Текст книги "Мельник ностальгии (сборник)"

10

 
Здесь, в спальне, на столе, на дне стакана
Все предзнаменованья собрались.
Твои молитвы чую постоянно
С небес за сына… Мама! Не молись!
 
 
Довольно! Ты и так – живая рана,
Когда хулою оскорбляю высь,
Вновь терпишь муки родов, осиянна,
Чтоб все предначертания сбылись!
 
 
Зачем ты создала во мне поэта?
Зачем, Сеньора, жизнь ты мне дала
И молоком поила несравненным?
 
 
Уж лучше никогда не видеть света,
Чем так идти сквозь беды без числа,
По чуждым, по враждебным мне Вселенным.
 

Коимбра, 1889

11

 
Вот сосны выступают из тумана,
Семидесятилетние стволы.
За нами надзирают неустанно,
Как Пана чрезвычайные послы.
 
 
Под люстрою луны мерцая странно,
Далёко от хулы и похвалы,
Слагают ноты, строго и пространно,
Там, в вышине, где небо и орлы.
 
 
Как вытянулись, Талейраны гор!
Вам свойственно, судьбе наперекор,
Не гнуть спины ни перед кем на свете!
 
 
Ах, как сладка мечта моей душе,
Чтоб стать у Пана новым атташе,
В дипкорпусе, в зелёном кабинете!
 

Коимбра, 1888

12

 
Не замечали? В исступленьи страстном
На проводах, что вдоль пути висят,
Орут пичуги, утро ли, закат,
Иль свет луны в эфире, ей подвластном.
 
 
В придачу к политическим миазмам
По проводам, где птицы голосят,
Плывёт интриг любовных томный чад:
Министр отнюдь не чужд земным соблазнам.
 
 
Передаёт: «Мятеж вчера подавлен. —
– Убито… – Ранено… – В тюрьму отправлен…
– Целую! – Жду! Во вторник, не забудь!..»
 
 
Все новости для птиц остались втуне.
Горланят пуще прежнего, болтуньи.
Антонио! И ты таким же будь.
 

Колония, 1891

13

 
Друзья мои, уставшие нести
Свой крест – на неудачу осуждённых,
Нас много, для погибели рождённых,
На грани суицида мы почти.
 
 
Хочу я предложение внести:
Об Ордене почётном побеждённых!
Со света со всего собрать бы оных,
Чтоб стали все пропащие в чести.
 
 
Пусть общность доли сблизит, как магнит.
Чу! Колокол мистический звонит!
То монастырь раскрыл для нас объятья!
 
 
Нам сеять хлеб судьбой ещё дано,
Растить лозу, чей сок творит вино.
Тоску откинем прочь! Мы вместе, братья!
 

Коимбра, 1889

14

 
Я в океане. Лунный свет струится,
Но очертания родной земли
Во тьме пропали, штиль на море длится,
Шум португальских вод затих вдали.
 
 
Куда плывёшь? Вокруг чужие лица,
И радости себе ты не сули…
И только пар, что над водой клубится,
Внимает мне… О, сердце, не боли!
 
 
Ты. Лузитания[50]50
  Лузитания (Lusitania) – во времена античности это было название западной части Пиренейского полуострова, где жили лузитаны, позже покорённые римлянами, около 15 века до н. э. на этой территории была образована римская провинция Лузитания, которая включала почти всю территорию нынешней Португалии. Считается, что она стояла у истоков возникновения Португалии. В поэтических источниках Португалия часто именуется Лузитанией.


[Закрыть], идёшь, родная,
Под парусом! Прощаюсь, уплывая
На судне Катринета[51]51
  Судно Катринета – название популярного в то время романса, сюжет которого, как предполагают, был навеян реальной историей с судном «Святой Антоний», на котором плыл Жорж Альбукерк Куэльу, возвращаясь из Бразилии в Португалию. На судно напал французский пират. После упорного сопротивления корсарам судно попало в страшную бурю, которая оставила его в плачевном состоянии. К довершению бед, французские пираты, разграбив полностью это португальское судно, забрав с него всё, вплоть до компаса, бросили беспомощный корабль, почти неуправляемый, среди бурного моря. Уже не надеясь добраться до какого-то порта, моряки собирались кинуть жребий, кто из них должен послужить пищей для остальных, когда каким-то чудом достигли португальской земли.


[Закрыть]. Прочь, тревога!
 
 
Покой царит вокруг, и небо чище,
Моряк, на мачту лезь, скорей, дружище,
И «Франция»[52]52
  Сонет написан на судне «Британия», в то время, когда поэт покинул Португалию и отправился во Францию, для обучения в Сорбонне, где пробыл (с перерывом около года) с 1890 по 1895 год.


[Закрыть] кричи! О, ради Бога!
 

Атлантический океан, 1890

15

 
В каюте я, а, может, в колыбели?
И няня рядом села на скамью?
Укачивает так, что терпишь еле:
Шторм заменил кормилицу мою.
 
 
Корабль трепещет, тросы ослабели.
Сжимаю Библию в объятьях… Пью…
Твой дед, чьи руки в море задубели,
Сказал бы: ты позоришь всю семью!
 
 
Смелей! Ведь ты страдаешь, разве нет?
И ожидаешь в будущем страданья.
Зачем же этот смертный страх и бред?
 
 
За жизнь цепляться?! Оцени и взвесь:
Хоть мы не знаем, жалкие созданья,
Куда идём, всё ж там – милей, чем здесь.
 

Бискайский залив, 1891.

16

 
Оливково-зелёный океан.
На этих водах думаю о доме,
Как засыпал я в сладостной истоме,
А утром запах молока – духмян…
 
 
А здесь холодный от воды туман,
Туман – и ничего, на мили, кроме…
И, может, завтра в водяном разломе
Исчезну, странный гость, никем не зван.
 
 
Вслед – ни молитвы близких, ничего…
Мой дом – там детство, я вернусь в него,
Сестра там шьёт, в саду поёт цикада.
 
 
Карлота старая, закрой окно,
Начни мне сказку, ту: «Давным-давно…»
Ах, не мешайте плакать мне, не надо…
 

Ла-Манш, 1891

17

 
Любимая, знай, суета во всём:
И в славе, и в роскошествах вельможи.
Коль буду над другими вознесён,
Подругам станешь сразу же дороже.
 
 
И милостыней душу не спасём:
Всё суета, гордыня, и, похоже,
Хоть и жестоко говорить о сём,
Но матери любовь – тщеславье тоже.
 
 
Удача не всегда добра, как ныне,
И буду гинуть я в морской пустыне
Без помощи, с бедой наедине.
 
 
Их – осмотрительность ко мне вернула,
Отворочусь от лести и посула —
И это ли не суета во мне?
 

Северное море, 1891

18

 
А жизнь для всех – печальная юдоль:
Иллюзии, напрасные дерзанья…
Хоть много их, столь низко павших, сколь
Не видящих в грядущем наказанья.
 
 
Да, вынести любую можно боль…
Твой дар? твой сын? бесплодны притязанья.
И даже это выдержать изволь:
Умерших наших скорбные терзанья.
 
 
Затупит время боли остриё,
Отпев невесту, схоронив её
Во флёрдоранже, сломанным левкоем.
 
 
Но боль души – крадётся по пятам…
Спасенье от неё – за смертью, там,
В монастыре: зовётся он покоем.
 

Париж, 1891

Элегии

Тень

Не опоздает тень. Там, на посту, высоко,

Луна стоит, бессменный часовой…

И тень сейчас сойдёт по мостовой

Из крепости небес под ветерком с востока….

Какой-то шум? Она! Подходит осторожно.

В цветах живых, и руки на груди,

И волосы, с пробором посреди,

Назад отброшены, колышутся тревожно.

Одежда – ветерку послушное ветрило…

Был день: её в лесочке пожелтелом

Впервые я увидел в платье белом:

При жизни как она носить его любила!

И отражает свет, и кажется рассветом!

Вот, петухи встречают новый день!

И голосить вам по ночам не лень?

Ещё б вам спать и спать в курятнике прогретом.

Вы, камни острые на полосе прибрежной,

Прелестных ног не раньте резкой гранью!..

Был голос тих, подобен щебетанью,

Таков ли он сейчас?.. осталась поступь прежней…

Уже приблизившись, облитая луной,

Помчалась прочь, как будто от погони…

«О, Клара[53]53
  Клара («clara») в переводе с португальского означает «светлая».


[Закрыть]! Стой!»… Вдали, на горном склоне

Я слышу тихое:

«Пора! Пойдём со мной!»

Коимбра, 1888

Бедная чахоточная

 
Когда я вижу, как она проходит,
Худа, бледна, на мёртвую походит,
Идёт на пляж за морем наблюдать, —
Ах, сердце стонет звоном колокольным,
Угрюмым звоном, точно над покойным:
Её судьбу нетрудно угадать.
 
 
Как лист легка, как веточка сухая,
На небо смотрит изредка, вздыхая:
Снуёт там чаек острокрылых рать.
Зрачки её – малиновки немые,
Они бы в небо с ликованьем взмыли,
Да крылья не придётся испытать.
 
 
В молочно-белых рясе и берете —
Сгущённый лунный свет в том силуэте —
Как издали её изящна стать!
На пляже видя белую фигуру,
Все кумушки завидуют ей сдуру:
«Невеста! Повезут её венчать!».
 
 
Собака – компаньон её печальный,
Собаке предстоит и в путь прощальный
За ней идти, и ждать её, и звать…
В глаза с тоской ей смотрит: «Не исчезни!»,
Под кашель, частый при её болезни,
Пёс сразу начинает завывать.
 
 
И с горничной, – что толку в той особе? —
Среди детей у моря сядут обе
Там, где синей и чище моря гладь.
Дед – Океан, в глаза ей робко глядя,
Льняной свой ус рукой дрожащей гладя,
Беседу с ней стремится поддержать
 
 
Об ангелах, каких во снах видала,
О том, из-за кого она страдала…
Волна прильнёт и убегает вспять,
И сердце разрывается от горя,
Когда услышу нежный шёпот моря:
 
 
«Излечишься, лишь надо подождать…».
Излечишься? Напрасные надежды!
О, падре, умасти её одежды:
Тебе её придётся отпевать.
И тело ангела истлеет в яме,
Так рок судил – любимой быть червями,
Никем другим любимой не бывать.
 
 
Излечишься? Болезнь ей тело гложет…
Поверить в исцеление не может,
Ах, если б хоть на время забывать!
Но кашель сух, в нём столько острой муки,
Стук молотков мерещится мне в звуке,
Как будто гроб явились забивать.
 
 
Излечишься? А нос её в то лето
Стал заостряться: верная примета…
И с ужасом на это смотрит мать.
Сухие пальчики, как веретёнца…
Мать бедная, ей не поможет солнце,
Смотри! Октябрь, дни стали убывать…
 

Леса, 1889

Святая Ирина
(Что расцвела в Набансии в VII веке)

 
По девственной реке не лунная ладья,
Торит извечный путь – скользит в волнах Святая.
От золота волос волнистая струя
Сама, как жар горит, в лазурной глуби тая.
 
 
Нет слаще сна Святой, спокойней забытья,
Для влажного чела – мазь лунная, густая,
А к телу льнёт воды сквозная кисея,
Ирина по волнам скользит, скользит, блистая…
 
 
Скользит, как белый чёлн, в опал и молоко…
И, увидав её, шепнёт жасмин левкою,
Что мрамор на воде колышется легко.
 
 
Вплывает в океан…Ещё далёк восход…
И кто-то молит там, над тихою рекою,
За тех, кто в этот час – над бездной тёмных вод…
 

Леса, 1885

Похороны Офелии

 
Уснула, умерла, ушла в мечты… Не троньте!
В обитель – путь её, там, в небе купола.
Молитесь за неё, поля на горизонте
И тополя у вод, в которых смерть нашла.
 
 
Так Гамлет захотел. Вы постриг узаконьте,
Зовущие её к себе колокола.
Молчите вы, дрозды, в кустах не пустозвоньте,
Укрой её теплей, грядущей ночи мгла.
 
 
О, ласковый закат, влюблённый и унылый!
За нею лишь одной бродил он дотемна,
Теперь его свеча пребудет над могилой.
 
 
Струящихся светил на небе след нечёткий:
Планеты нанизав на свой шнурок, луна,
Лишь за неё молясь, перебирает чётки.
 

Леса, 1888

На дороге в Бейру[54]54
  Поэма посвящена сеньоре Доне Маргариде да Роша и Каштру, матери слепого Эмилио, Руя – офицера артиллерии и Вашко – близкого друга Антонио Нобре. «Дорога на Бейру» – название улицы, на которой находился их дом. Дону Маргариду поэт часто называл святой, одной из немногих людей, которых он считал святыми. В письме Алберту де Оливейра, бывшему долгие годы его ближайшим другом, поэт называет этих людей: его отец, сестра Мария, невеста Маргарет, сеньора Дона Маргарида, сам Алберту и Антеро де Кента л.


[Закрыть]

 
Прошло шесть месяцев, как здесь я, на чужбине,
Живу один, а ты… в родных горах, в ложбине
Осталась, добрая моя, вздыхая и грустя,
Старушка славная! Ведь ты была – дитя.
И здесь, во Франции, во тьме, в часы ночные,
Я видел столько раз твои черты родные:
Заходишь в комнату тихонько в тишине,
И мёртвая, опять тревожась обо мне?
Когда могильщик спит, тайком ты из могилы
Встаёшь, о Доброта, Душа великой силы,
Издалека идёшь, и видно, по звездам
Тебя в ночи ведёт Господь, Отец наш, Сам…
Маран прошла уже, там нынче полнолунье,
Испания в ночи – смуглянка и колдунья,
Ты спросишь пастуха со стадом, там, у вод,
Где только лунный свет и звёздный небосвод,
Как Францию найти, а он тебе ответит:
«Смотри, моя звезда тебе в пути посветит…»
И думает, душой витая в вещих снах:
«Мадонна, нищенка иль призрак, лунный прах?»
Идёшь с улыбкою… Чешуйчаты, как змеи,
Остались позади, чернея Пиренеи,
Где нетерпение стремит людской поток
В курьерских поездах на север, юг, восток…
Приходишь!
Сыплется земля твоей могилы
На деревянный пол. О, этот звук унылый!
В одежде спрятана, в тончайшем полотне,
Могила шла с тобой без устали ко мне.
Опора страждущих! О, милосердный Боже!
Бывают жребии мистически похожи:
Ведь с нашей Родины, Господь её храни,
Ушли мы странствовать в одни и те же дни:
Ты боль свою в гробу, как в сундуке укрыла,
Мою ж со мной – несла морской стихии сила:
По океану плыл, где грозный вал бурлит,
А под водой – всегда покой могильных плит.
Но жизнь – лишь день один, каприз, игра узора…
Увидимся мы вновь… я знаю, очень скоро!
И в мире том, ином, хочу тебе служить,
Святая Доброта…
 
 
Как страшно должен стыть
Твой дом подземный: льда он, видно, холоднее,
Чтоб тело в целости твоё хранить вернее.
И о могиле мне старик сказал, смирен:
Не пахнет смертью там, не тронул тела тлен…
Святая! Как я мог тебя одну оставить
Средь сов – им только мрак полночный, жуткий славить,
Одну, и в холоде… Мой Бог! ты лишена
Той дружеской руки, что так тебе нужна:
Чтобы могла тебя укутать в одеяло,
Чтоб молоко тебе согретое давала,
Впускала светлые рассветные лучи,
Лампадку теплила, как оберег в ночи,
И голос не звучит у той плиты холодной,
В тревоге искренней, в печали безысходной,
Не спросит: чем помочь? спокойно ль нынче спать?
Бедняжка милая! Моя вторая мать!
 
 
Чу! Колокол звонит: то в сердце стон печали.
 
 
И в одиночестве застылом зазвучали
Воспоминания, мечты – летучий прах…
Ах, мавританочка – Коимбра, где ты, ах!
Дом золотой, где вдоль тропы цветёт татарник,
И песней соловьёв заполонён кустарник.
 
 
Твой это дом, и ты – сидящей у окна,
С улыбкой доброю своею мне видна.
Твой взгляд тревожный сквозь кустарника чащобу,
Следящий, как с утра спешил я на учёбу,
Чтоб дворик проходя, тишайший дворик ваш,
Как раз не угодил под чей-то экипаж.
Я вижу спаленку мою, всех комнат выше,
Воркуют голуби над ней, на самой крыше,
Часы, не торопясь, бьют глухо надо мной,
Как будто за стеной хрипит во сне больной.
И вижу я тебя январскими ночами:
При свете лампы шьёшь, порой же – со свечами.
И вижу я: твой сын, на ощупь он бредёт:
Тот взгляд невидящий, бровей крутой разлёт.
Прикрытый веками, как он сияет чисто
В очах у горлицы – цвет нежный аметиста.
Эмилио любим, с тобой тепло ему,
Да, этой горлице вольно в твоём дому.
И вижу девочку-дитя^[1] я меж родными,
Чьё, нежного цветка, так мелодично имя,
Чьё имя, как твоё. Всё вижу, как вчера…
В пунцовом платье Мак идёт среди двора,
О, Маргарет[55]55
  Маргарида де Лусена, невеста поэта.


[Закрыть], краса, цветущий алый мак!
Господь, позволь же мне её запомнить так!
И вижу взгляд, твой взгляд, о, свет благословенный,
Когда из церкви ты вернёшься от новены.
Под похоронный звон, под звон колоколов
Читаешь жития святых и часослов.
Привет студенческий – он для твоей кареты:
Плащи распахнуты, поклон, в руках – береты…
И вижу: Руй с тобой, твой сын – артиллерист,
И взгляд твой любящий – весь день слезой искрист.
И вижу я гвоздик благоуханных ноты:
По ним тебе играть мазурку и гавоты.
И вижу гнёзда: их надёжно дом хранит,
Там ласточки живут, весёлый клич звенит.
И вижу пруд, воды лазурно-чисты очи,
Лягушек жалобы, что изливают ночи,
И вижу рощи, где толпится беднота:
Ты смоквы всем даёшь, чтоб славили Христа.
И слышу экипаж звенит ночной, почтовый,
И вижу: стол накрыт в украшенной столовой.
И вижу я тебя: ты во главе стола,
Такая же, какой ты в эти дни была.
В глухом чепце, черты твои так величавы!
А локоны, как снег, они белы, кудрявы.
(На кладбище пойти – хоть прядку срежу я!)
И вижу Вашко[2], он серьёзен, грусть тая.
Благословенный дом!..
 
 
Оставь, себя не мучай.
 
 
Ведь в мире всё пройдёт, уйдёт с водой текучей,
И всё останется, и миру нет конца,
И бесконечна жизнь по замыслу Творца.
Всё вижу я окно, где ты стоишь – всё та же
(Но не секрет, что дом давно готов к продаже).
И Вашко тот же, грусть его из прежних дней
(Но, с кладбища придя, глядит ещё грустней).
И вижу спаленку, она осталась прежней
(Но помнится она мне всё же белоснежней).
Всё цело: и окно, и белый парапет
(Но я не тороплюсь теперь на факультет).
И в зале стол стоит, как встарь, красивый, длинный
(Но скатертью он не накрыт уже старинной).
На патине часов луч солнца не погас
(Но стрелки спят: на них один и тот же час).
И в лампе масло, и она глядится чинно
(Но свет её погас навек с твоей кончиной).
И дилижанс опять пройдёт, в тиши звеня
(Но не тебе смотреть на спорый бег коня).
Пройдут студенты вновь: в них блеск огня и пыла
(Но нет, не распахнут они плащей, как было).
И от новен идёт толпа людей других
(Тебя не вижу: нет уже тебя меж них).
И ласточки птенцов опять выводят вскоре
(Но трижды совершён их перелёт за море).
И погребальный звон в церквах по вечерам
(Но ты молиться не пойдёшь уже во храм).
Смоковницы твои, как встарь, близки к жилищам
(Но смоквы уж не ты теперь даруешь нищим).
Руй в форме воинской, ткань та же, не бледней
(Но знак отличия теперь иной на ней).
Лягушки всё кричат о боли, что есть мочи
(Но ты не слышишь их из мрака Вечной Ночи).
Эмильо скорбь унял и горе превозмог
(Но взгляд лучистый строг и очень одинок).
Ещё гвоздики здесь в саду посеял кто-то
(Другие ноты, не подходят для гавота).
Ещё я слышу плеск – рыдания пруда
(Но замутилась в нём с тех давних дней вода).
И Маргарет ещё – цветок, отрада взора
(Но прежний алый Мак, увы… уже сеньора).
Всё рдеют маки, всё дрожат в росе листы
(Но нет старушки, что польёт в саду цветы).
И ты, моя душа, ещё Долина боли
(Но лилиям не цвесть уже в моей юдоли).
Светает, я живу… (Но ты – уже мертва!)
Пройдя, пребудет всё…
 
 
Века летит листва…
 

Париж, 1891

Труп

Памяти Жозе де Оливейра Маседу,

Эдуардо Коимбра, Антонио Фугаса^[1]

 
Когда смеркается, в тот час священный,
Когда, светясь, молочница-луна
Приносит молоко в дома Вселенной…
 
 
В часы вечерние, когда земля, хмельна,
Чудесного ждёт с верой изначальной;
И любятся пичуги допоздна…
 
 
Когда в монастыре в наряд печальный
Закутаются грустные монашки,
Когда цветы творят обряд венчальный.
 
 
Когда волнистый свет зальёт овражки,
И с неба глянут очи водяные,
И разбегутся звёздные ромашки.
 
 
И в те часы, тревожные, больные,
Когда Вселенная под пеленой
Сама себе страшна в часы ночные;
 
 
Я на холме, сливаясь с тишиной,
Мог видеть светлую слезу святую
Созданий, что уходят в мир иной.
 
 
И в ночь одну, по миру разлитую,
Увидел новую звезду на сини,
Поэта душу, душу золотую.
 
 
Он умер, путь прервав на середине,
Угасло сердце нежное поэта
Мелодией в старинном клавесине…
 
 
В нём жили и Ромео, и Джульетта,
Он странным был творением земным,
Орёл с душой голубки, полной света.
 
 
Овеян ветром смерти ледяным,
Я думал: всё едино, хоть злословь,
Хоть слёзы лей под небом кружевным.
 
 
И Эулалия, его любовь,
В Долине слёз осталась под ветрами
Оплакивать потерю вновь и вновь.
 
 
Ах, если б меж последними дарами
Был саван из волос его любимой,
Когда в гробу лежал мертвец во храме.
 
 
Вот у окна в тоске неистребимой
Стоит она, а косы золотые,
Как дым, по ветру медленно клубимый…
 
 
О вы, любимые мои Плеяды!
Вы приходите ставить паруса
В лагуны, где купаются наяды!
 
 
О, птицы, сладки ваши голоса!
Вы, травами с его простой могилы
Украсив гнёзда, славьте небеса!
 
 
Голубки лунные, что были милы
Поэта сердцу, вы, что так высоко
Блуждаете, порой теряя силы,
 
 
Вы к ветру, что замедлит у флагштока,
Крепите крылья и сопровождайте
Певца в струях воздушного потока!
 
 
Певцу-герою почести отдайте:
Вот он идёт, воздушный и прекрасный
Средь пены ласточек… О, не рыдайте!
 
 
Девчушки машут, светел взор их ясный.
Они проводят странника с земли
В тот мир, земным законам неподвластный.
 
 
А он идёт в немыслимой дали,
И вот, садится в лёгкую галеру,
Искрятся воды, словно хрустали…
 
 
В какую счастьем залитую сферу
Уносит душу смерть, и что там ждёт
Его – за чистую любовь и веру?
 
 
Да, новый день и новый труд грядёт…
Не призван ли возделывать он земли
Мариины… Кто знает наперёд?
 
 
Даровано такое счастье всем ли:
Вдали от грешников, среди крестьян
Трудись и сердцем светлый мир объемли;
 
 
Сей звёзды, лунным светом осиян!
А плачут, будто горе приключилось…
А ветер воет, стелется бурьян…
 
 
Смерть в ризы дождевые облачилась
И миро щедро льёт она с небес:
Причастие поэту, Божья милость.
 
 
Зачем же плакать, если он воскрес
Для новой жизни? Не рыдайте, горы!
Ты, ветер, не служи печальных месс!
 
 
Пусть скорбных родников умолкнут хоры,
Тростник не ропщет, словно проклиная,
Не шепчет море грустные укоры.
 
 
Достаточно, что плачет мать больная,
Что плачет Эулалия навзрыд,
Друзья печальны, друга вспоминая…
 
 
Невинный, светлою росой омыт,
Ты спать идёшь, оплаканный друзьями,
И Вечностью, как саваном, укрыт.
 
 
Ты, как дитя, в глубокой этой яме,
И кажется: боялись, погребая,
Что убежишь с ручьями, воробьями.
 
 
Спи, пусть цветы, головки нагибая,
С тобой пребудут: вечный щит цветной,
И ожиданья Вечность голубая…
 
 
Не трогает пещеры земляной
Ни пёс, ни волк, ни кондор белокрылый;
Могильщик – лучший зодчий под луной,
И вечные дома – его могилы.
 

Леса, 1885

Какая-то старушка

 
Вот парк «Четырнадцать крестов»^[1] лежит вдали,
Старушка грустная идёт, вздыхая тяжко,
Нет лампы у неё, и звёзды не взошли…
Не оступись во тьме, не упади, бедняжка.
 
 
Напевы гибельны ветров порой ночною,
Кинжалы-молнии кровавят синеву!
Куда она идёт пустынной стороною,
Когда из Барры вихрь на юг несёт листву?
 
 
Куда она идёт, о, звёзды, вам видней!
И вы, о, пастухи, с горы всё рассмотрите:
Коль это призрак, то костры зажгите ей,
Коль ведьма, розмарин душистый воскурите!
 
 
Рассказывали мне: внимая безутешным,
Сама Пречистая, откликнувшись на зов,
Лишь в грозовую ночь спускается к нам, грешным,
Когда не слышен звук шагов и голосов…
 
 
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Идёт старушка там, и правильны, и строги,
Черты её, глаза так ярко расцвели,
Зажжённых свеч огонь хранит её в дороге.
 
 
Какая ветхая накидка вслед за ней
Волочится в пыли, всё вдовье достоянье.
Но ветер взвил её – и миллион огней:
Изнанкой звёздною небес зажгла сиянье!
 
 
Льёт свет на волосы её луны лампада,
Тускнеют, влажные, металлом льют, седы.
О, кудри снежные, о кисти винограда,
О, белый виноград, небесные сады…
 
 
А свет очей её растёт, растёт в округе,
Как зарево идёт, как лунный свет в горах.
К ней тянутся ростки, и юны, и упруги,
И лето южное блестит сквозь зимний прах!
 
 
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Идёт старушка там, высокая такая,
Слоновой кости стан, а очи – хрустали,
Как башня дивная, к нам близится, сверкая.
 
 
Нет, то не башня, там, вдали, в тени кустов,
Сноп света до небес во мраке первозданном,
Что через парк пустой «Четырнадцать крестов»
Проходит в эту ночь в сияньи несказанном.
 
 
Кормилица моя, нет от тебя секрета,
Скажу я на ушко, где локон тёмно-рус:
Ошиблась в ней и ты, она – не Матерь Света,
Храни же мой секрет, она[2]…
 
 
– О, Иисус!
 

 
Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Но не старушка там, с огнями и крестами
Процессия: лампад сияют фитили,
Аниньяш Эйра^[3] там, и гроб увит цветами..
 
 
ОДИН ПАСТУХ ГОВОРИТ:
«Аниньяш Эйра там! Теперь она бела.
Поплачьте, девушки: бела и отрешённа.
Смуглянка умерла! Бедняжка умерла!
Как птичка умерла, без крика и без стона.
 
 
«Когда ребёнком был, меня водила в школу,
Когда же вырос я: спешит житьё-бытьё!
Ах, танцы на току! Брал музыкант виолу,
И в хороводе я так целовал её!
 
 
«А годы шли и шли, и уходили годы,
Я глаз её больших не трогал взглядом вновь,
Я из села ушёл, росли мои невзгоды,
Я потерял её – судьбе не прекословь…
 
 
«Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,
Аниньяш! В эту ночь, когда ветра всё злее,
О, Боже! То она идёт с родной земли!
О, Боже! Гроб её несут во тьме аллеи!
 
 
«Сеньоры добрые, что в чёрное одеты,
О, как устали вы и дышите с трудом,
Оставьте мне её, я подожду кареты…
Он мой, Аниньяш гроб, он – мой последний дом!
 
 
«Довольно молний мне, без свеч меня оставьте
Молиться за неё в её ночном пути!
Ветра, ко мне на грудь свой гнев скорей направьте,
И парк – свои кресты в кинжалы обрати!»
 
 
Сеньоры добрые, чьи траурны жакеты,
Опасливо спешат со свечками в руках,
Идут они гуськом, мерцают сигареты.
Я непонятен им: на лицах виден страх…
 
 
«Ветра, мои ветра! Аниньяш вы возьмите!
Из равнодушных рук возьмите: улетай!
Пусть к Богу полетит, вся в тёмном аксамите,
Холодных ручек жест – последнее прощай…
 
 
Порывистый скакун, что рыщет над долиной,
Нас с ней в седло возьми: мне больно сиротеть.
Хочу я с ней уйти в путь, бесконечно длинный,
С Аниньяш я хочу лететь, лететь, лететь…
 
 
«Восточный ветер, бриз, ты, горлиц уносящий,
Нас к Богу унеси, где синева ясна,
Хочу я с ней уйти сквозь эту тьму и чащи…
С Аниньяш я хочу уйти, куда она.
 
 
О, ветер северный, о шторм, летящий с юга,
Несите, как орлов, несите нас вперёд!
Нас подхватив, как бриг, и парус вздув упруго…
С Аниньяш я хочу, куда она идёт!»