Текст книги "Миссия «Демо-2020»"

– В общем, так, – сказал Петр, вставая, – Федор Юрьевич, бери их к себе в приказ, вели пытать накрепко и всю правду до капли вызнать. Тут все ясно, один из них злоумышлял противу меня, а вот кто – тебе узнать. На то ты и поставлен на Москве, чтобы сыск вести и истину вызнавать. И прошу тебя, дядюшка[14]14
  То, что Петр именовал своего соправителя Ромодановского «дядюшкой», исторический факт.


[Закрыть], – неожиданно смягчив тон, продолжил он, не спуская глаз с обрюзглого Ромодановского, дышавшего тяжело, с присвистом, – разберись по чести, виновного выяви, а остальных не обижай, пришли ко мне для окончательного решения.

– Ну, мин херц, это коли живы будут, – зловеще прибавил Алексашка Меншиков, на этот раз воздержавшись от ставших уже привычными в его устах кудрявых ругательств. Да и без них солоно было!..

«Дядюшка» Федор Юрьевич встал, сделал жест рукой, и по этому знаку Афанасьева со товарищи схватили и стали выводить из дома. По пути им попался мрачный Лефорт, глаза – иглами, мятое шелковое одеяние порвано на рукаве. Он угрюмо посторонился к стене, а Петр, вышедший следом, взял его под руку и стал что-то быстро и горячо говорить.

«Вот и попали!.. – горячо встопорщилось в голове Афанасьева. – Вот тебе и „слово и дело“, вот тебе и дядя Федор (Ромодановский), только на этот раз без всяких котов Матроскиных, а с дыбой и допросом в Тайных дел приказе!»

2

Мыслимо ли нормальному современному человеку даже подумать, что когда-нибудь страшное деревянное пугало прежних темных и кровавых времен, дыба, сможет стать для него реальностью? Афанасьев и не задумывался, сколько замечательных и крайне образных выражений вошло в русский язык из старинного пыточного застенка. К примеру, «узнать всю подноготную» – так со свирепым юмором характеризовали пытку иглами под ногти. «Согнуть в три погибели» и «согнуть в бараний рог» – сейчас это достаточно размытые выражения, означающие, казалось бы, одно и то же. А по тем временам выражения «согнуть в три погибели» и «согнуть в бараний рог» были вполне предметными, конкретными обозначениями методов ведения допроса. Вообще, в то время применялось четыре вида дознания, или разыскания истины, как тогда говорили. Это – допрос, расспрос, розыск и пристрастие. И если при простом допросе презумпция невиновности еще как-то допускалась, с грехом пополам, то все остальные виды дознания (особенно тот, что с пристрастием) строились на физическом воздействии, проще говоря, на пытке. Политические дела, умысел на персону государя, тем паче попытка убийства (была она или нет – не важно!) были самыми тяжкими преступлениями, и таких, как тогда говорили, «злочинцев» ждали особо веселые праздники. Ведь, как это ни странно, пытали всегда по праздникам.

Всю эту познавательную в иной ситуации информацию к размышлению выдал Афанасьеву работяга из приказа Тайных дел. Этот милый малый, трясясь в возке напротив государевых преступников и скромно улыбаясь, рассказал также, что недавно в Москву прибыл какой-то новый мастер заплечных дел, или кат, из бывших моряков. Его зовут Микешка, а прозвание ему дали Матроскин, потому как он ходил по морю и был, как теперь говорят, матросом.

Так к дяде Федору Ромодановскому прибавился еще и кат Матроскин. Смеяться или плакать – поди разбери!..

Добрый малый из приказа Тайных дел порассказал бы еще немало такого, отчего волосы стали бы дыбом. Его, видимо, искренне увлекала раскрываемая им тема. Но тут возок качнулся и остановился: приехали.

Приехали в застенок.

Всех четверых вывели из возка и направили в самую обычную, довольно неуклюжую деревянную калитку. За высокой изгородью стоял дом, обнесенный палисадником. Скрипнула дверь, здоровенный парень в красной рубахе выглянул наружу.

– Здравствуй, Федор Юрьевич, – почти как своему, кивнул он Ромадановскому. – Привезли, что ли, воров?

– Привезли, Микешка. Принимай. Где там твои молодцы? Наладили?

– А чего ж не наладить, Федор Юрьич. Все справили.

Афанасьев вздрогнул всем телом, когда парень в красной рубашке почти нежно приобнял его за талию и подтолкнул в спину – в глубь избы, жарко натопленной, пахнущей свежими сосновыми досками и почему-то кислой капустой, но уж никак не тюрьмой и смертью. Он как-то сразу понял, что этот человек и есть кат, палач, заплечных дел мастер Микешка по прозвищу Матроскин.

Подозреваемых в тяжком преступлении ввели в помещение, где и должно было совершаться дознание. Или розыск. С пристрастием.

Дыба стояла у дальней стены. У Афанасьева и всех прочих «злочинцев» подогнулись ноги при виде ее. Нет, ничего страшного она из себя не представляла: обычная перекладина на двух кирпичных столбах, веревка, конец которой переброшен через блок у потолочного свода. У основания столбов – бревно с хомутом. Евгений даже не мог сказать, что видел дыбу впервые… Нет, конечно, не впервые: он мог видеть ее… ну да, в кино, в музее, но сейчас!..

Тут же стояли скамья и стол для двух козлинобородых дьяков, которым следовало записывать показания. Тут же, на небольшом возвышении, стояла вторая скамья, обитая кумачом. Для начальства, так сказать. На нее-то и опустился тяжелый, рыхлый Федор Юрьевич. Выпил из поданного ему слугой кубка, вытер рукавом омоченные вином усы, крякнул. На желтом лице проступили красные пятна. Он сказал:

– Ну, люди вы новые, так что я сразу вас на дыбу не тягаю по одному, как положено. Но розыск будем вести по уставу. Ну, кто же доберется наконец до истины, порадует меня, старика?..

И он улыбнулся так, что у Афанасьева что-то лопнуло внутри.

– Да я уже рассказал всю подлинную правду! – закричал Евгений, делая шаг вперед (крепкие руки двух подручных ката Матроскина тотчас же схватили его и вернули на прежнее место). – Рассказал, рассказал и государю все рассказал!

Ромодановский улыбнулся в вислые усы и проговорил:

– Так, так. Хорошо. Только вот насчет подлинной правды ты погорячился, Евгений Владимиров Афанасьев. Вижу я, человек ты холеный, черной работы не знал и под пыткой не стоял, так что не знаешь, что такое «подлинная» правда. Микешка, а, верно ведь говорю?

– Эге, – неопределенно ответил тот, не разоряясь на титулы.

Специфика работы, верно, давала ему право не заглядывать князю заискивающе в глаза и не называть полным званием. Впрочем, дядюшка Федор Юрьевич не обижался. Он вообще был не обидчивый. Он продолжал:

– Слово «подлинная» происходит от слов «под длинником». Так называют длинный кнут здешние умельцы. «Подлинная» правда – сиречь правда, полученная через битье длинным кнутом. Понятно тебе, мастер огненных забав?

«Ах, да… да, меня же назначили заведовать фейерверками, – вспомнил Афанасьев, – „огненная забава“… Сейчас устроят мне забаву! И правду по-длин-ную тоже… фразеологи!»

Вот уж если где Афанасьев и не ожидал пополнить свои лингвистические познания, так это здесь, в пыточном застенке. «Тоже мне просветители, – смятенно думал он, – сначала тот придурок из возка, а теперь и сам дядюшка Федор, черти б его драли! И Сильвия эта где-то, жирная скотина… Где она, интересно? Поди, с Алексашкой Меншиковым катается! И потянуло же Меншикова на этакую колоду, гидрит-ангидрид!»

Каждого из обвиняемых по очереди вызывали к столу, за которым сидели два дьяка. За каждым аккуратно записали показания. Все это время Микешка Матроскин даже не показывался, а князь Федор Юрьевич сидел на скамье, обитой кумачом, откинувшись и опершись спиной о стену. Дремал, полузакрыв глаза и как будто отстранившись от всего происходящего. Дьяки меж тем орудовали перьями и, строго взглядывая из-под железных очков, заполняли протоколы. Записали даже идиотские речи Буббера об американском консуле и адвокате. «Интересно, как они напишут это слово?» Федор Юрьевич открыл глаза. Афанасьев понял, что настоящий розыск начнется только сейчас.

Но тут, впервые за все эти проклятые вымороченные сутки, Евгению и его незадачливым сотоварищам повезло. Прискакал нарочный с тем, чтобы Федор Юрьевич немедленно направлялся в Прешпург, дабы руководить маневрами. Таким образом дядюшке Федору напомнили, что он не только грозный князь-кесарь Ромодановский, зажавший в своем кулаке Москву, но и потешный король Фридрихус. Ромодановский развернул письмо Петра, проглядел его, а последний абзац прочитал вслух, бормоча себе под нос:

– «Понеже, мин херц кениг, не можем мы без тебя провесть маневр, и наладить войско, и учинить потешную баталию с супротивным нам королем, то просим немедля, бросив все дела, вернуться в Прешпург, дабы споспешествовать делу военному и государственному. С сим остаемся, Петрушка Алексеев, Франчишка Лефорт, Алехсашка Меншиков, Автономка Головин»…

– Так, – сказал Ромодановский, похмурившись, – значит, оставь покуда розыск, как государь вызывает меня в Прешпург?

Нарочный, не смея говорить при грозном князе, только поклонился.

– Эге, это он не просто так, – рассудил дядюшка Федор Юрьевич. – Микешка, а прикажи запереть сих четверых в крепком подвале, да поставить караул, да до моего возвращения и пальцем не трогать, допроса, а тем паче розыска не вести.

Микешка Матроскин отвернулся, и если кто мог бы увидеть в этот момент его раскормленную рожу, то ясно прочитал бы на ней разочарование. Для этого молодца допрос и дыба были чем-то вроде игры в боулинг для досужего жителя XX века.

Князь Ромодановский уехал. Афанасьев, Ковба-сюк, голландец и Буббер, запертые в сыром и темном подвале, получили передышку. На неопределенное время. Нужна ли она?.. Ведь, какизвестно, ожидание смерти хуже самой смерти.

3

– Да кто же тебя просил гоняться за этим типом?! – в сердцах воскликнул Пит Буббер, когда подозреваемые остались наедине.

– Так откуда ж я знал, что все так повернется?

– Откуда он знал, откуда он знал! Зачем ты вообще назначен в миссию, если из-за тебя нормальные люди вляпались в такой переплет, что и страшно подумать!

– Подумать? – Несмотря на чрезвычайную трагичность положения, Евгений еще сохранил силы на сарказм в голосе. – Ну, если судить по той чуши, которую ты нес князю Ромодановскому и царю Петру, Буббер, думать тебе и в самом деле страшно. Потому что занимаешься ты этим крайне редко. О каком таком адвокате ты порол? Какого еще американского посла, то есть консула, требовал? Никаких американских штатов еще нет и в помине, а далекие предки твоих адвокатов, послов и консулов пока что с воплями гоняются за коровами где-нибудь по степям Аризоны. Впрочем, вру!.. Никакой Аризоны еще нет, понятно тебе? А тот тип, который уж не знаю что помыслил против царя… тот тип в самом деле убежал от меня в ту спальню, которую нам отвели в доме генерала Лефорта, и как я сразу мог понять, что это именно та спальня, ты, дурень лунный?

Обычно тихий и немногословный Ковбасюк вдруг поддержал Афанасьева:

– В самом деле, мистер Буббер, вы вели себя… не совсем умно. Я понимаю, что действия Жени, по стечению обстоятельств, привели к тому, что мы вот тут сидим, в этом застенке. Но самое смешное состоит в том, что мы сидим тут абсолютно, абсолютно ЗАСЛУЖЕННО.

Тут выпучили глаза и Афанасьев, и Буббер. Один голландец, мутный, полусонный и продолжающий страдать от похмелья, никак не отреагировал на фразу Ковбасюка. А реагировать было на что. В конце концов, бывший чучельник говорил не так уж и часто, а если открывал рот, то порой мог выдать такое… Как вот сейчас.

– То… есть? – наконец проговорил Афанасьев. – То есть как это, Ковбасюк.., так это ты – ты хотел убить царя Петра?

– Я этого не говорил. И никого я не хотел убить, я вообще всю ночь спал.

– Уф-ф! А что же ты сказал о том… о том, что мы тут находимся заслуженно, а? – брякнул Буббер.

– А ты что хотел? Мы прибыли сюда заменить законного царя его клоном, безмозглым существом, которое было бы марионеткой, проводило бы любой закон, развязывало бы любую войну… Словом, делало бы все, о чем его только попросят те, кто им управляет. То есть мы. По-моему, это было очевидно с самого начала. А теперь нас арестовали за то, чего мы, кажется, не делали – ПОКА не делали. То есть злоумышляли против царя.

– Что за чушь ты несешь?! – взвился Буббер.

– А, между прочим, он несет не такую уж и чушь, – задумчиво отметил Афанасьев. – Он прав. Боюсь, что если нас вздернут на дыбу, то придется признаться во всем. Сложнее всего будет объяснить Ромодановскому про машину времени. Зато информашку о замене царя на марионетку он легко усвоит. В русской истории еще не такое бывало и то ли еще будет. А самая жуткая и непредсказуемая свистопляска начнется, если мы… если мы все-таки выполним наше, задание. То есть подсунем нашим пращурам совершенно политкорректного, демократичного и безмозглого правителя.

«Интересно, сколько он продержится на троне, хе-хе?..» – внес свою лепту в беседу бес Сребреник.

Ковбасюк, который тоже слышал несносного инфернала, выговорил одними губами:

– Да боюсь, что недолго. Н-да. Только, наверно, если все пойдет так, как идет сейчас, мы до того времени не доживем.

Зловещее замечание Ковбасюка заставило всех умолкнуть. Наверно, каждый подумал, что не так уж и неправ был Петр, когда велел арестовать всех, и каждый теперь невольно подозревал всех остальных и неприязненно думал об этом: зачем, зачем все это нужно?..

Афанасьев сидел скорчившись в самом углу подвала и даже не слышал о том, что говорит ему, надсаживаясь, неугомонный бес Сребреник. Он думал совсем не о том, что в любой момент может возвратиться дядюшка Федор Юрьевич и повелеть своему кату Матроскину вздернуть всех их на дыбу, одного за другим. И допросить сначала с пристрастием, потом с особым пристрастием – выведать всю подноготную, всю подлинную правду, согнуть в бараний рог. в три погибели. Евгений сидел и думал о том, что для всех последующих времен, быть может, лучше, что их, миссионеров дурацкого проекта «Демократи-затор-2020», остановили в самом начале. Сразу. Когда еще никто ничего не успел сделать.

Только один участник миссии остался на свободе. Глава, руководитель. Сильвия фон Каучук. Обладательница целой груды знаний и черного пояса по карате, выглядевшего здесь, в России конца XV века, мягко говоря, страшно. Женщина-глыба…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Неучтенная родня царя Петра

1

Сильвия фон Каучук сидела напротив всешутейшего и всепьянейшего патриарха всея Яузы Никиты Зотова и размышляла. Подумать было о чем. Хоть она и оставалась на свободе, все же в любой момент могла угодить в застенок приказа Тайных дел, а там все были отнюдь не так любезны, как в Преображенском дворце царя и особенно в доме генерала Франца Лефорта в Немецкой слободе. К тому же она подозревала, что Петр не зря вызвал к себе Ромодановского, который отбыл было с задержанными «злочинцами» – миссионерами Афанасьевым, Буббером, Ковбасюком и примкнувшим к ним голландским негоциантом.

Очередное безобразное пиршество было в самом разгаре. По сути, оно мало чем отличалось от того, что было в доме Лефорта в прошлую ночь, так что даже нет смысла давать развернутое его описание. Все те же шуты, тот же Никита Зотов, те же царские любимцы, пьяный поп Булька как пародия на всю Церковь. Одним из последних прибыл князь Ромодановский, и при его виде Сильвия невольно задрожала. Из всех присутствующих только он, князь-кесарь Федор Юрьевич, знал о судьбе четверых несчастных, что были обвинены в злых умыслах против великого государя и даже попытке покушения на его, государя, жизнь. В припухлых складках лица Ромодановского, в его маленьких, умных, водянистых глазах фон Каучук тщилась прочесть свой приговор и приговор тем, которых уже нет с нею. Ведь здесь умеют проникать даже в самые тайные помыслы!.. Впрочем, Федор Юрьевич лишь поздоровался с молодым царем, а потом молча уселся на отведенное ему почетное место и принялся уписывать еду, запивая ее вином. Прием вина и яств чередовался с употреблением рюмочек тминной водки, и постепенно Сильвия Кампанелла успокоилась.

Сбоку донесся голос Меншикова. Этот летал по всей пиршественной палате, по распоряжению великого государя оделяя тех или иных присутствующих чашами вина, как это заведено по древнему обычаю. Правда, совсем не по древнему обычаю Алексашка дергал бояр за бороды и длинные рукава, а штатный царский шут Яшка Тургенев к тому же плевался и сквернословил, всячески понося бояр и изобретательно проходясь по их родне. В один из коротких промежутков, когда Меншиков отдыхал от разносов чаш, он сел рядом с Сильвией и, хитро прищурив один глаз, сказал:

– Горюешь? О друзьях своих горюешь? Так я насчет их только что с Федором Юрьевичем перемолвился.

У Сильвии перехватило дыхание.

– И что с ними? – спросила она, впрочем быстро справившись с волнением.

– А ты молодцом! – одобрил Меншиков. – Другая раскисла бы, завыла, а ты и глазом, я смотрю, не моргнула. Люблю таких! Была б мужиком, далеко пошла бы!

Сильвия не стала произносить очередную пламенную речь о роли женщин в поступательном историческом процессе. Это было бесполезно. Меншиков, не моргая, смотрел на нее своими нахальными синими глазами, а потом наконец соблаговолил сообщить:

– Живы-здоровы. Сидят в застенке у Микешки-палача. Да ты не моргай так. Микешка – зверь, он бы их уже на кусочки растерзал, хоть и морда добродушная. Но Федор Юрьич понапрасну кровей не льет, даром что свиреп на вид. Розыск учинят, разберутся. И не таких разбирали и до истины своим умом и Божьим соизволением доходили.

Александр Данилович хотел сказать еще что-то, но тут его настиг голос Петра:

– Данилыч, что-то у нас боярин Боборыкин заскучал. Кузьма Егорыч! Али мы тебе чем не угодили? Али скучно у нас в столовой палате государевой? Али вина царские тебе кислы показались?

Шуты загремели громкоголосыми жестяными голосами, хохоча и перекатываясь вдоль столов. Боярин Боборыкин, насупившись, жевал мясо. Петр кивнул Меншикову:

– Поднеси боярину чашу от моего имени.

– Сей секунд, мин херц! – весело крикнул Алексашка и даже слегка притопнул ногой от удовольствия.

Как видно, был у него зуб на Боборыкина, раз так веселился. Кузьма Егорыч, верно, подумал о том же, потому что съежился, стал как-то меньше, и даже борода увяла, как какое-то диковинное ворсистое растение. Меншиков подкатился к нему с внушительной чашей, наполненной чем-то забористым (Сильвия видела это по ехидной физиономии Александра Данилыча).

Никита Зотов гикнул и заорал:

– А потребно шумству быть… что вы как на похоронах! А ну, гряньте-ка что-нибудь… эдакое… такое…

– Пей, Кузьма Егорович, – насмешливо сказал Меншиков, – государь жалует тебя чашею хлебного вина[15]15
  Хлебное вино– водка. Правда, к некоторому облегчению Кузьмы Егоровича Боборыкина следует заметить, что во времена царя Петра водка была существенно слабее. Сорокаградусный эталон установлен только в конце XX века Д.И.Менделеевым.


[Закрыть]. Выпей за его здравие.

Боборыкин хотел сделать вид, что не расслышал за шумом, да только не на того напал. Меншиков не тронулся с места.

Боборыкин побледнел, да делать нечего. От царской чаши в самом деле не отказываются. Боярин поднялся, поклонился, как положено, сначала царю Петру, потом грозному князю Федору Юрьевичу Ромодановскому. Меншиков одной рукой подал чашу, а второй дал отмашку музыкантам. Боярин пил под рев и грохот, которые до него доходили в виде раздавленных грязных звуков.

Кузьма Егорыч опьянел почти мгновенно. Он и без того был под хмельком, потому что на царском пиру нельзя было оставаться совершенно трезвым и минуту. Впрочем, отдельным трезвенникам-виртуозам удавалось стоически продержаться минуты три. Боярин Боборыкин повел мутным глазом поверх голов, медленно, мешком сел на лавку. Ментиков повел насмешливым оком, отошел. Петр между тем (по той злой прихоти, какие встречались у будущего великого монарха достаточно часто) не желал оставлять Боборыкина в покое. Кажется, он вспомнил, что именно у того были обнаружены воры и злочинцы, имевшие умысел против царя. Петр Алексеевич поднялся и произнес:

– А что, боярин, быть может, ты в сговоре с теми умельцами, с которыми познакомился я в твоем доме? Или они только дали тебе машину для огненных забав на хранение, а? Твой гнилой погреб, наверно, самое подходящее для нее место, так?

– Ты, великий государь… – принялся намолачивать непослушными губами Кузьма Егорыч, – н-не так понял… Я — твой слуга до… И отцы, и деды… Верные холопы, и если повелишь умереть во славу…

Дикция у боярина была еще та. Петр веселился, глядя на него, а карлик-шут, взобравшись с ногами на стол, точно так же, как Боборыкин, бестолково шлепал губами, щеками и ворочал глазами. Немудреное веселье было в полном разгаре.

Его прервал молодой царь. Он хлопнул в ладоши, призывая к вниманию, выпрямился в полный рост и сказал:

– Вот что! Покуда с нами те, кто умеет обращаться с диковинной огненной машиной… (зловещая пауза) пусть привезут ее сюда, а мы посмотрим, какова она в действии! Кузьма Егорыч! Езжай-ка вместе с моими посыльными, укажи им, убогим, дорогу до твоего подворья! Данилыч, поедешь с ним, – распорядился Петр, но тут же отменил собственный приказ: – Ан постой! Здесь останешься! Скучно без тебя, беса расторопного…

Сильвия встала и выговорила глухим голосом:

– Я поеду…

Петр взглянул на нее так, как будто видел впервые. Потом сказал:

– Ну и ну… Первый раз вижу, чтоб особа прелестного полу сама в ночь вызывалась ехать. Гм… ну, ладно. Дам тебе в подмогу двух молодцов, чай, с ними быстрее спроворишь машину огненную сюда доставить.

– Да, – сказала Сильвия, понимая, что «двух молодцов» дают в подмогу не просто так. Не доверяет царь. Не успел назначение в Посольский приказ утвердить, а уже не доверяет и, верно, жалеет, что поспешил с назначениями.

Вместе с двумя молодцами вызвался ехать не кто-нибудь, а сам князь-папа Никита Зотов. Петр хотел запретить ему ехать, как и Меншикову, но, взглянув на то, какую умильную рожу скорчил всешутейший, махнул рукой и разрешил. Сильвия про себя молила Бога, чтобы ей не дали более никого в подмогу. Смутная, дающая скромную, но какую-никакую надежду мысль вызревала в мозгу.

Повезло. За «огненной машиной» поехали двое потешных, Никита Зотов, прихвативший с собой три сосуда с зельем, и хмельной боярин Боборыкин. Шутник Меншиков хотел дать в нагрузку еще и медвежонка, которого он, одев в шутовской кафтан и двурогую шапку с колокольчиками, вот уже с час поил водкой. Но Сильвия Кампанелла заявила, что так не пойдет, потому что медведь на обратном пути обязательно повредит машину, а то и спьяну заест кого-нибудь, например того же князь-папу Никиту Зотова. Такой кадровой потери Петр не мог предположить даже в порядке чистой теории, потому медведя оставил.

Направляясь к дверям, руководительница злополучной миссии услышала голос Петра, говорящего:

– А что, дядюшка, когда будем розыск продолжать с нашими учеными ворами?

– Не знаю, сынок, – добродушно проворчал князь-кесарь Ромодановский, – ты сам, государь, велел мне ехать к тебе, оттого дознание и прекращено.

Петр крепко сжал губы и уставился перед собой немигающим взглядом. Наконец сказал:

– Ничего. Вот погоди – сам спрошу с них…

2

Сильвия тряслась в карете, которую князь-папа ловко заимствовал не у кого-нибудь, а у самого Франца Яковлевича Лефорта, правой руки Петра. Впрочем, на такие выходки князь-папы давно смотрели сквозь пальцы и даже либеральнее. В карету втиснулись вчетвером, кроме Сильвии и Никиты – боярин Боборыкин и первый из двух приданных в подмогу преображенцев. Второй был за ямщика и правил лошадьми.

– А что, машина твоя – х-хороша? – говорил Никита и тотчас же переключал свое внимание на Боборыкина, а потом на преображенца. Получалась жуткая сборная солянка.

Незадолго до дома Кузьмы Егорыча всешутейший хотел выброситься из кареты, мотивируя это свое решение тем, что он находится на корабле, который поврежден штормом и дал течь. Сильвию он принял за бомбардира и велел дать предупредительный выстрел о том, что им следует оказать помощь. Вместо предупредительного выстрела та дала ему увесистый подзатыльник, отчего из головы «патриарха» вылетели последние остатки сознания, и он захрапел, повалившись на преображенца. Тот одобрительно сказал Сильвии:

– А ты того… тяжелая на руку. Вона как этого шута умиротворила.

– П-подайте мне хлебного квасу… Я по-латыни разумею… Целовальник, брррррадобрей!!! Аминь, – засыпая, прошлепал губами Никита Зотов.

Тем временем лошади въехали во двор боярина Боборыкина. Слуги тотчас же приняли из рук сопровождения своего вволю храпящего господина.

Кузьма Егорович ничем не уступал Зотову. Обоих тотчас же отправили в опочивальню со всеми почестями, полагающимися пьянчугам такого звания. Оба преображенца между тем проследовали за руководительницей миссии «Демократизатор-2020» в помещение, где должна была храниться машина времени. Арина Матвеевна, супруга боярина, пугливо освещала им дорогу жирным, мирно потрескивающим свечным огарком.

Другие, другие, куда как далекие от транспортировки «огненной машины» в пиршественную палату царя Петра мысли метались в голове Сильвии фон Каучук. «Двое с половиной суток прошло с того момента, как мы прибыли сюда и царь Петр осматривал нашу систему „Опрокинутое небо“, – думала она. – Двое с половиной суток, а надо бы трое… Достаточно ли? Не мало? Впрочем, другого выбора, как мне кажется, просто нет. Иначе они погибнут, нет, не так, не так, – иначе МЫ погибнем. Все. Проклятая страна!..»

Впрочем, в чужой монастырь не следует соваться со своим уставом, это мало-помалу начала усваивать даже твердолобая и самоуверенная руководительница миссии.

– Ну, показывай, – пробасил один из преображенцев. – Хозяйка, – крикнул он боярыне, – что тут за лестница, недолго и башку сломить!

«Они не должны видеть это».

– Гаврила, да тут темно, как в заднице у арапа! Боярыня! Старуха, посвети, чтоб тебя!..

Но боярыня Арина Матвеевна от греха подальше скрылась куда-то вместе со свечкой.

– Э, квашня!

«Если они увидят, то придется… придется разбираться с обоими… чтобы окончательно. А этого не надо».

Тук, тук. Скрип, скрип. Чуть вздрагивает старенькая лестница под тяжелыми шагами мощных, откормленных преображенцев. Сердце Сильвии подпрыгивает в такт и не в такт, все убыстряя свой ритм. Тук, тук, скрип, скрип.

– Осторожнее, Федя. И красавицу нашу придержи.

– Я-то придержу, – хохотнул идущий позади Федя. – Я-то ужо та-а-ак придержу…

– Ступеньки дьяволовы… понастроил боярин хоромы. Хорошо, что всешутейший наш сюда не поперся, точно, башку бы себе снес, и тогда государь нас на подметки для сапог пустит…

Тук. Тук.

– Не свалиться бы…

Скрип… скрип… «не свалиться бы».

– Это точно, – тихо сказала Сильвия, легонько подтолкнув спускающегося перед ней парня в спину.

Однако же этого тычка оказалось вполне достаточно, чтобы рослый детина ухнул вниз, пересчитав себе все ребра, и с воем и проклятиями покатился по полу. Послышался грохот: по всей видимости, его бедствия не ограничились одним падением и он опрокинул на себя что-то из домашней утвари, хранящейся здесь.

– А-а-а!!!

– Гаврило? Гаврило! – Преображенец застыл двумя ступеньками выше Сильвии. – Ты не балуй так, не надо!..

– Надо, Федя, надо, – отозвалась Сильвия и, в темноте ловко перехватив его жилистую руку, закрутила ее четким, отточенным приемом и перекинула мужика через себя так быстро, что тот и пикнуть не успел, как оказался внизу.

Ему повезло еще менее Гаврилы: преображенец Федя стукнулся головой об угол сундука, кои во множестве загромождали уже известный нам подвал, и лишился чувств.

Сильвия раздобыла подсвечник, зажгла его и стала спускаться вниз. Челядь перешептывалась и выглядывала из дверей, из углов, но вмешиваться и даже подавать голос не смела. Ведь шли слухи, что те четверо, из числа которых была эта внешне громоздкая, но удивительно быстрая и легкая толстуха немка, вышли прямо из стены, что они бесовской породы, как и царь Петр.

Спустившись вниз, Сильвия осветила подвал, в котором они оставили машину времени. В голове вдруг мелькнула фраза из старого советского фильма, засевшего в голове еще с детства: «В подвале заброшенного дома ученик двадцатой московской школы Коля Герасимов находит машину времени…» Сильвия засмеялась. Таврило, первым рухнувший с лестницы, все еще ворочался на полу. Он перевел взгляд на смеющуюся женщину, выплюнул на ладонь кровь и прохрипел:

– Да ты что же, сука…

– А вот не надо так грубо, – сказала она. – Ты язык-то попридержи…

Но преображенец придержал язык и без ее совета. Более того, он попросту потерял дар речи. Нет, не при виде системы «Опрокинутое небо», по корпусу которой продолжали циркулировать призрачные зеленоватые сполохи света. Отнюдь. Таврило приподнялся на полу, стараясь получше разглядеть ТО, что предстало его глазам словно видение, словно жуткий морок. Он широко раскрыл глаза, пытаясь выговорить хоть слово, но тут подошедшая сзади Сильвия коротко приложилась к его остриженной голове, и здоровяк присоединился к своему собрату.

– Часа два не очухаются, – пробормотала руководительница миссии, – ничего, еще есть время… Еще есть время.

И она посмотрела в угол, туда, где виднелось нечто, так напугавшее преображенца Гаврилу – парня не самого робкого десятка, каким и подобало быть потешному царя Петра.

3

– Поеду, – сказал князь Федор Юрьевич Ромодановский, – пир идет, а дело стоит, а так не годится, государь.

– Погоди, дядюшка, куда ты так спешишь, – буркнул Петр, который наблюдал за Данилычем, подливающим ему вина. – Посиди с нами. – Где уж мне, старику, с вами, молодежью. Не угонюсь. И не надо. Да и дело, говорю, стоит, а такое дело мешкотни не терпит. Поеду, – повторил князь-кесарь, – а то там без меня управятся. Я уже послал человека, чтоб воров и злочинцев тех вздергивали по одному на дыбу и разогрели, чтоб заговорили. Микешка, поди, уже получил указание-то. Там Тихон Никитьевич Стрешнев сейчас и дядя твой, Лев Кириллович Нарышкин. Я прямо тепленькими бунтовщиков тех у них приму. Думаю, сегодня же к утру истину вызнаем. И тебе, государь, доложим.

– А и то добро! – сказал Петр, резко вставая и отодвигая от себя чашу с вином так, что она опрокинулась, заливая скатерть. – Только нечего докладывать. Сам при расспросе быть желаю. Данилыч!

– Слушаю, мин херц!

– Брось вино глушить да девок щупать. Со мной поедешь! Вели лошадей подать!

– А куда едем, мин херц? Неужто…

– Туда, туда, с Федором Юрьичем. Поторопи там…

Александр Данилыч некоторое время постоял, задумчиво встряхивая головой, а потом расторопно устремился из палат. Уже через минуту слышался его звонкий голос, с роскошными «химическими» оборотами внушающий прислуге, что и как скоро надо делать.

Примерно в то же самое время кат Микешка Матроскин выволок из подвала Афанасьева и его сотоварищей. Мрачный Буббер уже не сделал даже самой обреченной попытки апеллировать к адвокатам и американским посланникам и консулам. Наверно, он понял, что дело совсем печально. Ковбасюк почему-то улыбался растерянной улыбкой блаженного. Евгению, который бросил на него взгляд, вдруг показалось, что бывший таксидермист спятил. Столько лет своей жизни тот набивал ватой чучела животных. А теперь из него самого сделают чучело – из живого.