Текст книги "Лето с Бодлером"

5
Темный фонарь

Бодлер не любил свою эпоху, которая в его глазах была ознаменована наивной верой в прогресс, доктриной прогресса во всех его ипостасях – технической, социальной, моральной, художественной – «единственной мыслью» XIX века:

 
Существует одно ходячее заблуждение, которого я боюсь как огня. Я имею в виду идею прогресса. Это изображение нынешней ложной философии запатентовано без гарантии со стороны Природы или Божества, этот новомодный фонарь – лишь тусклый светильник, изливающий мрак на все области познания. С его приближением никнет свобода, возмездие исчезает как дым. Тот, кто хочет осветить путь истории, должен прежде всего потушить этот коварный фонарь. Нелепая идея прогресса, расцветшая на гнилой почве нынешнего самодовольства, сняла с нас бремя нравственного долга, избавила души от груза ответственности, освободила волю от всех уз, которые накладывало на нее стремление к совершенству. И если этому удручающему безумию суждено продлиться еще долго, оскудевшие народы, убаюканные мягкой подушкой фатализма, бездумно погрузятся в дремоту одряхления. Такое самоуспокоение само по себе является симптомом уже вполне зримого упадка.[23]23
  Бодлер Ш. Всемирная выставка 1855 года / пер. Н. Столяровой и Л. Липман // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 616–617.


[Закрыть]
 

Столь жесткую диатрибу против идеологии прогресса Бодлер сочиняет во время Всемирной выставки 1855 года; это гигантское празднество было организовано имперским режимом, чтобы заявить о приверженности к прогрессу, через несколько лет после Лондонской выставки 1851 года, открывшей моду на подобные промышленные торжества. Бодлер измышляет иронические оксюмороны, чтобы уловить всю противоречивость прогресса: это и «новомодный фонарь», и «тусклый светильник», то есть фонарь отнюдь не волшебный, а «изливающий мрак».

Друг Бодлера, поэт и фотограф Максим Дюкан (сопровождавший Флобера в путешествии на Восток), восторженный любитель технических новшеств, незадолго до того разозлил Бодлера своим поэтическим сборником Современные песни – это прогрессистский и позитивистский гимн, опубликованный по случаю открытия Выставки, наивное славословие пару, газу и электричеству. Бодлер насмешливо посвятит ему в 1861 году последнее стихотворение Цветов зла, Плаванье: он дает «Матери-Земли извечный бюллетень», а именно «всё ту ж комедию греха», описывающую мир как «оазис ужаса в песчаности тоски»[24]24
  Фрагменты стихотворения Плаванье цит. в пер. М. Цветаевой.


[Закрыть]. Подаренное певцу прогресса Плаванье с наслаждением разрушает всякую веру в прогресс.

Подобный энтузиазм пробуждает в Бодлере гнев на материализм современников, которые полагают, что нравственность и искусство движутся тем же путем, что и наука и техника. Бодлер разоблачает философию эпохи Просвещения, идею о совершенствовании человека, о его врожденной доброте. В его глазах эта ересь пошла от Руссо, и она провоцирует упадок нравов, поскольку мы ожидаем, что в ходе истории природа человека улучшится. А потому можно и не напрягаться, ведь «мы прогрессируем независимо от нашей воли, неизбежно, – во время спячки»[25]25
  Бодлер Ш. Новые заметки об Эдгаре По / пер. М. Квятковской // Бодлер Ш. Проза. Харьков, Фолио, 2001. С. 244.


[Закрыть].

Для Бодлера человек по существу своему порочен, будучи поражен первородным грехом, и доктрина прогресса в приложении к нравственности скрывает Зло, неотъемлемо присущее человеческой природе. Поэт сердится на Виктора Гюго, одураченного «всеми этими глупостями, свойственными XIX веку»[26]26
  Бодлер Ш. Всемирная выставка 1855 года / пер. Н. Столяровой и Л. Липман // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 617.


[Закрыть], и выдвигает в противовес собственную истину: «Увы! Сколько бы нам ни обещали с незапамятных времен улучшения нравов, мы всегда будем встречать довольно следов первородного греха, чтобы признать его неизбывную реальность».

Бодлер был пессимистом, хоть слово это вошло в обиход лишь в конце века, прежде всего благодаря именно его влиянию:

 
Спросите у любого благонамеренного француза, завсегдатая своего кафе, где он каждый день читает свою газету, как он представляет себе прогресс. Он ответит, что прогресс – это пар, электричество и газовое освещение – неведомые римлянам чудеса; что эти изобретения исчерпывающе доказывают наше превосходство над античным миром. Какой же мрак царит в его замороченном мозгу, как причудливо перемешались в нем понятия материального и духовного порядка! Бедняга настолько сбит с толку и американизирован зоократической и индустриальной философией, что начисто утратил представление о различии между миром физическим и миром нравственным, между естественным и сверхъестественным. [27]27
  Письмо главному редактору Figaro, опубликованное 14 апреля 1864 года.


[Закрыть]
 

Нельзя применять понятие прогресса к нравственной сфере, поскольку человек – человек естественный, то есть отвратительный – остается неизменным. Как пишет Бодлер в Моем обнаженном сердце:

 
Теория истинной цивилизации.
Цивилизация – это не газ, не пар, не вращающиеся столы [28]28
  Сеансы спиритизма (столоверчение) в середине XIX века вошли в моду.


[Закрыть], это сглаживание следов первородного греха. [29]29
  Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Цветы зла. М.: Высшая школа, 1993. С. 305.


[Закрыть]
 

Несомненно, Бодлера больше всего возмущают догмы прогресса в приложении к искусству, будто современное искусство может отменить искусство прошлого, исключить всю его ценность, будто искусство прошлого перестает быть искусством. Когда кто-либо превозносил при Делакруа «великую химеру нашего века, раздутую, точно чудовищный воздушный шар, – идею неограниченного совершенствования и прогресса, он гневно спрашивал: „А где же ваши Фидии? Где ваши Рафаэли?“» [30]30
  Бодлер Ш. Творчество и жизнь Эжена Делакруа / пер. Н. Столяровой и Л. Липман // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 775 (перевод изменен; в оригинале: «s’écriait avec colère»).


[Закрыть] Делакруа не был одурачен прогрессом и потому был учителем Бодлера.

6
Прокрастинация

Бодлер вечно строил планы и подводил итоги. Он постоянно занимался этим в дневниках и письмах, в особенности когда писал матери. Он обещал изменить свою жизнь, отказаться от вина и гашиша, расстаться с любовницей, начать новую жизнь, более здоровую, более разумную, устроиться наконец «окончательным образом», получить освобождение от опекунства, удушавшего его после безобразий, которые он учинял в двадцатилетнем возрасте. В декабре 1855-го, на пороге нового года, он признавался матери:

 
Я бесконечно устал от забегаловок и меблированных комнат; это убивает меня и отравляет. Не знаю, как я их до сих пор выносил. <…>
Моя дорогая матушка, вы совершенно не представляете, что такое жизнь поэта, и несомненно не очень поймете эти мои доводы; но в них-то и коренятся мои главные страхи; я не хочу подохнуть в безвестности, не хочу встретить старость в безалаберной жизни, не соглашусь на это НИКОГДА; и я верю, что моя личность очень ценна; не скажу, что она ценней других, но достаточно ценна для меня.
 

Список адресов Бодлера огромен. Он всё время переезжает; он тщетно пытается порвать с Жанной Дюваль, «бедной женщиной, которую я давно уже люблю только из чувства долга», признавался он матери с 1848 года. Он принимает решения, которым никогда не следует; вот, например, что он пишет 1 января 1865 года:

 
Мой главный долг, даже единственный, это сделать тебя счастливой. Я непрестанно об этом думаю. Будет ли мне это когда-нибудь дозволено? <…> Прежде всего я тебе обещаю, что в этом году тебе не придется слышать от меня никаких просьб о помощи. <…> Также обещаю тебе, что ни один день этого года не пройдет без работы.
 

Тратить меньше и работать больше: эти обещания всегда оставались пустыми. В 1857 году мать обосновалась в Онфлёре, и с тех пор он непрестанно обещает к ней приехать; но долги, векселя и погашение долгов за счет новых кредитов удерживают его в Париже, который для него и яд и противоядие. Он множит проекты, которые поправят его дела: замышляет романы, рассказы и драмы, пишет и переписывает призрачные списки названий. Так, в 1861 году: «Моя воля пребывает в плачевном состоянии, и если я не нырну с головой в работу (по гигиеническим соображениям), я погиб».

Во фрагментарных записях Фейерверков он проявляет трезвость разочарованного моралиста, но в Гигиене притязает на то, что ему удастся взять под контроль свою ежедневную жизнь, режим питания и сон, он думает, что способен подчиниться благоприятной для творчества дисциплине. Никто больше его не говорил о труде, никто до такой степени не видел в труде своего спасения:

 
Чем больше желаешь, тем лучше желаешь.
Чем больше трудишься, тем лучше трудишься и тем больше хочешь трудиться. Чем больше производишь, тем становишься плодовитее. [31]31
  Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Цветы зла. М.: Высшая школа, 1993. С. 281.


[Закрыть]
Чтобы исцелиться от чего угодно, от нищеты, болезни и меланхолии, недостает только одного – вкуса к труду. [32]32
  Там же. С. 282.


[Закрыть]
Если будешь работать изо дня в день, жизнь сделается для тебя более сносной.
Работай шесть дней, не давая себе передышки. [33]33
  Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Цветы зла. М.: Высшая школа, 1993. С. 282.


[Закрыть]
 

Работалось Бодлеру всегда тяжко, написал он не так уж много, а слово «труд» мы встречаем у него повсеместно. Можно ли сравнить тоненький сборник Цветов зла с внушительной продукцией Виктора Гюго? Гюго каждый год публиковал столько стихов, сколько Бодлер написал за всю жизнь, да и тысячи страниц его романов несопоставимы с полусотней маленьких стихотворений в прозе Парижского сплина. Бодлер был одним из редких писателей, кого потомство упрекало в скудости наследия, в неплодовитости.

Мы представляем себе денди, праздного гуляку, который живет в свое удовольствие и наслаждается жизнью. Всё наоборот: Бодлер был меланхоликом, он упрекал себя в бездействии, страдал от своей лени, проклинал привычку откладывать дела на завтра и мечтал трудиться. С 1847 года, еще молодым, он прекрасно умел анализировать свое состояние: «Вообразите постоянную праздность, порожденную постоянным нездоровьем, и вдобавок глубокую ненависть к этой праздности». Сплин и Идеал, следуя оппозиции, структурирующей Цветы зла, это страдание и труд. Бодлер неустанно воспевает труд, подталкивает себя к работе, но поэту суждено было отлынивать от работы, оттягивать ее начало.

В Лебеде слова Труд и Тоска выведены с большой буквы. Труд, как в максимах, которые Бодлер адресует себе в личных записях, это и тоска, и лекарство от тоски, сплина и меланхолии. Бодлер хочет трудиться всерьез, жить лучше, чтобы трудиться больше, но ему никогда это не удается. Еще раз заглянем в Гигиену:

 
В Онфлёр! Как можно скорей, пока не скатился еще ниже.
Сколько предчувствий и сколько знамений, ниспосланных мне Богом, свидетельствуют, что поистине приспело время действовать и пора наконец осознать, что нынешняя минута – это наиболее важная из всех минут, пора превратить мою привычную пытку, то есть Труд, в беспредельное наслаждение! [34]34
  Там же. С. 281.


[Закрыть]
 

Он пишет матери в июле 1861 года: «Я не говорю тебе обо всех моих литературных мечтах, которые хочу осуществить в Онфлёре. Их список был бы слишком длинным. <…> Двадцать сюжетов романов, два сюжета драм и большая книга о себе самом, моя Исповедь». И вот в марте 1866 года, в одном из своих последних писем: «Едва ли не самой заветной моей мечтой всегда было обосноваться в Онфлёре» – эти мечты так и останутся воздушным замком.

Сочинения Бодлера умещаются в одну книгу, но их значимость не измеряется объемом. Пришло время, когда столь немногочисленные стихотворения Бодлера стали весомей тысяч стихов его соперников. И разве его уныние и прокрастинация – круговорот лени, праздности, непродуктивности и провалов – не были на самом деле непременным условием успеха его творчества?

7
Сплин

 
Душа, тобою жизнь столетий прожита!
Огромный шкап, где спят забытые счета,
Где склад старинных дел, романсов позабытых,
Записок и кудрей, расписками обвитых,
Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой.
Он – пирамида, склеп бездонный, полный тьмой,
Он больше трупов скрыл, чем братская могила.
Я – кладбище, чей сон луна давно забыла,
Где черви длинные, как угрызений клуб,
Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп;
Я – старый будуар, весь полный роз поблеклых
И позабытых мод, где в запыленных стеклах
Пастели грустные и бледные Буше
Впивают аромат… [35]35
  Бодлер Ш. Сплин / пер. Эллиса // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 73–74.


[Закрыть]
 

Этот второй Сплин из Цветов зла был, наверное, первым стихотворением Бодлера, которое я прочел – или которое меня взволновало. Как сейчас помню свое потрясение, когда в одиннадцатом классе школы наш преподаватель предложил нам его разобрать. Что же меня тогда так поразило? Сегодня я сказал бы, что это вереница ошеломляющих сравнений, конкретных материальных сопоставлений: поэт называет свою память шкафом с выдвижными ящиками, пирамидой, склепом, кладбищем, будуаром. Эти хранилища воспоминаний объединяются жесткой рифмой, сближающей мозг и склеп (cerveau /caveau).

У Бодлера находим автобиографическую запись: «ДЕТСТВО: мебель эпохи Людовика XVI, старинные вещи, консульство [36]36
  Консульство – первый период правления Наполеона, 1799–1804.


[Закрыть], пастели, общество XVIII века». Чердак второго Сплина – это мир отца, человека старорежимного. У поэта нет будущего; прошлое осаждает настоящее, навалилось на него всем своим весом, сковывает его, парализует.

Затем меня, конечно, поразила тысячелетняя протяженность и незапамятная глубина, в которую ныряет память поэта, погружаясь не только в XVIII век с его отменно старомодным Буше, но и в Египет фараонов. Сплин и тоска становятся необъятны, как вечность. Как будто и сам поэт уже мертв, но это ничего не меняет, или он живет с мертвецами, а сам осужден на бессмертие, на эту вечную полумертвую жизнь, и его душе никогда не обрести мира.

Эта фантазия, «ужас невозможности умереть», сквозит во многих стихотворениях Цветов зла. Жизнь могла бы длиться бесконечно, как в Скелетах-земледельцах, где «даже там, в могильной яме / Не тверд обещанный покой» или «даже царство Смерти лжет» [37]37
  Бодлер Ш. Скелеты-земледельцы / пер. Эллиса // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 97–98.


[Закрыть]. Это проклятие, невозможность смерти, напоминает легенду об Агасфере, приговоренном скитаться до конца времен. «Вероятно, смерть, – как писал Джон Э. Джексон, – не более чем иллюзия, а жизнь после смерти есть увековечение жизни, продолжение ожидания, на которое живые обречены». Именно это поэт и наблюдает во время «зари ужасной», которая следует за смертью в Мечте любопытного: «Был поднят занавес, а я чего-то ждал» [38]38
  Бодлер Ш. Мечта любопытного / пер. Эллиса // Там же. С. 128.


[Закрыть], как будто театральный занавес открылся в пустоту. В 1860 году Бодлер признавался матери: «К несчастью, я уже долгие годы, показавшиеся мне веками, чувствую себя приговоренным к жизни».

 
          …И вот в моей душе
Бредут хромые дни неверными шагами,
И, вся оснежена погибших лет клоками,
Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,
Размеры страшные бессмертья примет вдруг.
Кусок материи живой, ты будешь вечно
Гранитом меж валов пучины бесконечной,
Вкушающий в песках Сахары мертвый сон!
Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен, —
Чья грудь свирепая, страшась тепла и света,
Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета! [39]39
  Бодлер Ш. Сплин / пер. Эллиса // Там же. С. 73–74.


[Закрыть]
 

Жизнь стала тяжелой, давящей и чрезмерной, как камень пирамид. Тоска и сплин наводняют время и обращают его в вечность. А поэт, затерявшийся в глубине пустыни, похож на старого сфинкса, еще способного спеть последнюю песню, как статуя Мемнона [40]40
  Один из Колоссов Мемнона в I веке до н. э. после землетрясения раскололся; статуя стала издавать звуки и получила репутацию «поющей».


[Закрыть], пока солнце исчезает в вечерних сумерках. Затерянный в одиночестве, поэт еще поет, оставляя нам это стихотворение, последний памятник. Вопреки безысходности вечного существования в его душе теплится надежда: выжить в творчестве, в стихах.

8
О критических разносах

Бодлер был резким человеком (Сартр отмечал его «непомерное буйство», упрекая этого бунтаря в том, что он так и не стал революционером); поэт был гневным хулителем. Он понимал жизнь как непрестанную битву, а литературную или художественную жизнь – как войну. В 1846 году, в двадцать пять лет, он давал Советы молодым литераторам, будто убеленный сединами мудрец или старый вояка-ветеран. Среди его советов не последнее место отводилось «критическим разносам» (понятно, что просто «критика» звучало бы недостаточно жестко). Да, у него были и симпатии, но куда больше антипатий; он был сторонником прямой атаки, поскольку прямая «является кратчайшим путем»:

 
Состоит этот метод в том, чтобы заявить: «Г-н X. бесчестный человек и величайший болван, что я вам сейчас и докажу», – и доказать это: primo – secundo – tertio – etc. Рекомендую этот метод всем, кто верит в разум и крепкий кулак. [41]41
  Бодлер Ш. Советы молодым литераторам / пер. Л. Цывьяна // Бодлер Ш. Проза. Харьков: Фолио, 2001. С. 275.


[Закрыть]
 

Бодлер не упускал случая накинуться на своих современников с критикой, толкнуть их, оскорбить, и в особенности это касалось художественной критики (примеры тому мы увидим), но понимал, что такой метод небезопасен и хула может обернуться против хулителя, что и случилось, например, когда он ввязался в драку со сторонниками Гюго:

 
Неудавшийся разнос – самый прискорбный случай; это стрела, что возвращается к вам и в лучшем случае оцарапает на лету вам кожу на руке; это пуля, которая, срикошетив, может вас убить. [42]42
  Бодлер Ш. Советы молодым литераторам / пер. Л. Цывьяна // Бодлер Ш. Проза. Харьков: Фолио, 2001. С. 275.


[Закрыть]
 

Этот поэт много дрался, в том числе в 1848 году на улицах и баррикадах Парижа, но утверждал, что необходимо копить свою ненависть и не расточать ее понапрасну:

 
Однажды во время урока фехтования ко мне явился и стал докучать кредитор, ударами рапиры я гнал его до самой лестницы. Когда же я вернулся, учитель фехтования, добродушный гигант, которому достаточно было дунуть на меня, чтобы сбить с ног, заметил: «До чего же нерасчетливо вы транжирите свою неприязнь! Поэт! Философ! Стыдитесь!» Запыхавшийся, пристыженный, я дважды запоздал с выпадом и вдобавок приобрел еще одного, кто возненавидел меня – моего заимодавца, которому я, по сути дела, больших повреждений не причинил. [43]43
  Там же. С. 274.


[Закрыть]
 

Жизнь, в частности жизнь литературная, – это бой на шпагах, боксерский поединок, если верить карикатурам на эту тему, и надо иметь «крепкий кулак», напоминает нам Бодлер. В Салоне 1846 года он цитировал название главы из Истории живописи в Италии Стендаля: Как одолеть Рафаэля? и прилагал этот подход к современному художнику-ориенталисту: «вооружившись карандашом, господин Декан вздумал состязаться с Рафаэлем и Пуссеном» [44]44
  Бодлер Ш. Салон 1846 года / пер. Н. Столяровой и Л. Липман // Бодлер Ш. Стихотворения и проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 555.


[Закрыть].

Бодлер очень быстро понял, что нельзя бескорыстно расточать свою горячность, нельзя транжирить ненависть, нужно тратить ее бережливо. Но и в 1864 году он писал из Брюсселя своему другу, фотографу Надару:

 
Можешь ли ты поверить, что я, именно я, мог избить бельгийца? Невероятно, не правда ли? Чтобы я мог побить кого-то?! Это абсурд. А самое чудовищное было в том, что я был кругом не прав. Посему, когда дух справедливости возобладал, я побежал за этим человеком, чтобы принести ему свои извинения. Но не смог отыскать его. [45]45
  Бодлер Ш. Письмо от 30 августа 1864 г. / пер. под ред. С. Фокина // Бодлер Ш. Избранные письма. СПб.: Machina, 2011. С. 239.


[Закрыть]
 

Мы не знаем причины этой потасовки, но можем предположить, что она случилась у входа в кабачок, на улице, после выпивки или до нее, как в стихотворении в прозе Бейте бедняков! Поэт, начитавшись социалистической литературы, толкующей о равенстве и братстве, вышел из кабачка освежиться, и вот у дверей заведения он ни с того ни с сего задает взбучку нищему:

 
Единым ударом кулака я подбил ему глаз, который в секунду вспух до размеров мяча. Сломав себе ноготь, я выбил ему два зуба <…> [46]46
  Бодлер Ш. Бейте бедняков! / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Парижский сплин. СПб.: Искусство-СПб, 1998. С. 242.


[Закрыть]
 

Правда, трепка производилась с намерением пробудить беднягу от дремоты, чтобы тот воспрянул, взял быка за рога, – и вот урок приносит плоды:

 
Вдруг <…> мой дряхлый бродяга кинулся на меня, подбил мне оба глаза, выбил мне четыре зуба и <…> обрушил на меня град колотушек. Право, мое энергичное лечение вернуло ему гордость и жизнь. [47]47
  Там же. С. 243–244.


[Закрыть]
 

Поэт набросился на нищего, чтобы побудить его к бунту, преподать ему урок воинственности. Вместе с карикатурами Домье Бодлер смеется над филантропами, которые полагают, что человек рождается добрым, ответственность за нищету возлагают на общество и видят духовное возрождение бедняков в добрых словах и добрых чувствах. Один из вариантов стихотворения был нацелен на социалиста-утописта Пьера-Жозефа Прудона. Бодлер и сам прибегает к провокации и резким выпадам, которые добавляют силу и экспрессию его творчеству.

9
Зеркало

Бодлер не был демократом. В 1848 году он вдохновился революцией и бегал по улицам Парижа с криком: «Надо расстрелять генерала Опика!» В то время его отчим командовал Политехнической школой, бывшей центром протестов против режима Луи-Филиппа. Но, видимо, довольно скоро Бодлер разочаровался. Его потряс государственный переворот в декабре 1851 года, но, более того, потрясли итоги всеобщего голосования, которые вскоре его ратифицировали. После парламентских выборов в феврале и марте 1852 года он говорил: «Вы не видели меня на голосовании<…>. 2 ДЕКАБРЯ меня физически деполитизировало. <…> Если бы я голосовал, я голосовал бы только за себя» [48]48
  Бодлер Ш. Письмо Нарсису Анселю от 5 марта 1852 г. / пер. под ред. С. Фокина // Бодлер Ш. Избранные письма. СПб.: Machina, 2011. С. 45.


[Закрыть]. Как и большинство интеллектуалов, он вынес из этого окончательное недоверие к прямому всеобщему голосованию, узаконившему диктатуру.

В бельгийских записях, сделанных в конце жизни, всеобщее избирательное право он уподобит встрече человека с самим собой:

 
(Нет ничего смехотворней, чем искать истину в массах.)
Всеобщее избирательное право и столоверчение. Это человек, ищущий истину в человеке (!!!)
 

Всеобщее избирательное право и столоверчение были пристрастиями Виктора Гюго; одно рационально, другое иррационально, но оба в равной степени абсурдны, поскольку они недооценивают «ничтожество человека» (о котором говорил Паскаль) и свидетельствуют о его гордыне, об иллюзии, что он в силах найти истину в одиночку, сам и в себе самом.

В Зеркале, крошечном стихотворении в прозе из Парижского сплина, Бодлер осмеивает народовластие:

 
Входит страшный урод и смотрится в зеркало.
«Зачем вы глядите на свое отражение? Ведь то, что вы видите, не доставит вам радости».
Страшный урод отвечает мне: «Сударь, в согласии с бессмертными принципами восемьдесят девятого года, все люди равны в правах; следовательно, я имею право себя рассматривать; а приятно это мне или неприятно – это касается лишь меня и моей совести».
С точки зрения здравого смысла я, несомненно, прав; но с точки зрения закона правда на его стороне. [49]49
  Бодлер Ш. Бейте бедняков! / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Парижский сплин. СПб.: Искусство-СПб, 1998. С. 200–201.


[Закрыть]
 

В этой басне страшный урод – это извечный человек, не добрый человек Руссо, в такого Бодлер не верит, а падший, меченный первородным грехом. Но отныне он наделен всеми правами, правами человека. Бодлер открыто смеется над «бессмертными принципами восемьдесят девятого года», дающими каждому право смотреть на себя в зеркало. При Старом режиме зеркало было предметом роскоши, привилегией знати, но теперь промышленность задешево распространяет возможность смотреть на себя, любоваться собой. По замечанию Жана Старобинского, «взгляд в зеркало есть аристократическая привилегия индивида, который умеет посмеяться над собой», то есть раздвоиться, взглянуть на себя со стороны, как денди, а не погружаться в самолюбование подобно Нарциссу. Таким образом, для Бодлера демократизация зеркала есть «истинное кощунство», это и политический конфуз, и метафизическая ересь.

При всеобщем избирательном праве человек ищет истину в массах, как в зеркале. Маленькая притча о Зеркале осмеивает демократию, основанную на идее о доброй природе человека. Это стихотворение – антиэгалитарная сатира или даже сарказм, навеянный идеями контрреволюционного мыслителя Жозефа де Местра, которого Бодлер открыл для себя во времена государственного переворота и который, по словам поэта, вместе с Эдгаром По научил его «рассуждать».

Эта мысль согласуется с суровым приговором, который Бодлер вынес демократии еще в Моем обнаженном сердце:

 
Что я думаю о голосовании и избирательном праве. Права человека. <…>
Можете ли вы представить себе Денди, взывающего к народу, – ну разве что с издевкой?
Разумно и твердо править способна только аристократия.
Монархия и республика, основанные на демократии, равно нелепы и слабы. [50]50
  Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / пер. Е. Баевской // Бодлер Ш. Цветы зла. М.: Высшая школа, 1993. С. 295.


[Закрыть]
 

Зеркало – это издевка денди над человеком с правами человека. Позиция Бодлера была типичной для многих писателей, которые во времена Второй империи были сердиты на народ, проголосовавший за тирана, и полагали, что им причиталось больше одного голоса, – но коль скоро дело обстояло не так, не голосовали вообще.