Текст книги "Мельник ностальгии (сборник)"

Саудаде

 
Тоска – «саудаде», тоска – ностальгия,
Печальное слово!
Гаррет так любил эти звуки благие,
Как память былого!
 
 
По деве с Мондегу, с Мондегу родного,
Тоска без конца
Лилась, выливалась из глаз у немого,
Из уст у слепца.
 
 
Тоска – ностальгия! Она вышивала,
Слеза на ресницах…
Трудясь над приданым, она напевала,
О птицах, о птицах…
 
 
Тоска! Как любила она напевать,
Идя от новены…
Смотрите: похожа на Божию Мать:
Черты вдохновенны!
 
 
Тоска-ностальгия меня настигает
Под шелест дождя:
«Тот, кто напевает, беду напугает»[33]33
  Португальская пословица: «Кто поёт, пугает свои беды».


[Закрыть],
Я пел, уходя…
 
 
«Студент – твой Виржильу, во Францию доля
Его увела!
Не плачу, его задержаться неволя,
Ах, мне бы крыла….
 
 
«Сто рек, эти реки шумливы и скоры,
Меж нами легли…
За теми горами другие есть горы,
Другие вдали!
 
 
«Ах, годы разлуки промчатся, промчатся,
Вернётся учёным,
И в церковь святую пойдём мы венчаться
С моим наречённым!
 
 
«Виржилиу – ангел; как я – он высокий,
Замру, вспоминая…
Его поцелуи… Исполнятся сроки,
Ах, Матерь Святая!
 
 
«Любовь – утешенье, венчанье на царство,
От скуки заклятье!
Любовь – та болезнь, от которой лекарство
Лишь смерть иль объятья.
 
 
«Хотела сказать о любви у вербены:
Лишь имя шептала…
Ирене молчала (Зовусь я Ирене)
И вся трепетала.
 
 
Как шёл он к калитке, луна голубела…
«Останься», – шептала.
Ах, эти глаза! Я всегда их робела…
И смотрит устало!
 
 
«Ах, профиль Терезы в заветной тетради,
Вечерняя синь…
О, сумерки в Лáпе, о ночи в Эштрáде,
Шопáл и Жарди́нь!
 
 
«Глаза, как провалы, лицо восковое
Мне видится снова!
И голос Виржильу, ах, слаще он вдвое —
Из мира иного!
 
 
«Тоску изливаю в молитвах и пенях:
Прошу одного…
Горят мои свечи, и я – на коленях…
Но нету его!
 
 
«Рождались деревья, росла вместе с ними,
Как прутик, легка!
Засохли деревья, сменились другими…
Ах! жизнь коротка!
 
 
«Ты, речка любови, течёшь из Портéлы,
Впадаешь ты в море,
Не видишь ли парус? Не видишь ли белый?
На вольном просторе…
 
 
«Мондегу, летишь ты горами и чащей,
Вдоль пашен, полей.
Мондегу приливов, стремнины журчащей,
Больших тополей!
 
 
«Но, ах! Мой Мондегу, певучий, любимый,
В тени бересклета
Приходит – уходит, всё мимо, да мимо,
И нет мне ответа….»
 

Париж, 1894

Путешествия по моей земле

 
Смотрю на угольки в жаровне
И вспоминаю, всё любовней,
Деньки, когда я был юнцом;
И счёт часам в мечтах теряю:
Поездки[34]34
  Поездки в Сейшу и в Лиша в почтовой карете до создания железной дороги в Дору. Это путешествие начиналось в Порту рано утром, занимался извозом некий Кабанелаш.


[Закрыть] наши повторяю
По Дору^[1] старому с отцом.
 
 
Какие чудные вояжи!
Сложив пожитки в саквояжи,
С рассветом мы готовы в путь.
– Прощайте! Коротка разлука,
– Адеуш[35]35
  «Адеуш» – прощайте.


[Закрыть]! – колокольцев звука
Ну как теперь не вспомянуть?
 
 
Катилась день и ночь карета,
Звенела в переливах цвета
От света пьяная земля.
О, Боже! Было всё так ново:
И запах луга травяного,
И лёт неспешный журавля.
 
 
Тока и ветряки, сараи
И замки – всё в себя вбираю,
Что мимо движется в окне..
Пейзаж возвышенный и милый,
Как чреву, что меня носило,
Тебе обязан всем во мне.
 
 
На проводах вблизи усадеб
Любились в месяц птичьих свадеб
И трясогузки, и щеглы.
А реки, тихие в долине,
У моря пенились в стремнине,
Гривасты, взбалмошны и злы.
 
 
Под солнцем – злато кукурузы!
Там пахарей пестрели блузы:
Внеси навоз, добавь золы,
Соху готовь, да помни сроки…
На целине звучал далёкий
Протяжный рёв: «Эгей! Волы!»
 
 
Когда ползла карета в гору,
Скрипя и жалуясь, в ту пору
Крестьян встречали мы; чуть свет
Поднявшись, ждали у обочин.
Я грустен был и озабочен,
И долго им глядел вослед.
 
 
Их облик робок и смиренен,
Скорее жалок, чем степенен,
Как с горечью я отмечал.
Снимали молча шляпу или
«Благословен Господь!» твердили,
«Да славится!» – я отвечал.
 
 
И мягко сумерки спадали,
Ещё закатом рдели дали,
И плакал ледяной родник.
Кто Траз-уж-Монтеш^[2] позабудет?
Шум родника здесь жажду будит.
Пробившись сквозь густой тростник.
 
 
И вот – подъём на тракт Новелаш^[3],
Здесь толстый красный Кабанелаш
Вручал мне вожжи и при том
Шутил, что кони упросили:
Со мной они довольны были,
Я их не мог стегать кнутом.
 
 
Гостиница за поворотом,
Стремимся мы к её щедротам:
Дом славный, звался он Казайш^[4].
Приветны доны Аны взоры:
«Чего хотят мои сеньоры?»
Бифштекс божествен, хлеб свежайш…
 
 
«Садитесь, кушанья простыли».
Ох, блюда вкусные, простые,
Смеялось на столе вино,
В часах кукушка куковала…
Но Кабанелаш входит в залу:
«Идёмте, в путь пора давно».
 
 
Я видел, как на небосклоне,
У португальской ночи в лоне
Светило яркое зажглось,
И светом предрекло бесстрастным:
«Поэтом будешь и несчастным!»
Так сказано, и так сбылось.
 
 
Мой бедный Принц, о чём мечтаешь,
В каких ты небесах витаешь
Под сенью звёздного шатра?
Или, рождённый трубадуром,
Любовным мучишься сумбуром:
Любови первой – грусть сестра…
 
 
И вновь на землю тени пали,
В плащах согревшись, люди спали.
Бывают ночи так свежи…
Я спать не мог, о, Бога ради!
Ведь дальше, там, на Тровоаде[36]36
  Тровоада – место недалеко от Лиша, где, как говорили, порой разбойники нападали на проезжавших.


[Закрыть]
Порой случались грабежи!
 
 
Разбойники! Мечта мальчишки!
Плащ, пистолеты: всё, как в книжке,
Я б путникам не угрожал,
Зла против них не умышлял бы,
А милостыней оделял бы,
Подвешенной на мой кинжал.
 
 
Что ночь – светлей луны сиянье,
Под слёз её очарованье
Карета всё катилась в синь.
И к полночи всенепременно
В село въезжали мы надменно
Под звон бубенчиков: «Тлинь-тлинь».
 
 
Наш дом среди большого сада
Сиял огнём, как для парада,
Смущённо отступала мгла.
Казалось, что со всей округи
Сбежались со свечами слуги,
И бабушка с улыбкой шла.
 
 
О, Иисус! Тут не до скуки!
«Что за глаза, какие руки!
О, Боже!» – слёзы из-под век…
Объятия, вопросов море
И восхищение во взоре,
Как будто я здесь не был век.
 
 
«Скажи, а как твои занятья?
Хотела бы тебя видать я Учёным!
Смог бы отдохнуть.
Устал в своей Коимбре, бедный?
Цветочек мой, худой и бледный!
Уж не любовь ли нудит грудь?
 
 
Пойдём-ка, отдохни с дороги», —
И наставленье на пороге:
«Смотри: со светом не уснёшь!»
А в комнате в часы ночные
Уютно, простыни льняные…
О, запах льна, он так хорош!
 
 
Вода для умыванья плещет,
А всё во мне уже трепещет,
Я мысленно стихи пишу.
«Мой мальчик, помолись в постели,
Свет не забудь же, в самом деле…»
«Ах, бабушка, уже гашу!».
 
 
Притворно, для родных, зевая,
Я книзу проносил, скрывая,
Гаррет[37]37
  Алмейда Гаррет (1799–1854) португальский писатель и драматург, также был депутатом парламента и министром иностранных дел Португалии.


[Закрыть], о, страсть моя! Читал…
Чуть погодя, мольба всё та же:
«Цветочек, ты не слышишь даже!
Свет погаси, ведь ты устал!»
 
 
«Гашу, гашу!» – спешил с ответом,
А всё читал; перед рассветом —
Вновь бабушка: «Ответь, ты спишь?»
Я спал, рассвет вставал, желтея,
Мне снились тётя Доротея
И милый Жулиу Диниш[38]38
  Жулио Диниш (1839–1871) – народник и бытописатель провинции, автор ряда романов из быта португальского города и его социальных низов. «Тётя Доротея» – персонаж из его романа.


[Закрыть].
 
 
О Португалия родная,
Эпоха детства озорная…
Я на чужбине всё сильней Люблю вас!
Не имел наследства,
Не знавший путешествий детства
Иль бабушки – под стать моей!
 

Париж, 1892

Чёрные фиги

 
– О, вы, зелёные смоковницы, что плачут
По всем путям, людьми от века нелюбимы!
И новобрачные под ваш шатёр не прячут
Любви бесценный дар от нас, идущих мимо.
 
 
– Зелёные фиги, зелёные фиги,
Пускай говорит!
Любовь ваши кроны у старенькой риги
В эдем претворит!
 
 
– Весь мир не терпит вас, от мала до велика,
Пичуги гнёзд своих в ветвях у вас не вьют.
И место, где вы есть, и сумрачно, и дико,
И грязь, и лужи там, а вовсе не уют.
 
 
– Одну посадите вы мне над могилой,
Запомните ж вы!
Пусть фиги чернеют, как траур унылый
У бедной вдовы!
 
 
– Ваш запах тягостен и вреден обонянью,
Противен всем вокруг, и не о знати речь…
Крестьянин, нос зажав, меж вас проходит ранью
И ввечеру он в печь – не вас несёт зажечь.
 
 
– Ваш запах, как ладан (не знаю душистей!),
Ну, как не ценить?
Ах, если б для милой на тонком батисте
Его сохранить…
 
 
– Костлявые, в тряпье зелёном и без кожи,
К нам ветви тянете, а вид ваш озабочен…
О милостыне вы нас просите, похоже,
Как нищие, что ждут прохожих у обочин!
 
 
– Ах, нищим подобны, и спины вы гнёте
Под грузом плодов!
Никто не подаст вам, вы – нищим даёте
От ваших трудов…
 
 
– О, горе вам! гниёт упавшая лесина,
И плотник не придёт использовать её.
Для виселицы лишь подходит древесина,
И вешают на ней презренное ворьё.
 
 
– Ещё клеветы я глумливей, – о, Боже! —
Не слышал досель!
Из фиги хочу себе брачное ложе!…
Потом колыбель.
 
 
– Друзей у смоквы нет среди других растений…
А капли чёрных фиг средь голизны видней, —
Они, ведь, капли слёз всем ненавистной тени:
Повесился он здесь в один из страшных дней!
 
 
– Ах, чёрные тоже, на белом так чётки,
Мне сердце пронзили —
На скорбной Голгофе в руках Его чётки
Скользили, скользили…
 
 
– Когда смоковницу откроет лунный свет,
Нагую осенью, под нею лист опавший,
Я вижу пред собой Предателя скелет
Он плачет вечно тут, Учителя предавший.
 
 
– О, вы, мои фиги, забудем досаду,
Пускай говорит!
Огонь ваш в камине, чарующим фадо
Пылает – горит…
 

Коимбра, 1889

Колокола

 
Колокола поют венчанье,
Светло звучанье!
Колоколов светло звучанье,
Поют венчанье!
 
 
Ах, девушка, красива и стройна!
Глаза лучатся!
Народ с восторгом шепчет: «То Луна,
Её черты лучатся…»
 
 
Когда с невестой, – как она стройна!
Пойду венчаться,
Народ у церкви скажет: «То Луна
Идёт венчаться…»
 

 
Колокола звонят крещенье,
Как стройно пенье!
Колоколов так стройно пенье,
Звонят крещенье!
 
 
И окунают ангела в водицу,
Водой омыть,
И окунают ангела в водицу,
Водой грязнить.
 
 
Ах, крёстная, услышь, как, бедный, он кричит:
Ты плач его уйми, утешь его, люби, —
Потом утешит Смерть, а душу Бог призрит:
О, не скорби…
 

 
Звон погребальный плывёт над Минью[39]39
  Minho (Минью) – район на севере Португалии.


[Закрыть]
Небесной синью!
Звон погребальный небесной синью,
Плывет над Минью!
 
 
Мой ангелочек, какой нарядный!
Гляди! Гляди!
Из кожи туфли, расход изрядный,
Гляди! Гляди!
 
 
Телячьей кожи, расход изрядный,
Гряди! Гряди!
Пойдёшь в могилу, такой нарядный…
Гряди! Гряди!
 

 
И колокол зовёт к новене,
Звук сокровенней.
Звук колокола сокровенней,
Зовёт к новене.
 
 
О, девушки, в покое забытья
Молитесь!
Литания о душах, как моя,
Молитесь!
 
 
О, Матерь скорбных, мой оплот средь бытия,
Быть может, дочь ты дашь мне в час благословенный,
Чтоб мог идущей с матерью её увидеть я
Во дни новены…
 

 
К последнему причастью звон
Со всех сторон.
Доносится со всех сторон
К причастью звон.
 
 
Зажгите, люди свет в ночи,
Зажгите!
Пусть плачет в окнах воск свечи,
Зажгите!
 
 
Пронижут небо звёзд лучи,
Зажжётся!
Сейчас меж звёзд душа в ночи
Зажжётся…
 

 
Чу, похоронный звон в предместье,
Звонят все вместе,
Колокола звонят все вместе
В одном предместье.
 
 
Они лежат под образами.
Сеньор! Сеньор[40]40
  «Сеньор» – обычное в Португалии обращение к Богу.


[Закрыть]!
Лежат с закрытыми глазами.
Сеньор! Сеньор!
 
 
Грущу о тех, кто молчалив под образами,
Ах, рану ты мою не береди…
С закрытыми глазами! С закрытыми глазами!
И руки на груди.
 
 
Вот, похоронный звон в предместье,
Длин! Дланг! Длинг! Длонг!
Колокола звонят все вместе,
Длонг! Длин! Длинг! Длонг!
 

Париж, 1891

Полная луна

Под влиянием луны

 
Вновь осень. Воды дальние горят:
То солнца бриг пылает, умирая.
О, вечера, что таинства творят,
Что вдохновеньем полнятся до края.
 
 
Дороги, как вода, вдали блестят,
Текут они, как реки в лунном свете,
А рек сереброструйный стройный лад,
Как будто трасс причудливые сети.
 
 
И чёрных тополей трепещет ряд:
Шаль просят, чтоб согреться, у прохожих,
А трясогузки так пищат! пищат!
Справляя свадьбы в гнёздышках пригожих.
 
 
Как благовонье, мелкий дождь душист,
Так сладко ртом его ловить левкою!
Невеста-деревце под ветра свист
Роняет флёрдоранж, взмахнув рукою.
 
 
Залётный дождик – гость из дальних стран,
Давно безводье землю истощает.
Гремит с амвона падре-Океан:
О пользе слёз Луне он возвещает.
 
 
Луна, в чей плен так сладостно попасть!
Луна, чьи фазы помнят при посеве!
На океан твоя простёрта власть,
На женщин, тех, что носят плод во чреве.
 
 
Магичен в полнолунье твой восход!
Твой ореол – Поэзии потоки,
Их, кажется, струит небесный свод:
Смочи перо – и сами льются строки…
 
 
Октябрьским вечером придёт
Луна Сменить волшебным свет бесстрастный Феба.
Изящества и прелести полна[41]41
  В оригинале парафраза слов Квинтилиана о Горации: plenus est jucunditatis et gratiae – полный прелести и изящества (Quint. Inst.
  Orat. 10,1, 96).


[Закрыть],
Монашка вечная ночного неба.
 

Порту 1886

Дон Неудачник

 
Добрый друг, о котором пою,
Невезучим родня горемыкам,
Он предчувствовал долю свою:
Родился с горьким плачем и криком!
 
 
Бедный мальчик, заранее зная:
Удручённым покоя здесь нет, —
Горько плакал, родных умоляя,
Чтоб его не тащили на свет.
 
 
Восклицая: «Уже озорство!
Ну, и хват! Так и ждёт нахлобучки!»
Акушерка без спросу его
Подхватила под белые ручки.
 
 
Вырос он, увидал без труда:
Проку в жалобах, в общем-то, мало…
В меланхолию впал он тогда,
И она его не оставляла.
 
 
Страсть любовная грянула грозно
И сразила его наповал.
Суицидом он бредил серьёзно
И луне обещанья давал.
 
 
Был в Коимбре однажды обед.
Пьют студенты, витийствуют в раже!
Он вина обоняет букет,
Но не пьёт, ну, ни капельки даже!
 
 
Да, подобного нет сумасброда:
Он не ел, и не спал, и не пил.
Он – наследник великого рода,
От семьи – и аскеза, и пыл.
 
 
Приходил в дом игорный, сеньоры,
А друзей там его – без числа.
– Ах! Он сглазит! – шептали партнёры.
Так и было: им карта не шла.
 
 
Как-то в мае приспела пора:
Проводили призыв ежегодный.
Он приехал, но все доктора
Пишут: к армии он непригодный.
 
 
От несчастий уставший тогда
Стал он странствовать – в пику кручине,
Но сходили с путей поезда,
Пароходы тонули в пучине.
 
 
Он спасался на шлюпке… Сердит,
Бог морей всё ж карал по-хозяйски,
То канал де Ла-Манш подтвердит
И сиятельный рыцарь Бискайский.
 
 
Будь экзамен, будь конкурс какой —
Средь последних всегда, бесталанный!
И, вконец замордован тоской,
Одержим стал он манией странной.
 
 
Вот к примеру такой анекдот,
Сами черти в насмешку внушили:
Будто все, кто в деревне живёт,
Погубить его разом решили.
 
 
Он хитёр, не попал в западню,
Значит, способы будут другими.
И теперь ему дважды на дню
В воду яд подсыпают, как в Риме.
 
 
Что же делать? Он рыб достаёт:
Пусть поплавают прежде в кувшине!
Живы рыбки – без страха он пьёт, —
Только эдак и дожил доныне!
 
 
Как наивны его миражи…
Ну, давайте рассудим толково:
Вы-то сами, мои госпожи,
Вы смогли бы любить вот такого?
 
 
Ум живой и всегда увлечённый,
хоть и помнит, что всё – суета,
Он теперь на земле освящённой
Ищет мощи Исуса Христа.
 
 
Вы, сеньоры, пускаетесь в свет,
Может, встретите вы горемыку:
Просьбу вспомните, важный предмет:
Земляку передайте привет…
Бедный Шику, мой друг! Бедный Шику^[1]!
 

Париж, 1893

Моя трубка

 
О, трубка! Дивное кадило,
Тебе я должное воздам,
В честь прошлого, что так мне мило,
Курить я буду фимиам.
 
 
И этот дым, душист и тонок,
Напомнит, как я вечерком,
Ещё проказливый ребёнок,
Боясь отца, курил тайком.
 
 
Счастливыми, цветными снами
Возникнут, в памяти летя,
Мужчина в полутёмном храме,
За ручку с нянькою – дитя.
 
 
И в тишине слепой и хрупкой,
В ночной глубокой тишине,
Оставив всё, с любимой трубкой
Беседую наедине.
 
 
Я с трубкой обо всём судачу
В той башне Анту^[1], где живу.
Проходит ночь…Порой я плачу,
Куря и слушая сову.
 
 
Ах, трубка, я молчу об этом,
Но про себя печалюсь я:
Верна ты дружеским обетам,
Но где другие – где друзья?
 
 
Укрыл давно их сумрак синий…
Ближайшие, те, трое, Те^[2]…
Погибли или на чужбине
Следы их скрыты в темноте.
 
 
Коль Бог настроен благодушно,
Прошу о мёртвых, и во сне
Они, печально и послушно,
С кладбищ своих идут ко мне.
 
 
Гостей из этой дали дальней
Встречаю, обращаясь в слух,
Беседуем мы с ними в спальне,
Пока не закричит петух.
 
 
Другие странствуют по свету,
Пять океанов, миль не счесть…
Сто лет от вас ни строчки нету!
И живы ли ещё? Бог весть…
 
 
Сиротство так сродни покою,
Живу, печалью осиян.
Друзья, что навсегда со мною,
Вы: осень, трубка, океан!
 
 
Когда застынет кровь в ознобе,
И я закончу путь земной,
В украшенном, добротном гробе
Подруга трубка, будь со мной!
 
 
Сиделка, ты меня устроишь,
Обрядишь и проводишь в путь,
И коль глаза мне не закроешь,
Не страшно! Только не забудь:
 
 
Пускай моя подруга трубка
Лежит со мною, в головах.
Набей её полней голубка:.
Табак «Голд Флай» – я им пропах…
 
 
Дружок, ну как отель «Могила»?
Комфорт неважный в номерах?
С тобой и здесь устроюсь мило,
Забуду, что теперь я прах…
 

Коимбра, 1889

Баллада о гробе

 
Сосед мой – плотник. Он торгует
От Доны Смерти разным платьем
Всё наметает, обмозгует,
И шьёт, и рад своим занятьям.
Всем деревянные костюмы
Он мастерит: чужим и сватьям;
Хоть бедняки, хоть толстосумы,
Сработает на вкус любой,
В пределах выделенной суммы
Украсит бархатом, резьбой.
Моё пальто мне надоело
И я не совладал с собой:
Пошёл туда: – Костюм мне нужен…
Сосед тотчас взялся за дело:
Искал везде, забыв про ужин…
– Вот этот дёшев, очень мил.
(Он сшит по моде, не обужен,
Я сразу о цене спросил).
– Отглажу, чтоб при всём параде, —
Добряк рубанок ухватил.
 
 
Друзья, поверьте, Бога ради:
Что на своих похоронах
В таком изысканном наряде
Я буду денди – просто «ах!»
 

Париж, 1891

Красная лихорадка[42]42
  Стихотворение посвящено англичанке мисс Шарлотт (Charlotte Clara Thorne), гувернантке в богатой английской семье, с которой Антонио Нобре встречался более года (1886–1887) и в которую был влюблён.


[Закрыть]

 
Ах, розы винные! Откройтесь мне до донца!
Целую вашу грудь, о, как она сладка!
Хмелею всё сильней: я пью настой из солнца
О, этот терпкий вкус последнего глотка!
 
 
Цветки кровавых роз! откройте грудь смелее,
И запаха волна долины наводнит:
Офелий лунный лик, в речной струе белея,
В том запахе живёт, поёт, влечёт, манит…
 
 
Камелии! чуть-чуть вы губы отворите:
Луне, одной луне – томленье ваших чаш!
Мне, наперстянки, яд пунцовый подарите,
Тюльпаны, дайте мне багряный гений ваш…
 
 
Ах, маки, я сражён, и вы – мой сон бредовый,
И я пчелой вопьюсь в безумно-красный рот.
Мой улей я создам, о, это дом медовый:
Жестокой жажды жар…пунцовый сумрак сот…
 
 
Вы, астры, щёки мне раскрасьте в цвет коралла
Чтоб кровью молоко и оникс лалом стал.
Так после боя всё в крови густой и алой,
Снаряды и сердца: кровоточит металл…
 
 
Я страстоцвет молю, молю средь тьмы хулящей:
Раскрой же лепестков истерзанную плоть,
Ты, ярость цвета, ввысь извергни огнь палящий!
О, красный хохот язв и мук твоих, Господь…
 
 
Цветы раскалены – дымящие вулканы!
О, лавою своей натрите вы меня!
Во мне звучит оркестр из ваших гимнов тканый,
О, дайте силы мне! О, дайте мне огня!
 
 
О, дайте крови мне: пусть кровоток цветочный
В моих сосудах жизнь блаженно разольёт!
В них крови нет своей, они бесцветны, точно
Печаль в них обжилась, на всём её налёт…
 
 
Не скрыть больной души, но есть одна отрада.
Цветы! Как встречу вас, скачу повеселев!
И кровь тогда бурлит подобьем водопада,
И вою, и реву, томимый жаждой лев!
 
 
Врезаюсь в небосвод, где звёздная дорога,
Где Бесконечность льёт кипящим серебром,
И завершу полёт у стоп пресветлых Бога
Из катапульты ввысь заброшенным ядром.
 
 
Люблю я красный цвет! Пусть гостия заката
Рассеет скуку мне, сожжёт печаль дотла…
Но в миг, когда душа беспамятством крылата,
Шарлотта, мой цветок! Она бела, бела…
 

Леса, 1886

Закаты Франции

 
– Старое вино солнечного зноя!
Чашу мне налей славного Грааля.
Солнца багрецом, точно после боя,
Запад-цирк залит под пятой мистраля.
 
 
Чужестранцы вы, мне вы не родные,
Франции закаты, не люблю вас, нет!
 
 
– Солнце, ночь близка! В пелене тумана
Напоследок твой шабаш хороводит…
Падре-Океан из муки багряной
Гостию слепил, причащать приходит.
 
 
Троицы лучи на стекле цветные,
Час, когда помол мельники честные
Понесут домой, оставляя след…
 
 
Мощь твоя, закат! Дантов Ад камлает:
Грозный бой светил! Праздник злых колдуний!
Страшная, в крови, голова пылает,
Заклиная день мраком новолуний.
 
 
– В мире в этот час тишина такая!
Франции закаты, не люблю вас, нет!
 
 
Смеха семь цветов: радуга искрится,
Там Иуды зрак меж орлов! О, Солнце!
Пусть же развернёт свиток Плащаница,
Лик Христа явив в каждом волоконце!
 
 
В этот час замрёт суета людская:
Мне кивнёт Инеш, лавку замыкая,
И идёт с полей Педро, наш сосед…
 
 
Солнце! Ты – титан сей летучей глыбы,
Кровь её ты льёшь: вся в крови орбита.
А сама Земля, то ль с креста, то ль с дыбы,
То ль твоим ядром грудь её пробита…
 
 
– Час, когда вода раскроит суглинок…
Франции закаты, не люблю вас, нет!
 
 
Море и закат! Зелень льёт пурпурным…
Грозовая даль! Мчит мистраль сурово.
В сумерках мычит лунная корова,
Брызжет молоком, жёлтым и лазурным
 
 
Час, когда пройдут в золоте пылинок,
Девушки, что в храм горлиц-урсулинок,
 
 
Чистый и благой свой несут рассвет…
 
 
Ах, мои глаза! Двое старых пьяниц!
Солнце! В честь твою – сладкий хмель муската!
И горячкой в грудь винных чар багрянец…
Здравие твоё, Сир Фальстаф заката!
 
 
– Я люблю закат, но не столь кровавый,
Франции закаты, не люблю вас, нет!
 
 
Ну, прощай! Пора. К ночи разыгрались
Моряки-ветра, не по души ль наши?
А светила в круг в кабачке собрались,
Пьют они и пьют медленные чаши.
 
 
О, чахотки след – плат от крови ржавый!
О, небес плевок свету Божьей славы!
Франции закаты, не люблю вас, нет!
 

Париж, 1891

Наугад

 
Первый мужчина
Какой огромный мир! И я так одинок!
Отец мой – небо. Мать – гора меж двух дорог.
 
 
Гора
Знай: волосы мои – вся тьма лесов тенистых,
И вены – речек синь, прозрачных, нежных, чистых.
 
 
Реки
Мы – Лета пот, елей на травяном ковре,
Луны водой святой мы станем в январе!
 
 
Луна
Я – древнее ядро: столетьям несть числа,
Как – Бога супротив – Земля войну вела…
 
 
Земля
Одно из яблок я, а было их немало…
И к деве в некий миг я с яблони упала!
 
 
Яблоня
Ещё плодов не счесть! Идите все в мой сад,
Трясите яблоню – и звёзды полетят!
 
 
Звёзды
Глядимся в зеркало морей, роняя свет,
Морские звёзды там рождаются в ответ…
 
 
Море
Я – падре. Из воды мои святые книги:
Зажгите мой алтарь, вы, красные молний миги!
 
 
Молнии
Мы – сумрачных ночей крылатый дикий конь,
Погоста Вечности блуждающий огонь.
 
 
Вечность.
Я – море нежное, здесь можешь отдохнуть.
Надежды высохла река…забудь… забудь…
 
 
Надежда
Я умерла, ушла, нет более Надежды,
У кипарисов на Земле – мои одежды.
 
 
Кипарисы
Мы кладбища покой всегда храним печальный:
Указываем ввысь как символ погребальный.
 
 
Кладбища
В раздумьи небеса: ещё вся рожь не сжата,
Всех мёртвых не вместит юдоль Иосафата…
 
 
Мёртвые
Столетья рушатся, и все проходят сроки —
Мы ж – сони вечные, и вечно одиноки!
 

Порто, 1885