Текст книги "Nada (сборник)"

В Нью-Йорке у меня мало наличных обычно, хотя по субботам больше, чем по пятницам. Приходится выбирать дешевые бары. Пару раз пыталась одалживать деньги, но, что характерно, друзья отнекивались, отказывались, некоторые даже пугались, как будто я им с того света звоню (известно, что покойникам нельзя одалживать деньги, и дело даже не в том, что они их не вернут – как раз таки вернут, но не совсем деньги, поэтому и не стоит связываться). Видимо, важно, чтобы в каждый из этих дней у меня было ровно столько денег, сколько я зарабатываю в этот день – так что некая логика в происходящем таки есть (и я снова начинаю надеяться, что это объективная история про справедливость или тибетская брошюра полумертвых, зависших в лимбе, попавших неведомо куда). А вот в Москве денег у меня просто горы – но это Москва середины нулевых, не забываем. Я трачу деньги на книги, но не успеваю прочитать ни одну – после работы я ужасно устаю. Лежу на диване, листаю наконец-то изданную Елену Гуро. Тоненькая коричневая книжица, «Небесные верблюжата», такая нежная, такая странная, неужели я не дочитаю – не дочитываю, засыпаю. Утром четверга Елены Гуро на моей книжной полке нет, там все тот же сто раз читанный набор, что и всегда. Я снова иду в «Фаланстер», но там Елены Гуро не обнаруживаю: кажется, она еще не издана. Видимо, это день из каких-то совсем ранних двухтысячных. В Орше у меня денег вообще нет, я прихожу домой, утомленная бытием, как старуха, перед сном листаю учебники (чтобы родители видели, что я листаю учебники, и не цеплялись), совсем забросила ведение дневника (впрочем, иногда читала уже существующий – тем не менее, в нем было ничего нового, это была точная копия моего школьного дневника, просто последняя дата всякий раз была разная), перечитываю любимые книги юности: книжная коллекция у родителей просто огромная.

…Я все время ждала, что случится что-нибудь невероятное – например, телефонный звонок – и мне наконец-то объяснят, в чем дело. Но ничего такого не происходит.

Я записываю это в один из своих выходных в Будапеште и должна успеть более-менее связно, лучше даже сюжетно, записать все целиком в течение дня. У меня есть ровно день.

Дело в том, что Будапешт идет вразрез с остальными днями (или просто в аду все выходные такие). Обычные, рабочие дни ничем не отличаются от тех, что были на самом деле, возможно даже, это и есть полные копии реально состоявшихся дней, просто расставленных в скорострельном, самопальном, наугадном порядке. Да, о каждом из этих дней у меня тоже сохраняется память, и я без труда отличу память о работе в редакции журнала «Эллипс» в моей линейной, объективной жизни, от памяти о ней же в жизни нынешней, по-сменной. Ничего не смешивается, но каждый день обнуляется – времени нет, оно одно и то же. Журналисты всегда приносят что-то разное, но я как-то разбираюсь, нас же два редактора, плюс я почти все эти тексты тут же вспоминаю – это я уже редактировала, это Саша уже переписывала, я даже знаю, что сделать, чтобы мы с ней не поссорились из-за лида к этому интервью, но вокруг такая чертовская скука, что лучше поссориться, какие-никакие эмоции, к тому же мы потом помиримся и пойдем в бар пить. Я редко, впрочем, беру больше трех коктейлей «Манхэттен» (а других в Москве тех времен как будто и не делают), потому что иначе я начинаю снова пробовать рассказать Саше вообще все, или даже пересказать ей последний выходной в Будапеште, и тут же – ну, сами понимаете. Снова все поломалось, и я еду голая домой в последнем трамвае, а у него даже нет водителя. Лучше бы это был троллейбус в Сан-Франциско двадцатых, я уверена, что в двадцатых там будут самоуправляющиеся троллейбусы Илона Маска. И я даже могу дожить до этих времен и поучаствовать в них и даже кататься в троллейбусах голой, если захочу, только вот нужно найти выход из сложившейся ситуации (если это ситуация, если ад может быть ситуацией).

А вот в Будапеште все иначе. Все, там происходящее, никогда не происходило со мной в объективной жизни. Я действительно ездила туда два раза на выходные после того, как Михаил уехал. Мы плохо расходились; было понятно, что он не откажется от новой работы; было точно так же понятно, что в его планы не входит брать меня с собой – да и что я там делала бы? Я предложила пожениться, тогда я могла бы поехать с ним как жена, но Михаил захохотал: жена, гремел его бархатный бас (хотя это был не бас, просто я так спешу, что речь становится машинариумом, мешаниной), нашлась тут жена, клоп в желтой шапочке и смотрите-ка, тоже из этих, ну какое жена, ты еще не встретила того самого человека, подожди еще, встретишь, это огого какая встреча будет, ты еще мне спасибо скажешь. Я плакала, звонила ему по ночам и угрожала суицидом, но не в смысле ой-пойду-повешусь как только твой самолет втянет шасси и мое надорванное сердце, запутавшееся в колесе, а завуалированно – мол, никогда не знаешь, где печаль твоя светла, где перекати-поле пустой высушенной головой мчит сквозь песочные замки, где проживешь три года, пока все твои самые главные люди спустятся в черную яму, заполненную талой водой, чтобы совершить свой последний вдох.

«Главных людей не бывает, – сказал как-то Михаил, – Ты такая умная, хорошая девочка, а главные люди – ну что такое главные люди? Путин главные люди? Сталин главные люди? Они и без нас в водяную яму спустятся, эти главные люди, для них уже давно эти ямы приготовлены, а ты живи и танцуй, у тебя три смены впереди» (нет, разве он это сказал? разве он это сказал? разве он это сказал?). Как-то приехала и топором ломала дверь, потому что он уже замки сменил, я его тогда преследовала немного. Именно тогда он меня ударил, но это не считается за эпизод рукоприкладства, потому что вот я, стою, с топором в руке, и не могу его поднять, потому что дверь открылась сама, без моего вмешательства – и пока он замахивался, я прожила целую отдельную жизнь, связанную исключительно с невозможностью взмахнуть топором и обстоятельным анализом этой невозможности (магистратура, PhD по сравнительному литературоведению, специализация исключительно на убийствах топором в мировой литературе, вела курсы в Бостонском Университете, Принстоне и Йеле, написала три монографии), а потом эта жизнь закончилась глухим костным шлепком, и я очень спокойно, очень вслух сказала: «Все нормально, ты просто оборонялся, это не считается», хотя жизнь все равно закончилась. Это нормально, что он мне не писал совсем, не отвечал, забанил меня везде, и даже общие друзья молчали, не признавались, как будто и не было Михаила никогда.

И когда я приезжала в Будапешт, я так и представляла, как столкнусь с ним на ночной пустынной улочке около Собора Святого Иштвана, и в ответ на его вскинутые, как руки вверх, брови, выстрелю безразличным: «А помнишь, как ты говорил, что я обязательно встречу того самого человека?»

Но так и не встретила. Эти поездки в Будапешт были самыми идиотскими и бессмысленными выходными в моей жизни – имеется в виду та жизнь, которая линейная, объективная. Зато в нынешней, посменной жизни выходные у меня полны волшебства! Где я только не встречала Михаила! Оказывается, за все эти бесплотные дни я так основательно исходила город, что наши случайные встречи никогда не повторялись географически – моя память выводила наружу все новые и новые нити, пути, перекрестки, и даже пустой январский Обудайский Остров, уставленный уставшими концертными площадками, превратившимися в заснеженные поля для будущего весеннего гольфа, непременно дрожал, туманился и выпускал из клубящихся дунайских вод знакомую фигуру в черном плаще, и вот я уже набираю в рот (воздуха? черной прибрежной воды?) – чтобы сказать: «Смотри-ка, какого человека я встретила!» (и уже знаю, что сейчас помчим в гостиницу).

Сегодня я решила изменить течение выходного и не разыскивать Михаила в Будапеште, а вместо этого сесть и записать это все. Лэптопа у меня нет, я оба раза приезжала, к сожалению, без лэптопа, но в холле гостиницы есть интернет-точка, несколько компьютеров, подключенных к сети (такое действительно в те годы существовало, кажется, это был то ли 2008, то ли 2009). Записывать происходящее в виде текста можно – от этого мир не ломается (видимо, дело в том, что текст все равно обнуляется с приходом следующего рабочего дня). Мне кажется, что, если я успею дописать все целиком и отправить, скажем, на свой же собственный email-адрес, что-то может сработать либо поменяться.

Уже в три часа дня мне позвонил Михаил, хотя телефон мой был в выключенном роуминге, а номер мой он наверняка удалил и забанил.

– Я знаю, что ты в Будапеште, – сказал он ледяным, как тогда, голосом. – Мне сказали общие знакомые, что ты приперлась. Чего ты от меня хочешь?

– Ничего, – сказала я. – Они ошиблись. Ты меня не увидишь, честное слово.

И положила трубку – у меня не очень много времени; я должна записать сразу все, и на это есть ровно день.

Михаил звонил еще двадцать раз – я нашла 20 неотвеченных вызовов от него, пока писала все, расположенное выше. Еще мне от него пришло четыре смс-сообщения.

«Хорошо, мы можем встретиться, если ты так хочешь. Где ты остановилась? Я могу приехать».

«В каком ты отеле? Мне срочно надо тебя видеть?»

«Ты снова думаешь, что ты самая умная? Я знаю, где ты».

«Я тебя найду, сука».

Оказалось, что Михаил не очень-то хочет, чтобы я все записывала.

Тут же пришло еще три сообщения:

«грязи, выход триста семьтесят, вытесать, нож взял уже, мы у нас на корабле концерт танцевали, вытекли грязи уже, вытекли ножи, концерты вытекли и корп»

«поперек Дуная налево»

«это навигация»

Оказалось, что когда я все записываю, ломается не мир, а Михаил.

Я вышла во внутренний дворик-колодец, закурила. День почти заканчивался, а мне нужно успеть. Михаил тут же немного починился и написал мне: «Я тебя найду. Не спрячешься от меня».

Я ответила: «Давай встретимся через час на мосту Петефи, ровно посередине».

«Ты врешь», – ответил Михаил.

«Мне нужно доделать одну штуку по работе», – написала я.

«Ты снова врешь. У тебя выходной» – ответил Михаил.

Я не могу ответить ему правду, потому что, если я это сделаю, все будет ломаться, мир будет ломаться и текст тоже будет ломаться. Я бегу в холл и смотрю на свой текст – он действительно уже немножко ломаный, но в целом разобрать можно, возможно, дело в том, что написан он поспешно и судорожно.

«Я уже выяснил, где ты, – пишет Михаил, и его сообщения высвечиваются на экране, как свежие ожоги, – Ты в полном порядке. Ближайшие минут тридцать, пока я до тебя не доеду. Я уже выехал».

Я могла бы убежать, но мне нужно дописать этот текст, и если я успею это сделать до того, как он приедет, возможно, у меня получится как-то избежать того, чего в моей ситуации избежать невозможно: встречи, встречи, встречи.

Я не очень понимаю, в какой из жизней я получу письмо с этим текстом (если это история про разные жизни, в чем я не уверена), и как это письмо мне поможет, но уверена, что поможет. Впрочем, я не уверена, что поможет лично мне прямо сейчас, в этой ситуации, когда Михаил-на-колесиках уже знает мою улицу и номер дома и прямо ко мне в квартиру едет.

Wi-fi работает, я без труда вхожу в свой ящик (память по выходным работает так идеально, что я помню все свои пароли десятилетней давности), вижу там несколько входящих сообщений от Михаила. Все они без темы, поэтому их содержание как бы наползает на тему и вздувается пузырями поверх уже готовых, свеженапечатанных ожогов.

«Не делай этого, иначе ты больше никогда в жизни меня не увидишь. Тебе этого хочется? Тебе действительно этого хочется?»

«Ты сама этого хотела, и теперь ты готова от этого отказаться?»

«Хорошо, просто иди поднимись в свой номер. Жди меня там. Я угадаю цифру. Помнишь, я всегда угадывал. Это почти как случайно столкнуться на улице – помнишь, как мы об этом говорили? Помнишь, что было до этого? Я снова хочу все это с тобой сделать».

И потом: «Прости меня».

И еще одно: «Сука, я тебя убью, слышишь?»

И еще: «Можешь закрыться, у меня топор».

И еще: «На самом деле это ад».

И потом: «Прости, я просто умер и мне тяжело. Я не знаю, зачем я тебя мучаю. Пожалуйста, поговори со мной. Нам надо поговорить. Я тебе все объясню. Просто иди в свой номер прямо сейчас и жди меня. Я все тебе объясню, ты наконец-то все узнаешь, ты наконец-то узнаешь все, что происходит, только иди в номер, иди бля в номер немедленно, иди в номер бля».

Я не пошла в номер.

Я записала все его сообщения.

Я еще одна добавить одно уточнение: это действительно не ад и не лимб. Это не смерть, никто не умер. Если ты окажешься в такой же ситуации, запиши все происходящее в свой выходной, и не откладывай, потому что у тебя есть ровно один день для того, чтобы все записать, и чем дольше ты откладываешь этот день, тем неподъемнее и невыносимее – и, следовательно, дальше от осуществления и спасения – оказывается возможность его записать (уже отчасти невозможность, понимаешь?)

«Я уже практически здесь, не отправляй ничего», – написал он.

Ну-ну, конечно. Поздно. Я успела.

* * *

Она отдает мне распечатку текста на десяти листах, я отдаю ей чек на $5,800: в договоре прописано, что в случае удачного терапевтического эпизода с отделенной памятью-самописцем я оплачиваю услуги терапии в полном объеме.

– Спасибо, – говорю я. – Тут до фига текста.

– Он может быть довольно запутанным, – говорит она. – Она не сразу поняла, что нужно сделать, очень много времени прошло, а чтобы все записать, у нее был только один день, выходной, мы же такие параметры задавали, в вашей ситуации и с вашей проблемой только такие подходят.

– Да, спасибо, – повторяю я. – Я могу почитать дома? Там правда будет какое-то разрешение всего? Я наконец-то смогу понять? И мне не нужно это потом с вами разбирать?

– Конечно, если что-то непонятно будет, можете взять дополнительную консультацию, но я сейчас просмотрела текст, там все в порядке, это не обязательно. Там, кажется, уже все, все разрешилось. Всего хорошего, у меня уже сейчас следующий человек придет, вы звоните потом, если что-то непонятно. Но там все понятно уже, поверьте.

Я просматриваю текст, и мои глаза наполняются слезами.

– С ума сойти, – говорю я. – Вы уверены, что никто как бы не пострадал, ну? Что это все не – то есть это же просто текст, правда? Это же не – ну, понимаете?

– Конечно, конечно, – отвечает она. – Это просто текст. Ничего такого.

И закрывает за мной дверь. И очень жаль, жаль, жаль, что у меня нет топора.

Лора Белоиван
Зимовка Совы

17 января 2018 года Сова вернулась из города, зашла в дом, отключила электричество, переобулась из сапог в валенки, переоделась из выходного пуховика в старый домашний, занавесила все окна, принесла из шкафа еще три одеяла и легла в постель ждать весны.

Дом, и без того простывший на злом северном ветру, выстудился к утру следующего дня в минус один, но дальше температура долго не падала: красный вектор в термометре как будто зацепился за острые края градуировки и повис напротив отрицательной единицы. Сова не следила за показаниями термометра; она спала.

Сон ее, поначалу не слишком глубокий, путался, как это водится, с явью – снаружи в него проникали уличные и внутридомные звуки, они вплетались в сон и выстраивали его сюжет. Сове снилось, что она идет по белой земле вдоль железнодорожных путей, веером расходящихся в разные стороны: «сортировочная станция», – понимала Сова; наклоняясь против северного ветра, задувавшего снегом в рукава и за ворот ее тулупа, она стучала молотком по буксам, прятала лицо в серую отцовскую шаль – прямо там, во сне, Сову поразило внезапное знание об отце, которого она не видела никогда в жизни – это знание, насмешившее ее случайной, никчемной деталью, едва не разбудило ее – но тонкий и зыбкий момент, когда железнодорожный молоточек почти растворился и вытек из ее руки, промелькнул быстро, не успев нанести большого ущерба сну. Сова продолжила обход состава, но уже не на большой сортировочной, а на маленьком ночном полустанке, пять минут на все про все, поезда здесь останавливаются только затем, чтобы Сова постучала молоточком под их вагонами – «путевой обходчик обязан иметь костыльный молоток, ключ-молоток, гаечный ключ, фонарь» – Сова подумала: «вон мой фонарь, возле локомотива»; до локомотива оставалось еще 118 вагонов – больше половины состава – но Сова всегда знала, что успеет забрать фонарь до того, как поезд тронется.

Северный ветер гремел крышей, железный фонарь, молотки и ключ холодили руки сквозь рукавицы, локомотив по-девичьи взвизгнул и поднялся над железнодорожным полотном, двести его вагонов, тяжко скрипя, поочередно отрывались от рельс и выстраивались в журавлиный клин, чтобы лететь в Японию – Сова провожала в небо поезд за поездом, общим числом четыре – пока не очутилась на станции «Сковородино» без всякого фонаря и молотков, но с журналом «ДУ-46» в руках. Остывший, вымороженный дом потрескивал в углах и внутри перекрытий – Сова открыла журнал, и его ажурные дощатые страницы хлопали на северном ветру как ставни. На станции «Сковородино» домашний термометр Совы показывал уже минус 3, но смотреть на него было некому.

Сова спала уже неделю, когда температура в доме упала до –12 и дальше уже не поехала: за день солнце нагревало южные окна, и несмотря на то, что перед сном Сова зашторила их, тепло просачивалось в комнату, стекая на пол с торцов подоконников.

25 января было самым холодным днем в году. В этот день от холода потрескался лед в заливе, и северняк шутя разогнал ледовые поля по акватории. Голая вода, должная быть синей при ярком солнце и голубом небе, вопреки оптической физике зияла чернотой; над нею носился одинокий дух в образе чайки, – ее видели многие, и многие переживали за судьбу птицы; чайка же, покричав тоскливо и бесприютно, вдруг кинулась в чернильную воду у самого берега и тут же взметнулась ввысь, держа в клюве ни много ни мало камбалу. «Ого, – сказал жене сосед Совы Владимир Аркадьевич, – не камбала, а целый палтус».

Сове снилась гора Парагвай, наполненная орущими сквозь ветер птицами – Сова построила себе дом на самой вершине, дом балансировал на остром треугольнике горы, но Сова понимала, что бояться нечего: все так живут; главное, чтобы птицы садились на крышу равномерно, а не все разом на левый край. Птицы же стремились усесться именно на левый край, и новостройка Совы опасно кренилась в пропасть, усеянную разбитыми яйцами.

…26 января ветер понемногу стал утихать. Порывы его все еще достигали 30 метров в секунду, но становились все реже и реже, а в интервалах делалось так тихо, что Сову мотало из сна в сон: вот только что принимала на баланс хозяйственный магазин с целым складом жестяных садовых леек – один неловкий взгляд на стеллаж с лейками, и вот они уже посыпались на пол, каждая предыдущая подталкивая вниз каждую следующую, как в архитектурном фокусе с костяшками домино – грохот в магазине стоял невообразимый, все покупатели укоризненно ушли в отдел канцтоваров, и Сове пришлось идти вслед за ними, чтобы продавать им тихий фиолетовый карандаш. Из канцтоваров Сову отбросило на ТЭЦ-2, где ей было тепло и уютно, хотя и шумновато.

– Ты Сову не помнишь когда последний раз встречала? – спросил Аркадьич жену. – Свет не горит, окна занавешены который день, херня какая-то.

– Может, уехала? – предположила женщина.

– Да может, что и уехала, – ответил Аркадьич, – ты моих очков не видала?

– На голове у тебя сидят.

– Вот же попрятались, – Аркадьич опустил очки на глаза и принялся листать телефон.

– Сове звонишь?

Аркадьич выбрал контакт и нажал на соединение. Неприятно, резко пропиликал трехтактный сигнал ошибки связи. Аркадьич сбросил неудавшийся звонок и испытал судьбу по другому номеру.

…Когда вечером в «Синем Аре» у кого-то из трех посетителей зазвонил телефон, Анна успела подумать, что сейчас в маленькое помещение кафе влезет какая-то громадная новость, которая не оставит рядом с собой ни клочка свободного места. В карман за телефоном полез Жмых.

– Сова пропала, – сказал он, выслушав невидимого собеседника, – Аркадьич, у меня работает, сосед ее. Говорит, света нет давно и ее тоже нет. Телефон не отвечает и вообще.

– Блядь, – сказал Владыч, – еще не хватало.

– И что ваш Аркадьич предлагает? – спросила Анна.

– Да ничего в общем, – отозвался Жмых, – просто спросил, видели ли мы Сову. А мы Сову не видели.

– Милицию вызывать надо же? – сказал Соник, – или хер с ней, с милицией?

– Чтобы в чужой дом залезть? Да хер с ней, конечно.

С работы на ТЭЦ Сове пришлось уйти, когда начальник участка стал заставлять ее расписаться в журнале обязанностей: там было сказано, что Сова должна залезть на трубу высотой 540 м 74 см. «Лезьте сами», – храбро надерзила Сова начальству – и вдруг уволилась на свой остров.

…Остров ничуть не изменился за те несколько лет, что Сова искала его и не находила: красная скала справа, подковообразный внутренний залив, остатки тумана над сиреневой водой, тихий всплеск весла, мягкий наезд лодочного днища на песчаный пляж. Все было как тогда, когда ранним июньским утром Сова заблудилась в морском тумане, вспугнула цаплю в камышах у красной скалы, вертикально утонувшей в низкой вате, – остров, которого не было, но который был – от счастья Сова заплакала, и сон позволил ей утереть слезы веслом, мягким и упругим, как крыло.

– Вызывай скорую, – услышала Сова сквозь крыло, – живая она.

– Что, – сказала она, заслоняясь веслом от сотрудников ТЭЦ-2, – я же сказала, не полезу.

Из краевой больницы скорой помощи Сову отпустили на следующий день, 27 января 2018 года. Никакого нездоровья в организме Совы обнаружено не было. Забирала ее из больницы Анна. Сова ехала на переднем пассажирском сиденье, молчала и выглядела злой.

– Слушайте, – сказала Анна, – вы можете не отвечать и вообще мне ничего не рассказывать, конечно.

Сова молчала.

– Но мне же интересно, вы меня поймите правильно, пожалуйста.

…Сова молчала.

– Сова, – сказала Анна, – у вас дома мороз был минус сто. Ну, минус 12, что один хрен, на мой взгляд. Вы же не сутки спали, вы же больше спали. Сколько?

Сова молчала.

– Вы могли умереть. Мы испугались.

Сова молчала.

– Мы поступили по-соседски, – сказала Анна, – не злитесь на нас.

Сова молчала.

– Вот если бы я уснула в холодине, а меня б никто не кинулся искать и будить, я бы расстроилась, – сказала Анна.

Сова молчала.

– Сперва бы умерла, конечно, а потом расстроилась все равно б, – уточнила Анна.

Сова молчала.

– Не хотите со мной разговаривать, ну и не надо, – сказала Анна.

…На повороте к Приморской Анна еще раз нарушила тишину:

– Сова, вы какие-то духовные практики практикуете, да?

– Практики-хуяктики, – ответила вдруг Сова, – практики, блядь, хуяктики.

И больше до самого дома не проронила ни слова, да и потом – тоже: просто вышла из машины, хлопнула дверцей и пошла, сгибаясь почти пополам от резких порывов северного ветра, дувшего ей навстречу.