, и вся эта чехарда вокруг моих картин, вы не будете против, если я уйду? Ведь теперь все понятно, я к этой… уже живой собаке никакого отношения не имею, а вдаваться в подробности меня что-то как-то не тянет.

Пятясь потихоньку к двери, старый художник ушел. Вик забрал чемодан и ушел куда-то в глубину квартиры. Мы с Жаком переглянулись и снова захохотали. Истерически.

Через четверть часа мы втроем сидели в кабинете Жака, с мятным чаем вместо коньяка. Вик рассказывал – мы слушали.

– Мама немногое успела мне рассказать до своей гибели… Только общие понятия, без подробностей, и так, чтобы было ясно ребенку. Остальное я добирал сам, на практике. А однажды в интернат пришел странный человек – его взяли ночным сторожем, – его странности мало кого удивляли, воспитанники тоже были не так чтобы нормальные. Он долго присматривался ко мне – для окружающих я мало чем отличался от остальных неполноценных детей, разве что учителя могли бы добавить, что понимаю я слишком много для своего диагноза. А потом он увидел меня с альбомом для рисования. Простые рисунки карандашом редко становятся тенями, которые могут воплотиться, – для этого нужны холст, рама, особое настроение и время… Рама становится как бы воротами в ваш мир. Так вот, он увидел меня с альбомом в руках. И попросил нарисовать собаку, нашу дворовую собаку – ее спускали с цепи по ночам, чтобы неполноценные воспитанники не разбрелись, чего доброго, в приступах лунатизма. Собака была очень умная – на чужого она бросалась не раздумывая, своих просто не выпускала дальше ворот – рычала и хватала за одежду, мордой подталкивая обратно к дверям. Вот эту самую собаку я и нарисовал. Обычным, простым карандашом – даже не цветным. Собака получилась как живая. Захар, а именно так звали ночного сторожа, забрал мой рисунок. И утром мы увидели на заднем дворе интерната, возле будки, две совершенно одинаковые собаки. В подробности никто вдаваться не стал – ну приблудилась и приблудилась, одинаковые и одинаковые – мало ли по городу похожих дворняг бегает. Но собаки оказались похожими только внешне. Наш, умнейший и добрейший пес, был абсолютной противоположностью новенькому. Приблудившийся оказался очень злым и агрессивным, не слушал никого, кроме Захара, и поэтому с цепи не спускался даже ночью. Однажды вечером повариха, как обычно, вынесла собакам остатки немудреного интернатского обеда. Поставила миску и развернулась, чтобы уйти. Но новому псу что-то в ее поведении, видимо, не понравилось, и он кинулся на женщину, та даже крикнуть не успела. Мы играли в мяч неподалеку, а повариха была доброй женщиной – сухарей нам она никогда не жалела, – мой товарищ размахнулся и запустил мячом в собаку. Я схватил метлу, которой Захар мел двор, и бросился отбивать ее, как мог. Удивительно, но мои удары как-то резко поубавили пыл у собаки. С каждым взмахом палки она как будто съеживалась… Когда прибежали взрослые, на собаку никто не смотрел – все пытались помочь бедной женщине. Ну а уж после все решили, что она просто вырвалась из ошейника и убежала. То, что случилось с псом на самом деле, видел только я. Хотя, наверное, не так – произошедшее волновало, видимо, только меня. После моих ударов она стала как будто меньше, а после очередной порции просто испарилась. Стала легким туманом, который вылетел из ошейника. Самое интересное, что странный ночной сторож исчез вместе с собакой. После этого случая я попытался сложить в голове все произошедшее, совместив это с рассказами мамы. И понял, что теория такова – есть хорошие и плохие тени. Выпустить тень в ваш мир могут многие – для этого не обязательно быть мастером, но если тот, кто воплощает тень, к хорошим не относится, то и его воплощение ничего доброго в мир не принесет. Причем воплотить в ваш мир можно любой рисунок – достаточно пары мазков мастера на чужом полотне – и тень готова к новой жизни. А вот убить воплощенную тень невероятно трудно. И вот это уже под силу только мастеру. А отправить тень из вашего мира без возврата может только тот мастер, который когда-то нарисовал ее. Остальные лишь заберут у нее часть силы.

– И мой далматинец теперь всегда будет живым? А на стене останется только поводок и ошейник под дождем?

– Да ладно тебе. По-моему, живой он гораздо приятнее.

– Да как тебе сказать. Я к цветам привыкла. А собаку надо выгуливать и кормить. А еще я уезжаю часто.

– Да не спорьте вы. Егор останется здесь, если, конечно, Жак не против.

– Егор?

Вик засмеялся.

– Егор. Зовут его так. Чего вы удивляетесь? вам не нравится имя?

– Имя как имя. Приличное имя для приличной собаки. Вик, если уж ты, как выяснилось, умеешь рисовать… Нарисуй мне вместо Егора кого-нибудь на картине. Только так, чтобы он там всегда был. А не на пару лет.

– Хочу напомнить, уважаемая Литта, что Егор там провел почти двадцать.

– Два или двадцать. Главное, чтобы не оживал.

– Тогда это не ко мне. То, что рисую я, – непредсказуемо. Может появиться очередной Захар, и мир увидит новое воплощение.

– Так моего далматинца сторож оживил? А как он попал в мою квартиру?

– Литта, не кричи.

– Да как не кричать-то. В мое отсутствие по моей квартире разгуливают какие-то подозрительные сторожа, а у меня потом собаки пропадают. Нарисованные. Без ошейника. Кстати Вик, а почему собака ожила, а поводок с ошейником остались?

– Потому что Егор не хотел напоминаний о том времени, которое он провел у вас, Литта, на стене. Не поймите неправильно, дело не в вас. Просто он очень долго ждал, прежде чем уйти.

– Кстати, с этого места поподробнее. И как он умудрился уйти из закрытой квартиры.

– Все очень просто. Девушка, которая поливала цветы, пришла не одна. Мужчина, который был с ней, увидел картину на стене и потом вернулся один. Он выпустил Егора. В прямом смысле этого слова – выпустил с полотна и из квартиры.

– То есть этот мужчина тоже мастер?

– Да, причем хороший мастер. Правда, мы не знакомы. Я увидел Егора в сквере, когда выгуливал нашу собаку. Мастеру или тени очень просто понять, что перед ним его соплеменник. Егор был без поводка, ошейника и хозяина. Поэтому я забрал его с собой. Потом он рассказал мне свою историю. Единственное, чего я не понял, – почему мастер, воплотивший его, не взял Егора с собой. Тени первое время очень сложно во внешнем мире. Если уж ты сделал, по твоему мнению, доброе дело и выпустил тень на свободу, позаботься о ней.

– Хотелось бы понять, кто этот мастер. И как он попал в квартиру Литты один – украл ключи у той барышни?

– Этим вопросом я займусь завтра в редакции. Главное спрашивать так, чтобы окружающие не вызвали психиатра. Не могу же я сказать Нике в лоб – мужик, которого ты притащила в мою квартиру, вернулся один и оживил собаку на картине. Ну-ка, расскажи как мне, кто это такой?

– В лоб нет, но можно сказать, что соседка видела, как Ника заходила в твою квартиру не одна. И попросить барышню больше не устраивать из твоего дома бордель. Вот и все. И между делом поинтересоваться, кто же это все-таки был. А сейчас мы вернемся к тебе, поменяем замки и посмотрим – не пропало ли еще чего.

– Давай для начала заедем на Покровку. Меня пугает пустота на стене, а вешать обратно поводок под дождем рука не поднимается.

В маленьком художественном салоне, правда не на Покровке, а на Солянке, мы выбрали милейший натюрморт с букетом ирисов в изумительной вазе того же серого оттенка, как и пелена дождя на портрете уже живого Егора. Я решила больше не экспериментировать с живыми существами. Ваза с цветами казалась мне надежнее.

Жак помог мне с новым замком, новой картиной и сварил еще кофе. Я и не заметила, как уснула на диване. Разбудила меня тихая музыка из кухни. Удивительно, но из огромной фильмотеки мой новый знакомый сумел выбрать именно старого «Призрака Оперы». Любимая мелодия нежно лилась из маленького динамика. Жак курил, старое кресло с пледом, рядом на столике рюмка с коньяком.

– А ты, оказывается, любишь старые ужастики?

– Люблю. Но этот особенно дорог. Мы смотрели его в «Ударнике» раз пятнадцать, наверное. Почему ты не поехал домой?

– Ты уснула. Я подумал, что оставлять тебя сегодня ночью одну было бы неправильно.

– Проснуться и обнаружить тебя на кухне за просмотром любимого фильма – хорошее продолжение тяжелого дня.

– Почти начало нового. Скоро пробьет пять. А про день – я с тобой не согласен. Он был удивительным, а не тяжелым. Он подарил мне красивую сказку. С тобою в главной роли.

– Эту сказку, мой дорогой Жак, ты подарил себе сам много-много лет назад, приютив Виктора. Так что вчерашние события – всего лишь второй акт. И я, прошу заметить, была лишь массовкой.

– Ну не согласен… Роль второго плана – еще куда ни шло. Никак не массовка. И вот если бы я был председателем оскаровского комитета, то непременно выдал бы вам, многоуважаемая Литта, этого самого заветного дядюшку в бронзе.

Жак подошел ближе, на моих губах заиграл горький вкус любимого коньяка, а старый плед вдруг стал совсем лишним. Сказка? Сказка. Красивая и волшебная, с превращениями и добрыми магами. Она стала нашей общей сказкой. И мне очень хотелось прочитать ее до конца.