Текст книги "Книга для родителей"

Теперь и Куриловский поднял свое тело над столом:

– Товарищ Назаров, мой сын – это мое дело. Не позволил, и все. Мой авторитет еще высоко стоит.

Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся:

– Только смотрите, из вашего сына вырастет трус и двурушник.

– Сильно сказано.

– Как умею.

Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел, вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об авторитете. Он даже успел сказать:

– Авторитет – это правильно!

Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу на крыльце Назаров сказал ему:

– Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю, и человек ты порядочный, и мастер хороший, а только если ты своего Митьку хоть раз ударишь, лучше выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему слову большевистскому.

– Да ну тебя, чего ты пугаешь?

– Степан Петрович, посажу.

– Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью?

– Он у меня купался сегодня. Весь в синяках.

– Да ну?

– А мальчик он у тебя славный. Забьешь, испортишь.

– Для авторитета бывает нужно.

– Авторитет, авторитет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а еще стахановец!

– Вот пристал! Федор Иванович, чего ты прицепился? Черт его знает, как с ними нужно!

– Пойдем ко мне, посидим. Есть по рюмке, и вареников жена наварила…

– Разве по такому случаю подходяще?

– Подходяще.

Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение, организованное вокруг навязчивой идеи. Родители и дети должны быть друзьями.

Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть друзьями, должны быть друзьями. Но отец все же остается отцом, а сын остается сыном, то есть мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает дополнительно отец, приобретающий благодаря этому некоторые признаки, дополнительные к его положению друга. А если дочь и мать не только друзья, но и подруги, а отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти собутыльники, то дополнительные признаки, признаки педагогические, могут незаметно исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно разобрать, кто кого воспитывает, но, во всяком случае, сентенции педагогического характера чаще высказываются детьми, ибо родители играют все же честнее, помня золотое правило: играть – так играть!

Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было так мило и занимательно.

– Папка – бяка! Мамка – бяка!

Сколько было радости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск педагогического изобретения: родители и дети – друзья! Сам Головин – учитель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал. Он говорил:

– Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно!

Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины захлебываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно. Попробуйте друга привести к повиновению!

Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу:

– Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николаевых!

– Да какие же глупости?

– Как, какие? Понес, понес свою философию: «Есенин – это красота умирания!» Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что ты понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам[13]13
  Шкрабы – сокращенно от «школьные работники».


[Закрыть], мало ваших Некрасовых да Гоголей, так вы за Есенина беретесь…

Головин не знает, восторгаться ли прямотой и простотой отношений или корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться все-таки спокойнее. Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размышлять над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжается и по инерции и потому, что больше делать и нечего.

В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный техникум. Никаких художественных способностей у нее нет, ее увлекает только шик в самом слове «художник». И Гришка, и Варька хорошо это знают. Они пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их вмешательство.

– Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете в искусстве?

А что получается из Левика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из него получился «так себе».

Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка старается приукрасить ее остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь они никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной завистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не в такой лошадиной дозе.

С такой же завистью встречают они и Васю Назарова.

Вот и сейчас вошел он в комнату с железной коробкой под мышкой. Головин оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть на стройного мальчика с приветливо спокойным серым взглядом.

– Тебе что, мальчик?

– Я принес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?

– Как же, как же, помню. Ты – Вася Назаров?

– Ага… А вы тот… А вас как зовут?

– Меня… меня зовут Григорий Константинович!

– Григорий Константинович? И еще вас зовут… тот… Гри…ша. Да?

– М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живешь.

– У нас теперь война. Там… на Мухиной горе.

– Война? А что это за гора?

– А смотрите, в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!

Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг.

– Давно это?

– О! Уже два дня!

– Кто же там воюет?

– А все мальчики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.

– Вот как? Даже в плену? Левик!

Из другой комнаты вышла Ляля.

– Левика с утра нет. И не обедал.

– Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принес.

– Ах, Вася, принес коробку! Вот умница!

Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой.

– А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты такая прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь?

– Ты меня несильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьешь? И Левика?

– Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри!

– Ну, что же, смотрю.

– Вот если бы у вас с Варькой был такой сын.

– Лялька!

– Вы только и умеете: «Лялька!» Если бы у меня был такой брат, а то босяк какой-то. Он мой зеленый кошелек сегодня утром продал.

– Ну, что ты, Ляля!

– Продал. Какому-то мальчику за пятьдесят копеек. А за пятьдесят копеек купил себе вороненка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так воспитали!

– Лялька!

– Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повторяет, как попугай!

– Лялька!

Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно как на заморскую птицу.

Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью. Он даже улыбнулся покорно:

– Я не только Левика, а и тебя променяю на этого Васю!

– Гришка! О Левике ты можешь говорить, а обо мне, прошу, в последний раз!

Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать?

И на Васином дворе и на «кучугурах» жизнь продолжалась. С переменным счастьем прошла война между северными и южными.

Было много побед, поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Левик, он нашел себе новых друзей на стороне противника, а может быть, и не друзей, а что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды северной армии, Сережа Скальковский назначил над ним военный суд. Левик покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить его измену и отказал в восстановлении его чести. Где-то на краю «кучугур» начал он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в пещере стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам Левик.

Война не успела привести к разгрому одного из противников. Когда военные действия были перенесены на крайний юг, там враждебные стороны наткнулись на симпатичное озеро в зеленых берегах, за озером увидели вишневые сады, стога соломы, колодезные журавли и хаты – деревню Корчаги. По почину южан решили срочно прекратить войну и организовать экспедицию для изучения вновь открытой страны. Экспедиция получила большой размах после того, как отец Васи решил принять в ней участие. Вася несколько дней подряд ходил по двору и громко смеялся от радости.

Экспедиция продолжалась с четырех часов утра до позднего вечера. Важнейшим ее достижением было открытие в деревни Корчаги сильнейшей организации, при виде которой Сережа Скальковский воскликнул:

– Вот с кем воевать! Это я понимаю!

У корчагинцев было свое футбольное поле с настоящими воротами. Экспедиция буквально обомлела, увидев такую высокую ступень цивилизации. Корчагинские мальчики предложили товарищеский матч, но экспедиция только покраснела в ответ на любезное приглашение.

Жизнь уходила вперед. Уходил вперед и Вася. В его игрушечном царстве все еще стояли автомобили и паровозы, еще жил постаревший и ободранный ванька-встанька, в полном порядке были сложены материалы для постройки моста и мелкие гвозди в красивой коробке, но это все прошлое.

Вася иногда останавливается перед игрушечным царством и задумывается о его судьбе, но с ним уже не связывается никакая горячая мечта. Тянет на двор к мальчикам, где идут войны, где строят качели, где живут новые слова: «правый инсайд» и «хавбек», где уже начали мечтать о зимнем катании с гор.

Однажды над игрушечным царством сошлись отец и сын, и отец сказал:

– Видно по всему, Вася, будешь строить мост, когда вырастешь, настоящий мост через настоящую реку.

Вася подумал и сказал серьезно в ответ:

– Это лучше, а только надо учить много… как строить. А теперь как?

– А теперь будем строить санки. Скоро снег выпадет.

– И мне санки, и Мите санки.

– Само собой. Это одно дело. А теперь другое дело: за лето ты чуточку распустился.

– А как?

– На этажерке убираешь редко. Газеты не сложены, цветы не политы. А ты уже большой, надо тебе прибавить нагрузку. Будешь утром подметать комнаты.

– Только ты купи веник хороший, – сказал Вася, – такой, как у Кандыбина.

– Это не веник, а щетка, – поправил отец.

Семья Кандыбиных в это время переживала эпоху возрождения, и символом этой эпохи сделалась щетка, которую Кандыбин купил на другой день после вареников и рюмки водки. Тогда в беседе с Назаровым он больше топорщился бы, но как это сделаешь, если на столе графинчик, а в широкой миске сметана, если хозяйка ласково накладывает тебе на тарелку вареники и говорит:

– Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подружился.

И поэтому Кандыбин честно старался быть послушным гостем, и ему нравилось то, что говорил Назаров. А Назаров говорил прямо:

– Ты меня не перебивай! Я культурнее тебя и больше видел, у кого же тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-другому, и по хозяйству иначе. Ты человек умный, стахановец, ты должен нашу большевистскую честь держать. А это что такое – бить такого славного хлопца? Это же, понимаешь, неприлично, как без штанов на улицу выйти. Да ты ешь вареники, смотри, какие мировые! Жаль, что жинки твоей нету… Ну, другим разом.

Кандыбин ел вареники, краснел, поддакивал. А на прощание сказал Назарову:

– Спасибо тебе, Федор Иванович, что поговорил со мной. А в выходной день приходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отношении вареников тоже достижение.

Повесть о Васе закончена. Она не имела в виду предложить какую-нибудь мораль. Хотелось в ней без лукавства изобразить самый маленький кусочек жизни, один из тех обыденных отрывков, которые сотнями проходят перед нашими глазами и которые немногим из нас кажутся достойными внимания. Нам посчастливилось побыть с Васей в самый ответственный и решающий момент его жизни, когда мальчик из теплого семейного гнезда выходит на широкую дорогу, когда он впервые попадает в коллектив, значит, когда он становится гражданином.

Этого перехода нельзя избежать. Он так же естественно необходим и так же важен, как окончание школы, первый выход на работу, женитьба. Все родители это знают, и в то же время очень многие из них в этот ответственный момент оставляют своего ребенка без помощи, и оставляют как раз те, кто наиболее ослеплен либо родительской властью, либо родительской игрой.

Ребенок – это живой человек. Это вовсе не орнамент нашей жизни, это отдельная полнокровная и богатая жизнь. По силе эмоций, по тревожности и глубине впечатлений, по чистоте и красоте волевых напряжений детская жизнь несравненно богаче жизни взрослых. Но ее колебания поэтому не только великолепны, но и опасны. И радости, и драмы этой жизни сильнее потрясают личность и скорее способны создавать и мажорные характеры деятелей коллектива, и характеры злобных, подозрительных и одиноких людей.

Если вы эту насыщенную яркую и нежную жизнь видите и знаете, если вы размышляете над ней, если вы в ней участвуете, только тогда становится действенным и полезным ваш родительский авторитет, та сила, которую вы накопили раньше в собственной, личной и общественной жизни.

Но если ваш авторитет, как чучело, раскрашенное и неподвижное, только рядом стоит с этой детской жизнью; если детское лицо, детская мимика, улыбка, раздумье и слезы проходят бесследно мимо вас; если в отцовском лице не видно гражданина – грош цена вашему авторитету, каким бы гневом или ремешком он не был вооружен.

Если вы бьете вашего ребенка, для него, во всяком случае, трагедия: или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения.

Но трагедия эта – для ребенка. А вы сами – взрослый, сильный человек, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому растущему телу ребенка, что вы такое? Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребенка, можно до слез хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детенышей.

Вы думаете, что это нужно для дисциплины?

У таких родителей никогда не бывает дисциплины. Дети просто боятся родителей и стараются жить подальше от их авторитета и от их власти.

И часто рядом с родительским деспотизмом ухитряется жить и дебоширить детский деспотизм, не менее дикий и разрушительный. Здесь вырастает детский каприз, этот подлинный бич семейного коллектива.

Большей частью каприз родится как естественный протест против родительской деспотии, которая всегда выражается во всяком злоупотреблении властью, во всякой неумеренности: неумеренной любви, строгости, ласки, кормления, раздражения, слепоты и мудрости. А потом каприз уже не протест, а постоянная, привычная форма общения между родителями и детьми.

В условиях обоюдного деспотизма погибают последние остатки дисциплины и здорового воспитательного процесса. Действительно важные явления роста, интересные и значительные движения детской личности прививаются, как в трясине, в капризной и бестолковой возне, в самодурном процессе высиживания снобов и эгоистов.

В правильном семейном коллективе, где родительский авторитет не подменятся никаким суррогатом, не чувствуется надобности в безнравственных и некрасивых приемах дисциплинрования. И в такой семье всегда есть полный порядок и необходимое подчинение и послушание.

Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спокойное, серьезное и деловое распоряжение – вот что должно внешним образом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не должно возникать сомнения в том, что вы имеет право на такое распоряжение, как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый родитель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклоняться от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из побуждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной, принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему самые неуловимые оттенки тона, начиная от директивы и переходя к тонам совета, указаниям, иронии, сарказма, просьбы и намека. А если вы еще научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей, то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребенком.

Глава седьмая

Тратят и силы к тому ж влюбленные в тяжких страданьях, И протекает их жизнь по капризу и воле другого; Все достояние их в вавилонские ткани уходит, Долг в небреженьи лежит, и расшатано доброе имя. На умащенных ногах сикионская обувь сверкает, Блещут в оправе златой изумруды с зеленым отливом, Треплется платье у них голубое, подобное волнам, И постоянно оно пропитано поˊтом Венеры. Все состоянье отцов, нажитое честно, на ленты Или на митры идет и заморские ценные ткани.

…Итак, заранее лучше держаться настороже, как уж я указал, и не быть обольщенным.

Ибо избегнуть тенет любовных и в сеть не попасться Легче гораздо, чем там очутившись, обратно на волю Выйти, порвавши узлы, сплетенные крепко Венерой.

Тит Лукреций Кар «О природе вещей». (І век)

Познакомился я с Любой Гореловой случайно: она зашла ко мне по короткому делу. Пока я писал нужную записку, она тихонько сидела в кресле и изредка вздыхала про себя, сложив руки на коленях и поглядывая куда-то с далеким прицелом. Ей было лет девятнадцать, и принадлежала она к тем девушкам-аккуратисткам, которые даже в самом тяжелом горе не забывают вовремя разгладить кофточку.

– Чего вы так грустно вздыхаете? – спросил я. – У вас неприятности?

Люба вздернула чистенько причесанной головкой, вздохнула и страдальчески улыбнулась:

– Нет… ничего особенного. Были неприятности, но уже прошли.

В своей жизни я достаточно повозился с девичьими неприятностями и привык о них разговаривать. Поэтому я спросил дальше:

– Прошли, а вы вздыхаете?

Люба повела плечами, будто в ознобе, и посмотрела на меня. В ее карих честных глазах вспыхнуло оживление.

– Хотите, я вам расскажу?

– Ну, рассказывайте.

– Только это длинное!

– Ничего…

– Муж меня бросил…

Я с удивлением на нее глянул, кажется, ее длинный рассказ был окончен, а подробности можно было увидеть в ее личике: маленький розовый рот дрожит в улыбке, а в глазах тонкая сверкающая слеза.

– Бросил?

– Угу, – сказала она еле слышно и по-детски кивнула.

– Он был хороший? Ваш муж?

– Да… очень! Очень хороший!

– И вы его любили?

– Конечно. А как же? Я и теперь люблю!

– И страдаете?

– Вы знаете… ужасно страдаю!

– Значит, ваши неприятности не совсем прошли?

Люба посмотрела на меня задорно-подозрительно, но мой искренний вид ее успокоил.

– Прошли… Все прошло. Что же делать?

Она так наивно и беспомощно улыбнулась, что и для меня стало интересно: что ей делать?

– В самом деле, что вам делать? Придется забыть вашего мужа и начинать все сначала. Выйдете снова замуж…

Люба надула губки и изобразила презрение.

– За кого выходить? Все такие…

– Позвольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бросил вас. Собственно говоря, его и любить не стоит.

– Как не стоит? Вы ж его не знаете!

– Почему он бросил вас?

– Другую полюбил.

Люба произнесла это спокойно и даже с некоторым удовольствием.

– Скажите, Люба, ваши родители живы?

– А как же! И папа, и мама! Они меня ругают: зачем выходила замуж?

– Они правильно вас ругают.

– Нет, неправильно.

– Да как же? Вы еще ребенок, а уже успели и замуж выйти, и развестись.

– Ну… чего там! А им что такое?

– Вы не с ними живете?

– У меня своя комната. Муж меня бросил и пошел жить к своей… А комната теперь моя. И я получаю двести рублей… И совсем я не ребенок! Какой же я ребенок?

Люба смотрела на меня с сердитым удивлением, и я видел, что в своей жизненной игре она совершенно серьезна.

Вторая наша встреча произошла в такой же обстановке. Люба сидела в том же самом кресле. Теперь ей было двадцать лет.

– Ну как ваши семейные дела?

– Вы знаете, так хорошо, что я и сказать не умею!

– Вот как! Значит, нашелся человек лучше вашего… этого…

– И ничего подобного. Я вышла замуж за того самого. Второй раз вышла!

– Как же это случилось?

– Случилось. Он пришел ко мне и плакал. И сказал, что я лучше всех. Но это же неправда? Я же не лучше всех?

– Ну… кому что нравится. А чем же вы такая… плохая?

– Вот видите! Значит, он меня любит. А папа и мама сказали, что я делаю глупость. А он говорит: давай все забудем!

– И вы все забыли?

– Угу, – так же тихо и незаметно, как и раньше, сказала Люба и кивнула. А потом посмотрела на меня с серьезным любопытством, как будто хотела проверить, разбираюсь ли я в ее жизненной игре.

В третий раз я встретил Любу Горелову на улице. Она выскочила из-за угла с какими-то большими книгами в руках и устремилась к трамваю, но увидела меня и вскрикнула:

– Ах! Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретила!

Она была так же молода, так же чистенько причесана, и на ней была такая же свежая, идеально отглаженная блузка. Но в ее карих глазах туманились какие-то полутоны, нечто, похожее на жизненную усталость, а лицо стало бледнее. Ей был двадцать один год.

Она пошла рядом со мной и повторила тихо:

– Как хорошо, что я вас встретила.

– Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь?

– Ага. Мне больше некому рассказывать. – И вздохнула.

– У вас опять жизненные неприятности?

Она заговорила негромко, рассматривая дорогу:

– Были неприятности. Такие неприятности! Я плакала даже. Вы знаете, она подала в суд. И теперь суд присудил, и мы платим сто пятьдесят рублей в месяц. Алименты. Это ничего. Муж получает пятьсот рублей, и я получаю двести пятьдесят. А только жалко. И так, знаете, стыдно! Честное слово! Только это неправильно. Это вовсе не его ребенок, а она выставила свидетелей…

– Слушайте, Люба, прогоните вы его.

– Кого?

– Да этого самого… мужа вашего.

– Ну что вы! Он теперь в таком тяжелом положении. И квартиры у него нет. И платить нужно, и все…

– Но ведь вы его не любите?

– Не люблю? Что вы говорите? Я его очень люблю. Вы ж не знаете, он такой хороший! И папа говорит: он – дрянь! А мама говорит: вы не записывались, так и уходи!

– А вы разве не записывались?

– Нет, мы не записывались. Раньше как-то не записались, а теперь уже нельзя записаться.

– Почему нельзя? Всегда можно.

– Можно. Только нужно развод брать и все такое.

– Мужу? С этой самой, которой алименты?

– Нет, он с той не записывался. С другой.

– С другой? Это что ж… старая жена?

– Нет, почему старая? Он недавно с ней записался.

Я даже остановился.

– Ну, я ничего не понимаю. Так, выходит, не с другой, а с третьей?

Люба старательно объяснила мне:

– Ну да, если меня считать, так это будет третья.

– Да когда же он успел? Что это такое?

– Он с той недолго жил, с которой алименты… Недолго. А потом он ходил, ходил и встретил эту. А у нее комната. Они стали жить. А она говорит: не хочу так, а нужно записаться. Она думала – так будет лучше. Так он и записался. А после, как записался, так они только десять дней прожили…

– А потом?

– А потом он как увидел меня в метро… там… с одним товарищем, так ему стало жалко, так стало жалко. Он пришел тогда и давай плакать.

– А может, он все наврал? И ни с кем он не записывался…

– Нет, он ничего не говорил. А она, эта самая, с которой записался, так она приходила. И все рассказывала…

– И плакала?

– Угу, – негромко сказала Люба и кивнула по-детски. И внимательно на меня посмотрела. Я разозлился и сказал на всю улицу:

– Гоните его в шею, гоните немедленно! Как вам не стыдно!

Люба прижала к себе свои большие книги и отвернулась. В ее глазах, наверное, были слезы. И она сказала, сказала не мне, а другой стороне улицы:

– Разве я могу прогнать? Я его люблю.

В четвертый раз встретил я Любу Горелову в кинотеатре. Она сидела в фойе в углу широкого дивана и прижималась к молодому человеку, красивому и кудрявому. Он над ее плечом что-то тихо говорил и смеялся. Она слушала напряженно-внимательно и вглядывалась куда-то далеко счастливыми карими глазами. Она казалась такой же аккуратной, в ее глазах я не заметил никаких полутонов. Теперь ей было двадцать два года.

Она увидела меня и обрадовалась. Вскочила с дивана, подбежала, уцепилась за мой рукав:

– Познакомьтесь, познакомьтесь с моим мужем!

Молодой человек улыбнулся и пожал мне руку. У него и в самом деле было приятное лицо. Они усадили меня посередине. Люба действительно была рада встрече, все теребила мой рукав и смеялась, как ребенок. Муж со сдержанной мужской мимикой говорил:

– Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба говорила, что вы – ее судьба. А сейчас увидела вас и сразу сказала: моя судьба.

Люба закричала на все фойе:

– А разве неправильно? Разве неправильно?

Публика на нее оглядывалась. Она спряталась за мое плечо и с шутливой строгостью сказала мужу:

– Иди! Иди, выпей воды! Ну чего смотришь? Я хочу рассказать, какой ты хороший! Иди, иди!

За моей спиной она подтолкнула его рукой. Он пожал плечами, улыбнулся мне смущенно и ушел к буфету. Люба затормошила оба мои рукава.

– Хороший, говорите, хороший?

– Люба, как я могу сказать, хороший он или плохой?

– Но вы же видите? Разве не видно?

– На вид-то он хороший, ну… если вспомнить все его дела… вы же сами понимаете…

Глаза Любы увеличились в несколько раз:

– Чудак! Да разве это тот? Ничего подобного! Это совсем другой! Это… понимаете… это настоящий! Настоящий, слышите?

Я был поражен.

– Как «настоящий»? А тот? «Любимый»?

– Какой он там любимый! Это такой ужасный человек! Я такая счастливая! Если бы вы знали, какая я счастливая!

– А этого вы любите? Или тоже… ошибаетесь?

Она молчала, вдруг потеряв свое оживление.

– Любите?

Я ожидал, что она кивнет по-детски и скажет: «Угу».

Но она сидела рядом, притихшая и нежная, гладила мой рукав, и ее карие глаза смотрели очень близко – в глубину души.

Наконец она сказала тихо:

– Я не знаю, как это сказать: люблю. Я не умею сказать… Это так сильно!

Она посмотрела на меня, и это был взгляд женщины, которая полюбила.

Научить любить, научить узнавать любовь, научить быть счастливым – это значит научить уважать самого себя, научить человеческому достоинству. Никакие образовательные экскурсии в автономную область Венеры не помогут этому делу. В человеческом обществе, а тем более в обществе социалистическом, половое воспитание не может быть воспитанием физиологии. Половой акт не может быть уединен от всех достижений человеческой культуры, от условий жизни социального человека, от гуманитарного пути истории, от побед эстетики. Если мужчина или женщина не ощущают себя членом общества, если у них нет чувства ответственности за его жизнь, за его красоту и разум, как они могут полюбить? Откуда у них возьмутся уважение к себе, уверенность в какой-то своей ценности, превышающей ценность самца или самки?

Половое воспитание – это прежде всего воспитание культуры социальной личности. И если в буржуазном обществе такое воспитание на каждом шагу встречает препятствие в классовом разделении общества, в нищете, в насилии, в эксплуатации, то в нашем государстве для такого воспитания проложены широкие дороги. В самой скромной советской семье, как только она до конца поймет, какое важное и определяющее участие ей предоставлено в государственной жизни, как только она научится ощущать это свое единство с обществом не только в великих вопросах истории, но и в каждой подробности своего быта, тем самым разрешается проблема полового воспитания, ибо такая семья уже находится в фарватере культурной революции.

Не так еще давно проблема полового воспитания занимала многих свободных людей в такой форме: как объяснить детям тайну деторождения? Проблема выступала в либеральных одеждах, и либеральность эту видели в том, что уже не сомневались: тайну деторождения детям нужно обязательно объяснять. С высокомерием посмеивались над старыми возмутительными подходцами, ненавидели аистов и презирали капусту. Были убеждены в том, что от аистов и от капусты должны происходить разные бедствия и что своевременное объяснение эти бедствия предупредит.

Самые отчаянные и либеральные требовали полного срывания «покровов» и полной свободы в половых разговорах с детьми. На разные лады и различными голосами толковали о том, какими ужасными, извилистыми путями современные дети узнают тайну деторождения. Впечатлительным людям в самом деле могло показаться, что положение ребенка перед тайной деторождения подобно трагической коллизии какого-нибудь царя Эдипа. Оставалось только удивляться, почему эти несчастные дети не занимаются массовым самоубийством.

В наше время нет такого стремления объяснить детям тайну деторождения, но в некоторых семьях добросовестные родители и теперь страдают над вопросом: как быть с этой тайной и что отвечать детям, если они спрашивают? Надо, впрочем, отметить, что в области этой панической проблемы, такой важной и неотложной, было больше разговоров, чем практических мероприятий. Я знаю только один случай, когда отец усадил своего пятилетнего сына смотреть, как его мать разрешается от бремени. Как и всякий другой случай идиотизма, этот случай заслуживает только внимания психиатров. Гораздо чаще бывало, что честные родители в самом деле приступали к различным «правдивым» процедурам объяснения. И вот в первые же моменты этой полезной правдивости оказывалось, что положение их почти безвыходное.

Во-первых, выступало наружу пронзительное противоречие между родительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его знает откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема, несмотря ни на какие объяснения, несмотря на их героическую правдивость, желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья. В силу этого она никак не могла обходиться без такой детализации, которая даже по самой либеральной мерке была невыносима и требовала засекречивания. Истина в своем стремлении к свету вылезала в таком виде, что и самые смелые родители ощущали нечто, похожее на обморок. И это чаще всего случалось с теми родителями, которые выдвигались из обыкновенных рядов, которые ближе стояли к «идеалам», которые активно стремились к лучшему и совершенному. В сущности, им хотелось так «объяснить» половую проблему, что она сделалась как бы уже и не половой, а какой-то другой, более чистой, более высокой.

Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старании, при самой научной мимике все-таки родители рассказывали детям то самое, что рассказывали бы им и «ужасные мальчишки и девчонки», предупредить которых и должно было родительское обьяснение. Выяснилось, что тайна деторождения не имеет двух вариантов.

В конце концов, вспоминали, что с самого Сотворения мира не было зарегистрировано ни одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не имели бы достаточного представления о тайне деторождения и, как известно… все в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест.