Текст книги "Nada (сборник)"

Анна Лихтикман
Побег

Операция по удалению катаракты приносит сразу три открытия. Первое: Берта – самая настоящая старуха, а вовсе не пожилая женщина, которой она себя считала. Второе: Бертины дочка с зятем, вот они-то как раз уже весьма немолодые люди, а не располневшие студенты, которыми казались. Третье: Бертина квартира выглядит довольно запущенно. С первым и вторым обстоятельствами видимо уже ничего невозможно поделать, но третье вполне поправимо: дочка с зятем решают побелить и покрасить квартиру своими силами. Дети живут недалеко, а потому делают ремонт по вечерам, после работы. Вот уже две недели все варится на медленном огне: под ногами теперь постоянно что-то хрустит, доступ к шкафу заблокирован другим шкафом. В четверг зять принимается красить двери – дышать становиться невозможно. Нужно срочно бежать из квартиры, и Берта убегает. За пару минут она созванивается с Зиной, и та вспоминает объявление в русской газете. Вроде бы в эти дни проходит оперный конкурс, билеты, вроде, стоят мало. Спустя полчаса они уже стоят у театральной кассы и все оказывается правдой: цена билета невысокая и вообще довольно странная – 26 шекелей. «Студенческий конкурс, – поясняет Зина, – не научились еще петь-то, потому и денег не требуют». «Вот зря вы так, – обижается кассирша, – поют они вполне прилично, просто сегодня не концерт, а мастер-класс». «А когда этот мастер-класс начинается?» «Ох, вот этого я не знаю, спросите там, на сцене» «А как же другие зрители, они тоже не знают?» «А зрителей здесь кроме вас нет», – отвечает кассирша.

Войдя в зал, Берта и Зина видят, что пара рядов все-таки заполнены. Впереди сидят преподаватели музыкальной академии: немолодые люди с доброжелательными лицами. Еще с десяток кресел заняты студентами, но все остальные места пусты, так что выходит кассирша права: Берта и Зина – единственные, кто пришел сюда извне.

Они усаживаются в шестом ряду, к счастью, никто не обращает на них внимания. На сцене все выглядит довольно буднично: мягкий приглушенный свет и обыкновенный рояль, стоящий посередине. Как в большой уютной квартире, – думает Берта. К роялю подходит невысокий человек с квадратным лицом, обрамленным черной бородкой. Он усаживается на стул и на секунду опускает веки, похожие на две голубые камбалы. «Ни-ко-ло Бон-ма-ри-то, – читает Зина в программке, – Ого, дирижер Ла Скала! Это он, значит, проводит мастер-класс!»

* * *

Берта и ее дочка с зятем ужинают, кое-как примостившись у комода, накрытого простыней. Запах краски все еще силен, но спасает холодный воздух иерусалимской ночи. Берта рассказывает детям про мастер-класс. Она показывает, как Николо Бонмарито клал руки на клавиши и как бархатным концертным взмахом подавал знак певице. (Все как одна были красавицы – Берта описывает каждую.) А сколько там было смеха и шуток! Берта была уверена, что после такого вечера вся компания, включая преподавателей и студентов, так быстро не угомонится, а отправится кутить. Но когда все закончилось Берта с Зиной решили пройтись пешком до остановки, и вдруг встретили Николо. Итальянец шел по улице в полном одиночестве и улыбался. На шее у него висел фотоаппарат с профессиональным объективом и время от времени он останавливался, чтобы сфотографировать ночные огни.

«Молодец мужик, не блядует, хотя мог бы, – сказала Зина, – Вот ведь повезло жене».

* * *

Зять Берты, Геннадий, выходит на балкон покурить. Когда-то он играл на гитаре, возможно он мог бы стать музыкантом. Откуда-то в его голове возникает картина: трое на ночной улице; три тонких силуэта: двое мужчин и девушка. Парень справа тащит контрабас, парень слева – что-то поскромнее, кажется скрипку. Девушка идет налегке, она в черном концертном платье, видимо певица. Ясно, что каждый из них – сам по себе, и троица расстанется на ближайшем перекрестке. От этой мысли почему-то особенно хорошо. Кажется, это была реклама «Парламента» Тогда на пачках еще не размещали картинки с раком. Геннадий чертыхается и давит бычок о перила.

Дочка Берты, Лена, моет посуду на маминой кухне. Она вспоминает, как в детстве мечтала хоть раз пройтись совсем одна по незнакомому городу. Не такое уж невыполнимое желание, вроде бы, но за сорок с лишним лет так и не осуществилось.

Все трое, Берта, ее дочка и зять, находясь в разных комнатах, вдруг думают одну и ту же мысль: что будет, если я все брошу и уеду? Внезапно раздается звонок: это пришла внучка. «Ну скоро вы там докрасите? Идемте уже домой!» – ей скучно в квартире одной. На секунду она не узнает родителей и бабушку: у всех троих юные испуганные лица, наверное, из-за ремонта и слишком резкого света голых лампочек.

* * *

Путешествовать ради развлечения люди начали недавно. Возможно, они сознавали, насколько это легкомысленно – отрываться от родной почвы без уважительной причины. Понимает ли путешественник, насколько он легок, насколько легка его жизнь? Например, идя летним вечером по улице Яффо, он может стать чьей-то мечтой о свободе.

…Вернувшись в гостиницу, Николо бродит по номеру, но потом все-таки ложится и засыпает. Ему снится дедушкин брат, Лука, который пропал без вести во время войны. Потом нашлись какие-то люди из его отряда. Они говорили, что раненный Лука потребовал, чтобы его оставили у реки, там у него было больше шансов выжить. Николо всегда казалось, что Лука выжил и состарился где-то там, у реки, просто не захотел возвращаться.

Он просыпается от звонка, это звонит брат.

– Не возвращайся в Милан, это опасно.

– Но куда я денусь?

– Не знаю, придумай что-нибудь, а мне бы лучше об этом не знать. Не звони сюда никогда.

Николо почему-то не напуган. Он сладко потягивается, выставив локти из-под простыни, потом еще некоторое время лежит на спине, прикрывая глаза кулаками, словно разглядывает что-то в бинокль, а потом резко встает.

«Сегодня пятница, – предупреждает его портье, – а значит, вечером начнется суббота. Магазины и кафе будут закрыты, из транспорта – только такси. Зато сегодня днем будет интересно на рынке. Рекомендую сходить, там весьма колоритно. Надеюсь, сеньор не забудет фотокамеру».

Николо едет к рынку. Он одет в вылинявшую футболку и джинсы. Камеру он оставил в номере. Подойдя к рыночным рядам он застывает на пару секунд, принюхиваясь, а затем уверенно идет на запах – к рыбной лавке. Улыбнувшись продавцу, он подхватывает соскользнувшую с прилавка рыбину, затем вынимает из кармана перочинный ножик, и двумя движениями превращает рыбу в несколько кусочков тончайшего розового филе, разложенного на ладони веером. Он умеет это с детства, в городе, где он вырос, все так могут.

Ближе к полудню рыночные переулки заполнены людьми так плотно, что асфальта не видно. Среди множества голов (кучерявых, в дредах, в блестящих париках, черных шляпах и цветных косынках) плывут две невозмутимых белых панамы – это Берта с Зиной. Они проходят мимо рыбной лавки (Берта отгоняет от лица мух, Зина картинно зажимает нос) и наконец останавливаются передохнуть в тени.

– Видела продавца там, в рыбной лавке? – спрашивает Берта. – Кого-то напоминает, но хоть убей не могу вспомнить.

– Да видела я его, ничего интересного, обыкновенный араб, – говорит Зина.

Анна Лихтикман
Несколько простых советов по продвижению вашего бизнеса

Ту стену Глеб разрисовал. Высокий такой, худой, вы его уже, наверное, встретили на пляже. Простите, вы, видимо испугались, когда его увидели. У Глеба ревматизм. Как у Матисса. Или это был Ренуар – не помню. Кто-то из них привязывал к руке кисти. Глеб тоже так делает, когда пишет свои этюды. Издали кажется, что у него из пальцев торчат кости, а это привязанные кисти. Постойте, вы, наверное, сфотографироваться хотите? У нас тут целая коллекция палок для селфи, забытых посетителями, можете выбрать.

Господи, что же вы сразу не сказали, что вы тот самый журналист! А фотограф где? Ага, понятно, оба в одном флаконе. А камера, значит в багажнике? Так вы с чего начнете, с интервью или с фотографий? Ну ладно, пусть все идет, как идет, мы здесь тоже любим спонтанность. Даже без диктофона? А мне как теперь, просто продолжать рассказывать? Хорошо, я продолжу. Так вот, Глеб… Он ведь автор рисунка на стене, значит, он ваш герой фактически, а вовсе не я. Но он не будет вам ничего рассказывать, он не для того здесь поселился три года назад, чтобы общаться с журналистами. Сами посмотрите, что у нас за место. Вокруг лишь бродячие собаки да кузнечики. И еще ящерицы, да… В общем, здесь у нас даже толкового торгового центра нет, лишь маленький супер, кто сюда поедет? У нас селятся небогатые люди, которые хотят тишины. Домики наши вы уже видели там, на пляже? Мы их называем «бочки». Есть еще номера здесь, в корпусе. И здесь же бассейн с пресной водой, и сауна тоже здесь. Значит, так, Глеб… Он у нас по хозяйственной части, а я вроде как администратор. Я с ним часто советуюсь, потому что у него глаз острый. Вначале я себе совсем не доверяла и по любому поводу бежала к нему. У нас же здесь такое место, сами понимаете, приходится быть начеку. Так что я постоянно советовалась с Глебом, а он сердился. Говорил: когда чего-то не понимаешь, не нервничай, просто рассмотри это повнимательней, сама все увидишь. Он часто вспоминает один случай. Как-то раз он писал этюд в лесу. И кусты на заднем плане у него никак не получались. Что-то в них было непонятное. Он пытался разглядеть, то ли дерево там сломано, то ли черная коряга, то ли пень – черт его знает. В конце концов, ему надоело гадать, да и писать надоело. Быстро закончил тот этюд, кусты намалевал, не разбираясь, вместе с непонятным пятном, а как домой пришел, да взглянул на холст – видит: черная собака лежит в кустах. Это стало видно только на картине. Глеб туда вернулся – так и есть. Собака деревенская зацепилась за ветку ошейником. Лежала тихо, умирала. Глеб говорит, еле выходили. Но я-то рисовать не умею, приходится просто внимательно смотреть. Вначале у меня плохо получалось, и Глеб устраивал мне что-то вроде тренировок. Вечером, когда я жарила ему яичницу с помидорами, он спрашивал: «Ну что ты сегодня видела, Ализа?» Именно так, не «Что у тебя новенького?», не «Как дела?», а «Что видела?» И я начинала рассказывать:

«Я видела, как нарядная девушка прыгнула в лодку к парню. А перед этим она минут десять ждала его на пирсе и пила кофе. А потом он подкатил на катере». «Значит, это был катер, а не лодка» – уточнял Глеб. «Ну да, катер, конечно, катер, – отвечала я. – А та девушка оставила недопитый стаканчик у столба и спрыгнула прямо на палубу». «Откуда ты знаешь, что она не допила до конца?» – спрашивал он вдруг. «Как только они отплыли, к стаканчику подошла кошка и стала пить».

Не смотрите на меня так, словно я вам сейчас что-то важное рассказываю. Словно здесь назревает какая-то трагедия или детектив. Вы приехали издалека, вам, наверное, кажется, что здесь у каждого какая-то тайна, либо одна тайна на всех, которую мы охраняем от чужаков. Почему новые места выглядят иногда немного зловеще? Поверьте, здесь не происходит ничего трагического и вообще скучновато. Деревенские магазины закрываются едва ли не в семь вечера, на улицах темень и лишь один паб работает до полуночи.

Вам, наверное, интересно знать все про тот рисунок на стене, а я все хожу вокруг да около. Но дело в том, что идея рисунка принадлежала вовсе не Глебу, а одному постояльцу. Его звали Эфраим.

В первый раз я увидела его на пляже. Солнце уже садилось. Я шла на нашу кухоньку, где в этот час мы с Глебом обычно ужинаем, и увидела нового постояльца. На нем были одни лишь дешевые пляжные шорты. Я подумала: этот не будет бегать по утрам, и от живота ему уже не избавиться. А еще я увидела его покатую спину, похожую на заросший травой бесхозный пустырь. Бывает такая трава, сухая, но шелковистая, знаете? По весне кто-нибудь ее поджигает и любуется, как бежит вперед низкое рыжее пламя. Так вот, его спина горела. Огонь разбегался по плечам, и дальше – по рукам, до самых запястий.

– Ну, расскажи-ка, что ты сегодня видела, Ализа, – попросил Глеб, когда я оказалась наконец на нашей кухне.

– Я видела ангела.

Я знаю как это звучит. Люди обожают рассказывать байки про ангелов, даже настоящие писатели этим не брезгуют. Каждый из них рано или поздно видимо говорит себе: «Йоу, вот это будет круто!» – Но это если он совсем дурак, а если чуть поумнее, то он говорит себе: «Окей, многие писали про ангелов, а я сделаю еще одного, ни на кого не похожего». И вот тут-то этот писатель, который не совсем дурак, понимает, что описать ангела не похожего на ангела – это дико банальный прием. Уже лет сто назад кому-то пришло в голову, что пьяненький небритый ангел это очень смешно. Ангел, любящий бекон и пиво, – ахаха, как оригинально. Юный прыщавый ангел, либо ангел-деревенщина с большими ступнями и соломенными волосами, или вот например ангел-мафиози в клубном пиджаке, или ангел, работающий агентом по продажам. Вот видите, нет смысла перечислять. Люди так охотно воображают себе разнообразных ангелов, что их хватило бы, чтобы населить небольшую планету. Сама эта многочисленность уже превращает ангелов в людей. Так что какая разница, был ли Эфраим ангелом, или человеком?

– Берегись, ангелы любят заводить шашни с дочерьми человеческими, – сказал мне тогда Глеб.

– Это был рыжий ангел.

– Рыжих обычно рисуют с белыми крыльями. Это большая ошибка.

– Представь, крылья тоже были рыжими.

– О, теперь я тебе верю!

На следующий день я встретила Эфраима в автобусе, возвращаясь из города. От остановки до нашего отеля нужно пройти пару километров. Мы шли рядом, и он успел рассказать, что работает в рекламе.

– Это хорошая работа? – спросила я.

– Для падших ангелов в самый раз, – отвечает, – Могу продать что угодно, кому угодно.

И тут я вдруг сказала, что нам бы пригодился и ангел, и хороший рекламщик. И как на духу поведала, что отель, возможно, не дотянет до следующего сезона: постояльцев совсем мало.

– Хорошо, – сказал он, – я подумаю, что тут можно сделать.

– Ну, что ты видела сегодня? – спросил меня Глеб, как часто спрашивал, когда я готовила нам ужин. Я решила ничего ему не рассказывать об Эфраиме, но влюбленный человек подобен камышовой флейте, которая пропела всем про ослиные уши царя Мидаса. И если эта флейта не может рассказать о своей любви, она будет петь о чужой.

– Помнишь тех парня и девушку, которые катались на катере? Так вот, я встретила их в супере, они, видимо, решили поселиться вместе, они покупали швабру.

– Швабру?! Вот это романтика, – засмеялся Глеб.

– Зря смеешься. Это было волшебное зрелище. Кассирша все никак не могла отыскать баркод, а эти молодые хихикали и долго поворачивали швабру так и эдак. Но они были нежны и терпеливы и старались не обидеть кассиршу и никого не задеть. Могу побожиться, что целых пять минут швабра словно в невесомости парила над кассой, но очередь смирно ждала, и никто никого не торопил и не злился. Любовь изменяет природу вещей, – добавила я, – даже деревяшки становятся нежными.

И тут я прикусила язык; Глеб молчал, опустив голову, и растирал свои скрюченные пальцы.

На следующий день я несла в душевые чистое белье и вдруг услышала странный звук, словно посуда дребезжит в буфете. Звук доносился из предбанника, где постояльцы оставляли вещи перед тем, как идти в бассейн. Я зашла туда и увидела Эфраима. Он был с мокрыми волосами и в плавках, видимо только что вышел из бассейна и подошел к шкафчикам, чтобы переодеться, да так и застыл, схватившись за железную дверцу. Дребезжащий звук получался оттого, что Эфраим дрожал, зубы у него стучали, и шкафчик за который он держался, и предметы в шкафчике дрожали тоже.

– Что случилось, – спросила я, – вам плохо?

– Здесь ящерица, – едва проговорил он: губы у него были совершенно белые.

– Ящерица? Где она, где?

– Я не знаю! – он чуть не плакал. – Простите, мне стыдно, но я боюсь этих тварей.

– Я понимаю, но с чего же вы решили, что она здесь?

– Слышите?

И тогда я впервые услышала, вернее – впервые осознала, что слышу: «Тик, тик» Даже не знаю, чем они этот звук издают, словно тикают медленные, очень-очень медленные часы.

Я оглянулась и увидела то, чего он, к счастью, не видел – мешала растворенная дверца шкафа. Целых две веселых подвижных ящерки в тени кадки с пальмой. Они играли, и сейчас замерли, планируя следующий выпад. Я бросила стопку простыней на пол, а одну из них распахнула во всю ширь, так, чтобы она скрыла от Эфраима всю комнату, а его скрыла бы от меня. Так нас с сестрой вытирали родители, когда мы подросли и начали стесняться. Потом я сомкнула концы простыни у него на спине и получилось, словно я его обнимаю, и при этом вовсе даже не обнимаю. Потом я накинула ему на голову полотенце, якобы для того, чтобы промокнуть волосы, а на самом деле, чтобы оно нависло над глазами, и он не увидел бы ящериц, притаившихся в углу. Я осторожно вела его к выходу, он был похож на белую башню, или на огромную женщину, закутанную в покрывало. Мы пересекли пустой двор, вышли на пляж и направились к его домику. У него все еще стучали зубы.

– У вас здесь много этих… ящериц?

– Ну что вы, это чистая случайность. Их здесь почти нет.

Мне все не дает покоя история про ослиные уши царя Мидаса. Про ту тайну, выкрикнутую в ямку, из которой потом пророс камыш. У меня здесь нет подруг, и мне некому было рассказать про нас. Так что тайна, которую мне хотелось выкрикнуть, утекла в песок, а что может прорасти из пляжного песка? Разве что пляжные зонты. Да не пугайтесь вы так, я не собираюсь и вам ничего такого рассказывать. Вы просто представьте, что один человек может стать другому колыбелью. И колыбель эта может быть сплетена из мышц и сухожилий и выстелена рыжими перьями. И даже наши кости, оказывается, созданы только для сплетений. Это же очевидно, посмотрите, почти в каждой угадывается еле заметный изгиб, стремление стать полукружьем.

У нас на пляже почти нет ящериц. Я не думала о том, что будет завтра, когда Эфраим захочет пройти по дорожке, ведущей в главный корпус, или по аллее, обсаженной лавандой. Вернее нет, я, конечно же, думала, и я думала так: «Тебе нечего там делать, тебе незачем туда ходить. Когда рассветет, я сама принесу тебе новые полотенца, и наборы с мылом и шампунем, и газеты, если ты читаешь газеты, и сигареты, если ты куришь сигареты. Я поверну вспять ход эволюции, и земноводные уйдут обратно в море, и превратятся в рыб, и уплывут далеко-далеко, чтобы не огорчать тебя, любимый».

Потом я рассказала Эфраиму, как мы здесь живем. Как полгода назад я нашла одновременно комнату и работу здесь, на побережье, рассказала про хозяев отеля, и про Глеба.

– У Глеба тоже нет дома? – спросил Эфраим.

– Похоже, что нет.

– Значит, вам обоим некуда будет деться, когда отель закроют?

– Мы просто друзья, между нами ничего такого.

– Когда-нибудь вы будете вместе.

– Ты не можешь знать.

– А вот и могу. Я все знаю.

– Тогда скажи, как спасти отель, как привлечь туристов.

– Пусть Глеб нарисует тантамарески. Знаешь эти декорации с дыркой для лица? Пусть народ фотографируется и рассылает фотки знакомым.

– Эти декорации уже сто лет назад вышли из моды!

– Потому что тогда инстаграма не было.

– И туристы валом повалят к нам из-за картонных декораций с дыркой? Ох, не смеши.

– А еще я объясню, что нарисовать на фасаде.

Я не стала дальше спорить, но подумала: «Такой ерунды даже ребенок не посоветует. Ну, все ясно, никакой он не рекламщик, а просто выдумщик. Из тех, что ищут приключений и сочиняют про себя всякое». Но еще я подумала, что тантамареска – очень ангельское слово, так уж оно звучит. А вы что скажете, вам не кажется, что оно откуда-то оттуда? Я сказала ему: «Ладно, пусть уж все идет, как идет. Работа пока есть. Будем с Глебом жить здесь, сколько получится, у меня есть немного денег и свобода, а вот теперь у меня есть еще и ты».

– …Но у тебя может быть и свобода и любовь, и дом.

Теперь так, стоп, это важно. Я пытаюсь произнести это так, как произносил он. Я повторяю: «любовь, и свобода, и дом». Я произношу это так, чтобы получилось, как у него, словно свобода – это, например, котлета, а любовь – картофельное пюре, а дом – салат. Можно любить пюре с котлетой, это ведь не стыдно, да? Или словно дом это кошка, а свобода – собака, а деньги – черепаха. Попробуйте произнести: «Я хочу, чтобы у меня были кошка с собакой и черепаха.» – Нормально звучит, да? Но мы почему-то считаем, что либо одно, либо другое.

– Сразу так много хорошего – это невозможно, – сказала я.

– Это потому что вы, люди, не знаете божьей арифметики, а мы ангелы видим скрытое.

Ничего он не видел. Он поверил мне, что ящериц здесь почти нет, а они были везде.

…

Ближе к полудню я взяла ящик из-под пива, несколько коробок и сачок и отправилась на охоту. К вечеру ящик потяжелел. Медлительные хамелеоны, вараны, похожие на пупырчатых драконов, и еще более страшные и почти неподвижные, как камни, покрытые лишайником передвигались хищными рывками в отдельной коробке. В другой шипели изящные красавицы в золотистой парче и хамелеоны. В третьей – прозрачные большеголовые детеныши. Сколько их еще осталось под камнями, в зарослях лаванды, в кустах, в щелях между кирпичами, на клумбах – я старалась об этом не думать. Я погрузила ящик на велосипед и поехала к дальнему холму, и пока я ехала, ящик, прикрепленный к багажнику, шипел и тикал, как тысяча часовых механизмов. Я забралась на холм, открыла коробки и любовалась тем, как десятки золотых и зеленых искр рассыпались в разные стороны. Лишь огромный серый варан не спешил уходить, а уставился на меня решительно и бесстрашно, как старый генерал в треуголке.

– Тот рыжий приказал мне расписать фасад и изготовить эти штуки с дырками, – сказал Глеб, когда мы встретились на кухне. – Он считает, что в наше время людям это должно понравится. Я сказал, что мир изменился и эти декорации давно вышли из моды, а он засмеялся и говорит: «Мир изменяется всегда не так, как мы ожидаем, и даже наша планета вращается не в ту сторону, в которую нам обещали». Я подумал: а ведь правда же. В детстве мне рассказывали про Попрыгунчиков, людей с пружинами на ногах. Не помню, какие у них были цели, не то ворами они были, не то шпионами. Я тоже мечтал стать таким. Думал, вот достану где-нибудь две суперские пружины, и подпрыгну высоко-высоко, и приземлюсь далеко-далеко отсюда. Я не достал никаких пружин, но когда я вырос, я подпрыгнул. И приземлился. Но мне иногда кажется, что пока я летел, мир подо мной прокрутился не туда, куда мне обещали. Я приземлился не там, где планировал. Так что этот рыжий не такой уж дурак.

– Его зовут Эфраим, он рекламщик, – ответила я небрежно. Камышовая флейта пела во мне. Мне так хотелось рассказать Глебу все, но я добавила только: – А те штуки с дыркой для лица называются «тантамареска».

…В тот вечер к нам вселились новые постояльцы: большое крикливое семейство с множеством детей. Это было даже не семейство, а целый род, они заняли три домика и оккупировали весь пляж. Вечером они устроились жарить шашлыки прямо перед домиком Эфраима и просидели там полночи. Я поняла, что лучше мне пойти спать пока я не уничтожила несчастных силой мысли. На следующий день они уже с утра взяли меня в оборот. В одном из домиков сломался кондиционер, в другом засорилась труба. Все утро я говорила по очереди то с электриком то с инсталлятором и страшно злилась на Глеба, который отправился на этюды. А когда они заявили, что уедут, потому здесь у нас нет пляжных зонтов, я поняла, что придется ехать в город. Эти зонты уже давно ожидали на складе, надо было лишь организовать машину и привезти их, а я все откладывала. Я вернулась поздно вечером, еле ноги волочила. Теперь уже Глеб хлопотал на кухне и готовил мне яичницу с помидорами. Я заметила, что он какой-то странный, видимо чувствует себя виноватым от того что с утра сбежал на этюды и оставил меня одну на хозяйстве.

– Ладно уж, – говорю ему, – Ладно уж, проехали. Ты сбежал на свой пленер, а я накосячила с зонтами, нельзя было тянуть целый месяц. Мы из-за этих зонтов чуть постояльцев не потеряли. А теперь все нормально, целых четыре домика заняты.

– Не четыре, а три, Ализа, – говорит вдруг Глеб. – Четвертый домик пуст, я проверял. Ты мне скажи, этот рыжий рекламщик оплатил проживание?

– Оплатил все до копеечки, – ответила я.

…Мои мысли вдруг побежали сразу все в разные стороны, как ящерицы, которых вытряхнули из коробки. Он сбежал? Он испугался? Он рассердился на меня за то, что я его обманула? Он вознесся? Он просто съехал раньше, чем планировал? Он меня обманывал? И только одна мысль-ящерица замерла и не двигалась никуда: «Кем бы ни был Эфраим и где бы он сейчас ни был, его больше нет у меня. Его нет».

А наутро Глеб постучался ко мне ни свет-ни заря.

– Вчера я писал этюд у ручья в долине, – сказал он, – У меня не получалось, я калякал кое-как. Я выбрал неудачное место, солнце меня слепило и я просто тупо переносил на картон все пятна и все тени и все блики. А сегодня дома я открыл этюдник и посмотрел на тот вчерашний пейзаж, и ясно увидел то, чего не видел вчера, когда писал.

– Что ты увидел? – спросила я.

– Я увидел лодку.

Лодка была почти незаметна с берега, скрыта тростником. Она принадлежала ближайшей лодочной станции. А вот простыня, которая там была постелена, была нашей, отельной, я ее сразу узнала.

– Это все ничего не значит, – сказал Глеб. – Это значит только, что кто-то лежал здесь в лодке и загорал, или, спал, или читал, а потом ушел, или уплыл.

– Или улетел, или утонул, – сказала я.

– Вот еще глупости!

Глеб вошел в воду и стал толкать лодку к берегу. Как только она оказалась близко, я забралась в нее.

– Что ты делаешь?! – испугался он, когда я улеглась на дно, застеленное простыней.

– Успокойся, я в порядке, я просто кое-что проверяю.

Я так и думала, что Эфраим лежал, положив ноги на скамеечку на корме. Я слышала запах его затылка и его плеч и так четко представила его, здесь в лодке, что перестала чувствовать свое тело. Теперь я была уверена, что здесь покачивается его тело с моим лицом. «Тик, тик» – услышала я вдруг где-то совсем близко. Она сидела на краю лодки, торжественно приподняв изящную головку. Светло-коричневая, словно расшитая бисером, с немного раздутым животом и сложным узором на спинке.

– Ты сгоришь Ализа, – сказал Глеб, – у тебя лицо сгорит, здесь вода бликует. Пойдем, я позвоню в полицию.

Глеб позвонил в полицию, но в тела в ручье не нашли. Мы обзвонили все окрестные отделения, потом отделения по всей стране, но никто не заявлял о пропаже Эфраима Менухина, сорокалетнего мужчины высокого роста и крепкого телосложения, гражданина с горящей спиной и рыжими волосами, рекламщика, умеющего превращаться в колыбель, ангела, боящегося ящериц.

Глеб увлекся тантамаресками. Вначале нарисовал несколько совсем попсовых: Элвиса, Мерлин Монро, Чаплина, а потом стал экспериментировать. Но я уже давно заметила: какой бы ни была декорация, кто бы ни был там нарисован, взгляд притягивает лишь пустой овал. От него немного беспокойно, словно все собрались и кого-то ждут, и этот кто-то вот-вот появится.

Я не жду Эфраима. Видите ли я так и не усвоила его арифметику («арифметика» – тоже ангельское слово, как и «тантамареска», вам не кажется?) В общем, проблема в том, что я просто не могу поверить, что мне полагается и любовь, и дом, и свобода. Отель наш процветает, мы с Глебом больше не ютимся в комнатках в главном корпусе, мы купили коттедж в деревне на горе. Так что у нас есть дом и деньги и почти любовь и почти свобода. Вот я с вами уже час болтаю – и ничего. Час болтаю, а на ваши вопросы так и не ответила. Почему вдруг отель начал процветать? Сама не понимаю. Удача, благословление, успешная стратегия в соцсетях – выберите, что вам больше подходит, для вашей статьи. Были ли мы первыми, кто завел эту моду, фотографироваться на фоне стены, на которой нарисованы крылья? Да, возможно. Еще в самом начале я искала в интернете, но ничего подобного не видела. Глеб рассказал мне, что Эфраим тогда дал ему четкие указания, как именно их нужно нарисовать, какого они должны быть размера, чтобы фотографии получались удачными. А потом крылья на фасаде появились во всех отелях и во всех кафе. Каждому человеку любопытно, к лицу ли ему крылья. Пока что получается, что всем к лицу. Я не видела в инстаграме ни одной неудачной фотографии. Нужно лишь стать вот сюда, чтобы голова оказалась в том месте, где полагается быть голове ангела, а плечи – там, где полагается быть плечам ангела, а потом замереть. Ну так как, вас сфотографировать?