Текст книги "Последнее наказание"

Глава 14

С того обеда в доме Ван Бателаанов прошло чуть больше трех недель, за время которых Роэль стал частым гостем в нашем доме. Он, бывало, засиживался у нас допоздна и подолгу беседовал со мной и моей мамой, которая, надо отметить, была в невероятном восторге от этого молодого человека. Мне тоже нравился Роэль. Может быть, не так сильно, как маме, но мне определенно было приятно то внимание, которое он выказывал нам обеим. Уолтера же я с того злополучного обеда, данного Одиллией Ван Бателаан, почти что не видела. Иногда я мельком встречала его во время своих ежедневных прогулок, но после довольно отстраненного приветствия и краткого обмена любезностями он тотчас откланивался и, ссылаясь на срочные дела, удалялся. Я сильно беспокоилась о нем, так как подозревала, что подобная перемена в его отношении могла объясняться только тем, что с Уолтером, возможно, приключилась какая-то беда, о которой он никоим образом не хочет рассказывать. Роэль же в те моменты, когда я принималась расспрашивать его о друге, уверял меня в том, что с Уолтером все хорошо, и что временами на него находят подобные настроения, но, как правило, они оставляют его так же быстро и внезапно, как появляются. Не могу сказать, что меня сколько-нибудь успокоило это объяснение, но сам факт того, что подобное уже случалось с Уолтером, давал мне надежду на то, что, когда придет время, я смогу разобраться в причинах его странного охлаждения ко мне.

Мои размышления были прерваны шумом толпы. Мы как раз подходили к собору, куда сейчас стекался народ со всего города и близлежащих окрестностей, и где через несколько минут должно было начаться одно из самых важных богослужений в году. Я трепетала, так как ожидала увидеть что-то поистине грандиозное и возвышенное. Рядом под руку с мамой шла Лотта. Они мирно беседовали о предстоящем действе, а я краем уха прислушивалась к их разговору. Лотта хвалила отца Клеменса за то, что тот очень внимательно относился к не только праздничным, но и к самым обычным богослужениям. В то время как многие священники намеренно сокращали время службы, закрывали глаза на те или иные нарушения церемонии и совершенно безответственно относились к проповедям, отец Клеменс осуществлял все богослужения без малейших отступлений от принятых канонов, а проповеди его были полны истины, всегда правдивы, чисты и направлены в самые сердца прихожан. Почти все жители Амстердама считали его лучшим религиозным наставником и учителем. Рассказывали даже о том, что он некоторое время жил в Риме, учился у тамошних священников и даже имел однажды счастье стать достойным аудиенции самого Папы Римского.

Пока я, не особенно внимательно вслушиваясь в беседу Лотты и мамы, шла ко входу в собор, мое внимание привлекла необычная женщина, стоявшая на площади у самого соборного крыльца. Она обратила на себя мое внимание тем, что значительно отличалась от прочих людей, толпящихся вокруг, да и сама толпа, казалось, специально не подходила близко к странной незнакомке.

Женщина эта имела средний рост и бледную болезненного вида кожу, из-за которой казалась еще более худой, чем была на самом деле. На ней было надето странное платье, которое в особенности взбудоражило мое любопытство. Оно представляло собой светлую, но давно уже не белую, грубо сшитую холщовую робу с изображенным на груди большим черным крестом. Все время, пока я смотрела на нее, женщина стояла, низко опустив голову, а ее длинные, темные и, по всей видимости, давно не мытые волосы, рассыпавшись по плечам, точно змеи, спадали до пояса. Руки женщина держала за спиной, но, подойдя чуть ближе, я заметила, что они были связаны грубой веревкой, другой конец которой прочно оплетал толстый деревянный столб, установленный около соборного крыльца.

– Что это за женщина? – спросила я у Лотты.

Нехотя оторвавшись от беседы с мамой, тетя посмотрела в указанном мной направлении. Как будто услышав мой вопрос, женщина подняла голову. Наши глаза встретились, и от испуга на одно короткое мгновение я остолбенела. Легкий холодок пробежал по моей спине. «Нет. Она не могла меня слышать», – убеждала я себя, но сам факт того, что, едва только подняв голову, она сразу же посмотрела на меня, казался слишком уж пугающим совпадением.

Тем временем женщина взглядом, полным холодной ненависти и презрения, оглядела толпу, и ледяная волна ее злобы заставила меня снова вздрогнуть и остановиться. Но, оглядев толпу единожды, женщина вновь опустила голову и как будто перестала замечать всех тех, кто находился вокруг.

– Это ведьма, – как ни в чем не бывало ответила на мой вопрос Лотта, намереваясь снова вернуться к куда больше интересующему ее разговору с мамой.

– Ведьма? – я была удивлена и испугана, но в то же время ощущала странное, непреодолимое желание узнать о ней как можно больше.

Я никогда раньше не видела настоящих ведьм. Если, конечно, не считать бабушки Марселлы, но она, как я знала очень давно, ведьмой как таковой не являлась. Да и кардинальное различие между милой старушкой и той наводящей ужас незнакомкой было очевидно.

– Ведьма, – сухо подтвердила Лотта, которую, казалось, сам факт наличия рядом настоящей ведьмы никоим образом не интересовал. Тем не менее, уступая моему жалобному взгляду, она добавила: – Если я не ошибаюсь, то она из маленького селения недалеко от Амстердама. Говорят, что эта ведьма уничтожила там почти весь скот.

– А почему у нее такая странная одежда? – спросила мама, с подозрением взирая на женщину и с еще большим подозрением поглядывая в мою сторону.

– Это обычная одежда покаявшейся ведьмы, – пояснила Лотта, с нескрываемой неприязнью разглядывая стоявшую у крыльца женщину. – Очевидно, она недавно раскаялась в своих грехах. Церковь постановила, что все раскаявшиеся ведьмы в течение нескольких лет должны носить такую одежду, чтобы нормальные люди могли их отличать и беречься от колдовства.

– А зачем она здесь стоит? – спросила я.

В отличие от Лотты, я не питала никаких негативных чувств к этой ведьме, и мне, скорее, было жаль ее. Я видела, как проходя мимо женщины, люди бросали ей оскорбления или плевали в ее сторону, и мне показалось это невыносимо жестоким наказанием даже за колдовство.

– Это часть епитимьи, налагаемой за колдовство, – видя сострадание в моих глазах, пояснила тетя. – Ведьм обычно сжигают. Правда, если они раскаются в своих грехах, то остаются жить, но при этом они будут обязаны в течение нескольких лет жить в заточении в тюрьме, а затем еще долгое время носить отличающую одежду и стоять у порога церкви во время службы до тех пор, пока Бог не простит их. А Бог, как ты знаешь, не очень уж скор на прощение.

– Значит, она раскаявшаяся, – немного спокойнее сказала мама.

Я улыбнулась мысли о том, как сильно мама боялась любого вида проявления колдовства, а тем более нахождения рядом с собой живых ведьм. Она боялась когда-то и бабушку Марселлу, хотя и наверняка знала, что та никогда не причинила бы вреда ни ей, ни мне, ни кому бы то ни было в нашей деревне. Интуитивно ощущая этот ее страх, Лотта постаралась поскорее закончить сей неприятный для них обеих разговор, но мои мысли ведьма все равно не покидала.

Очень скоро мы вошли внутрь собора и пробились сквозь толпу народа к отведенным для нас местам, где я, опустившись на скамейку рядом с мамой, смогла наконец оглядеться по сторонам. То тут, то там попадались знакомые мне лица. У противоположной стены я увидела Роэля и Уолтера. Они о чем-то беседовали, но, заметив меня, оба улыбнулись и помахали рукой, и я с надеждой подумала о том, что, возможно, сегодня после службы мне удастся поговорить с Уолтером чуть больше, чем две минуты.

Несмотря на то, что в этот день был священный праздник, и проводившаяся служба являла собой нечто особенное и совершенно чудесное, она отчего-то абсолютно не захватила меня. Я больше не поражалась игре света и музыке, как в тот день, когда в первый раз посетила собор. Возможно, причиной этого была привычка, но я заметила, что во время этой праздничной службы меня как будто бы даже начала раздражать излишняя вычурность убранства собора.

Когда отец Клеменс взошел на амвон, чтобы приступить к чтению проповеди, я постаралась сконцентрировать свое внимание на том, что он будет говорить, но первые же слова его показались мне не просто неприятными, но словно противоречащими самому светлому празднику, ради которого все горожане собрались сегодня здесь.

– Два вида наказаний уготованы нам Господом, – громогласно возвестил отец Клеменс, едва взойдя на амвон. – Это духовное наказание и земное. Первое из них никогда не налагается без вины, а второе же временами налагается и без вины, но никогда – без основания. Духовное наказание трояко и зависит от тяжести содеянного греха. Это лишение благодати, лишение прославления или муки адского огня. Земное же наказание может даваться за вину другого, без чужой и собственной вины, но все-таки не без основания. Наивысший грех несут в себе ведьмы и колдуны. Особенно ведьмы, так как мужчины, вследствие своей большей рассудительности, менее подвержены соблазнам со стороны суккубов. Ведьмы же бывают трех родов, но вне зависимости от этого все они несут на себе одинаковый грех, так как сила их проистекает не от Бога, а от Дьявола. Первый род ведьм занимается вредительством. Они портят и убивают скот, насылают болезни и проклятия, но не способны лечить болезни. Другой род ведьм занимается исцелениями хворей и снятием проклятий, но, в силу особого договора с Дьяволом, они не способны к вредительству. Третий же род ведьм – самый страшный, так как позволяет им творить и то, и другое[3]3
  Г. Крамер, Я. Шпренгер. Молот ведьм.


[Закрыть].

Я слушала его, и душа моя приходила в негодование. Бабушка Марселла лечила людей и животных, но, хоть многие ее таковой и считали, она не была ведьмой. Она не предавала душу свою Дьяволу, а, напротив, страшилась его больше всего на свете. Ее способность лечить проистекала от Бога. Так она мне говорила. Старушка учила меня искать сердцем Бога, но всегда предостерегала от козней Дьявола. Я сердилась на отца Клеменса за эти слова, но он, не зная об этом, продолжал вести свою проповедь.

– Ведьмы грешны, – говорил он, – больше всех созданий земных, так как, даже зная о грозящей за колдовство каре, они предают и тело свое, и душу нечистому. Они перестают быть женами мужьям своим и добровольно отдают свои тела во власть инкубам и суккубам. Но не только ведьмы подвержены опасности быть одолеваемыми инкубами и суккубами. Бывают люди, приневоливаемые ведьмами к соитию с демонами, а также девственницы, кои совершенно против своей воли приводятся таковыми существами в беспокойство.

Он продолжал говорить, но дальше я не слушала его. Внезапно перед моими глазами вновь явился темный силуэт мужчины, сидящего под покровом ночи в кресле против моей кровати. Я почти забыла его за прошедшие недели, но сейчас вспомнила так явно, словно все это произошло только вчера. Я подумала о том, не мог ли тот незнакомец быть одним из демонов, от которых предостерегал сейчас отец Клеменс. Демоном, присланным какой-нибудь злобной ведьмой или же пришедшим в мою спальню по собственному своему желанию. Раньше я совершенно не рассматривала подобную мысль и думала, что это был человек или, может быть, сон о человеке, но теперь вдруг, совершенно неожиданно я даже не поняла, а, скорее, почувствовала, что тот, кто тогда находился в моей комнате, кто бы он ни был, был не из нашего мира. Демон, колдун или, может быть, сам Дьявол, я страшилась при мысли о том, что он мог со мой сделать, и том, что он сделает, если я вдруг увижу его вновь.

Глава 15

Отец Клеменс был вполне доволен проведенной службой. Явных нарушений он не выявил, да и тем, как была воспринята народом его проповедь, он остался более чем удовлетворен. Священник не просто так выбрал в этот раз подобную тему для проповеди. Дело в том, что, имея довольно высокий церковный сан и располагая глубокими познаниями и опытом, позволяющими ему носить гордое звание «великий инквизитор», отец Клеменс замечал определенные волнения в народе. Слишком много в последнее время он слышал разговоров о колдовстве и ведьмах и имел серьезные основания полагать, что многие из таковых стали за последние годы стягиваться, а может быть, и зарождаться в окрестностях Амстердама. Своей проповедью отец Клеменс желал не только предостеречь молодых женщин от сей кошмарной участи, но и припугнуть тех скрытых ведьм, что осмелились войти в стены собора во время службы.

Как обычно, после окончания богослужения его ожидали прихожане, надеявшиеся совершить покаяние. Отец Клеменс не очень любил этот процесс, и не потому, что выслушивать истории о чужих грехах ему было неприятно, или же гордыня его не позволяла находиться рядом с грешниками. Нет. Отец Клеменс был истинным праведником, и он по-своему любил своих, пусть даже грешных, прихожан, но он был уверен в том, что если бы грешники не имели возможности отпустить свои грехи через простые покаяния, то пороков на земле заметно бы поубавилось. Отец Клеменс полагал, что покаяние как таковое расслабляет людей, что оно дает им ложную веру в собственную праведность. Он считал, что грешник обязан нести наказание за свершенный им грех и искренне страшиться адовых мук. Впрочем, отпускать грехи прихожанам ему все равно приходилось, так как его к этому обязывал сан, но, совершая это, отец Клеменс обязательно накладывал на кающихся довольно строгие епитимьи, выполнение которых сам лично отслеживал и контролировал.

Направляясь к тому месту, где он должен был принимать покаяния, отец Клеменс заметил находившуюся неподалеку графиню Хафкеншид, которая стояла у окна собора и, нетерпеливо поглядывая по сторонам, казалось, ожидала кого-то. Священник догадался, что ожидала она свою подругу, госпожу Кельц, и тоже огляделся, ища ее глазами, но Лотты поблизости не оказалось. Тогда отец Клеменс, вместо того чтобы отправиться принимать покаяния, направился к графине. Эта женщина давно привлекала его внимание, причем не только своей природной красотой или пышностью тела. Его манило в ней признание собственной греховности. Графиня была грешна, но она не пыталась спрятаться от своих грехов за тенью бессмысленных покаяний. Она не верила в то, что когда-то сможет попасть в Рай и не пыталась пробиться туда всеми доступными способами, как делали это прочие. При этом в своей греховности она была праведна. Она знала, в чем согрешила, и знала то, что прощения ей за это нет, но в отличие от многих других, кто, будучи на ее месте и осознавая упадочность своей души, губил ее еще больше, бесконечно впадая в новые пороки, она же жила почти что праведно и не совершала более грехов, превышавших допустимые. Именно этой своей праведной греховностью она и привлекала к себе внимание отца Клеменса. Сама того не зная и не желая, она стала для него чем-то вроде идеала его собственных мировоззрений.

– Не желаете ли получить отпущение грехов своих? – спросил он, подходя к графине.

Она скептически усмехнулась ему и заявила:

– Грешна, святой отец, всю неделю была неумеренна в еде, злоязычила и ругалась. Уж не знаю, как теперь и быть.

Слова свои она произнесла с нескрываемым скептицизмом, но это ни в коем случае не оскорбило, а, наоборот, воспламенило душу отца Клеменса. Он любил ее за эту грубую откровенность. Любил… Это слово не подходит тому, кто дал обет безбрачия, отдав себя, душу и тело свое служению Господу Богу, но именно оно как нельзя лучше описывало те чувства, которые испытывал он к этой гордой, своенравной женщине. Она пленяла его, воспламеняла в нем те мысли и те чувства, от которых он так смело отрекся много лет назад, принимая на себя послушание. Встреча с графиней перевернула все его планы на жизнь. Идя по пути служения Церкви, он намеревался стать в конечном итоге епископом или даже архиепископом, но еще будучи приходским священником, встретив ее, он готов был бросить все и изменить свой путь ради того, чтобы она стала его женой. Графиня искренне считала, что святому отцу нужны были только ее деньги, но на самом же деле ему нужна была именно она. Она дурманила и манила его. Едва заметив ее, он забывал обо всем на свете и, словно завороженный светом мотылек, стремился к ней. Он ненавидел себя за эту слабость, но сил противостоять ей не имел.

– Так что же вы посоветуете мне для искупления сих тяжких грехов? – поинтересовалась графиня, в игривом раскаянии склонив вперед голову и сложив руки на груди.

– Недели строгого поста, я думаю, будет достаточно, – сказал священник, тепло улыбнувшись.

– Не слишком ли это жестоко по отношению ко мне? – с заметной иронией произнесла графиня.

– Не более жестоко, чем то, что вы совершаете по отношению ко мне, – эта фраза сама вырвалась из уст отца Клеменса, но он нисколько не жалел о ней.

Графиня, которая давно уже знала о тех чувствах, что питает к ней священник, придала себе вид искреннего удивления и спросила:

– Неужели мои грехи так ранят вас?

– Вы прекрасно знаете, что ранят меня совсем не ваши грехи, – ответил священник. Он приблизился почти вплотную к графине и страстно прошептал: – Вы каждым своим появлением заставляете меня страдать словно в Аду. Вы терзаете мою душу! Но если бы вы согласились унять мои страдания, вы бы смогли вознести меня с земли в самые райские сады…

Графиня без труда понимала, что он имеет в виду. Сколько раз он клялся ей в любви и верности! Сколько умолял быть благосклонной к нему! Но сами эти терзания его и мольбы были ей противны, так как она считала их неподобающими для человека его сана и не верила искренности его чувств. К тому же многие годы уже графиня не считала и себя саму способной к проявлению даже подобия каких-либо романтических чувств. Постоянное внимание отца Клеменса утомляло ее, но при этом она уважала его и питала к нему все-таки больше положительные, чем отрицательные чувства. Когда-то давно он помог ей в горе, и она была благодарна ему за это. Она почитала его как старого, доброго друга и, если б не эти его чрезмерные увещевания о любви, они смогли бы, возможно, стать довольно близкими друзьями. Но, к своей же печали, меры он не знал.

– Так вы обдумали мое предложение? – вновь начал отец Клеменс старый разговор.

– Я отвечала вам на него уже миллион раз, – сказала графиня, нервно поежившись и оглядевшись по сторонам в поисках подруги. – Мое мнение неизменно. Мы с вами слишком разные люди. Я – грешница, а вы – священник. Каждый из нас должен соблюдать правила своей роли и не посягать на блага другого. Я не посягаю на святость, а вам не советую уподобляться таким, как я. Не забывайте, кто вы есть.

– Но я готов отречься от своего сана ради вас! – взмолился священник.

– Остерегитесь, – грубо отрезала графиня. – Лгать грешно! Я прекрасно знаю, что вам нужны мои деньги. Уверена, что они бы вам помогли обойтись без отречения от сана и принесли бы куда большее положение, но это низко. Это низко для священника! Вы сами сказали на сегодняшней проповеди, что тот, кто, зная о грозящей каре Божьей, все равно грешит, носит в себе в разы больший грех.

В этот момент на горизонте появилась Лотта Кельц, которая радостно помахала рукой графине, и та, бросив сердитый взгляд на отца Клеменса, поспешила к подруге. Священник тоже проводил ее негодующим взглядом. Эта женщина посмела ткнуть его носом в его же собственные слова. Это не просто обидело его, это задело его самолюбие. Сама мысль о словах, что были произнесены графиней, стала ненавистна священнику. Он, не желая больше задерживаться в этом месте, где все было пропитано его унижением, повернулся и бросил взгляд на толпу прихожан, все еще ожидавших его для покаяния и отпущения грехов. Отец Клеменс не испытал ни малейшего желания помочь им.

– Что б вы все сгорели, грешники, – прошептал он и пошел прочь.

Глава 16

Когда служба была завершена, мы всей семьей вернулись домой. С момента проповеди отца Клеменса я ощущала себя разбитой, подавленной и с трудом находила силы, чтобы отвечать улыбкой на многочисленные восклицания, сыпавшиеся со стороны Лотты.

Погода последние дни радовала нас относительным теплом и отсутствием осадков, и поэтому мама и Лотта, едва перекусив оставшимся от завтрака холодным мясом, собрались пойти на прогулку. Они позвали и меня с собой, но мне, что, впрочем, не удивительно в моей ситуации, совершенно не хотелось куда-либо выходить из дома, поэтому, так и не притронувшись к еде, я покинула их и ушла в свою спальню, надеясь обрести там относительный покой для тела, если уж мыслям моим обрести гармонию в этот день не было суждено.

Чувствуя невероятную усталость, я упала на заправленную кровать и, сложив руки на груди, тупо уставилась в потолок. Меня терзали тяжелые мысли. Мысли, в которых я ранее боялась сознаться самой себе, но которые теперь самовольно явились предо мной, требуя непременного внимания. Еще в соборе мне вспомнилось то, как в последний день своей жизни бабушка Марселла рассказывала о моем будущем, которое она видела при гадании. Столько лет прошло с тех пор! Я давно забыла об этом предсказании, а если и вспоминала, то вскользь и только ту его часть, что касалась дальнего путешествия. Теперь же, совершенно неожиданно, с особой остротой это предсказание всплыло в моей памяти. Старушка говорила тогда о том, что в жизни у меня появятся двое мужчин, один из которых явит мне Ад на земле, а другой приведет в Ад божественный. Бабушка Марселла утверждала, что выбор их будет зависеть не от моего решения, и что, скорее всего, они сами выберут меня среди прочих, а мне придется лишь подчиниться их воле. Раньше я думала, что эта часть предсказания не имеет смысла, что не может кто-то выбрать меня без моей на то воли, но теперь я со странной, пугающей уверенностью ощущала, что страшное предсказание начинает сбываться. Двое мужчин сами выбрали меня, и я не могла ни противостоять им, ни каким-либо образом повлиять на их интерес ко мне. Одного, Роэля, я знала теперь уже довольно хорошо. Как любая другая женщина, я прекрасно понимала, что отнюдь не чувство простой дружбы столь часто приводит его в наш дом. Его добрая мягкая натура мне очень нравилась, и я совершенно не могла представить себе того, чтобы он мог привести меня в Ад или земное его подобие. Что же касается другого мужчины, того, который посетил меня однажды под покровом ночи, то я почему-то была теперь абсолютно уверена в том, что он не сможет привести меня никуда более, кроме настоящего Ада. Я вновь и вновь прокручивала в голове воспоминания о той страшной ночи, все больше и больше убеждаясь в демонической сущности того странного незнакомца.

В дверь спальни постучали, и я с большой неохотой поднялась с постели. В комнату вошла горничная – совсем еще молодая девушка, робкая и тихая по натуре. Обычно она помогала мне утром одеваться, но в это время дня я совершенно не ожидала увидеть ее в своей комнате.

– В дом пришел посетитель, моя госпожа, – сказала горничная, смущенно озираясь по сторонам.

Тому, что она произнесла, я удивилась еще больше, чем самому ее появлению. Приход кого бы то ни было именно в тот момент, когда я столь удрученно размышляла о грядущей божественной каре, показался мне плохим предзнаменованием, и я бы вряд ли удивилась и испугалась еще сильнее, если бы теперь, спустившись вниз, обнаружила в дверях своего ночного гостя.

– А почему вы докладываете о нем мне? – настороженно спросила я, так как обычно о приходе гостей слуги сообщали хозяевам дома, а не мне.

– Потому что господин Кельц ушел по делам, а госпожа Лотта и госпожа Нора отправились на прогулку.

Тихий, достойный лучшего драматического актера стон сорвался с моих уст тогда, когда я с отчаянием осознала, что принимать незваного гостя придется мне. Я совершенно не желала никого видеть сейчас и уже подумала сказать горничной о том, что плохо себя чувствую и не смогу спуститься к гостю, но вдруг подумала, что этим неожиданным посетителем может быть Роэль. Он заходил к нам так часто в последние недели, что вполне мог прийти без предупреждения и сегодня. Мысль о том, что в наш дом заглянул не приспешник Сатаны, а всего лишь добрый друг, успокоила меня.

– Вы знаете имя того, кто пришел? – осторожно поинтересовалась я у горничной.

– Господин Уолтер Адденс, моя госпожа, – отозвалась она.

– Уолтер? – искренне удивилась я, мгновенно позабыв о своих воображаемых опасениях, так как совершенно не ожидала увидеть этого молодого человека в своем доме теперь, да еще и в отсутствие Роэля. Неожиданный приход Уолтера заинтриговал меня, и я спросила: – Где он сейчас?

– Он ожидает вас в малой гостиной, госпожа, – ответила горничная.

Я поблагодарила ее и вышла из спальни, направляясь на встречу с Уолтером Адденсом. Мне хотелось встретиться с ним как можно скорее и расспросить его о том, что с ним было, и почему он так странно вел себя в последние дни. Роэль был прав, говоря о том, что странные периоды ухода в себя у Уолтера заканчиваются быстро, но мне все же хотелось знать их причину.

Когда я вошла в малую гостиную, Уолтер сидел, сложив ногу на ногу, в кресле, что находилось у окна, выходящего на сад. Он со скучающим видом рассматривал незаконченную вышивку, которую, очевидно, оставила здесь Лотта. Она любила вышивать именно в этой гостиной. Когда я вошла, он быстро отложил рукоделие и встал, устремив на меня радостный взгляд.

– Я прошу прощения за свое внезапное вторжение, – сказал он, слегка поклонившись и приняв смущенно-растерянный вид.

– Ничего страшного, – улыбнулась я, усаживаясь в кресло, что стояло напротив него. – В этом доме вам всегда рады.

– Я счастлив это слышать, – удовлетворенно улыбнулся он и тоже сел, а затем добавил немного смущенно: – Я и не думал, что застану вас одну.

Яркие солнечные лучи, что падали сквозь открытое окно на голову Уолтера, отражались от рыжих волос и словно освещали всего его божественным светом, а добродушная улыбка молодого человека, которой так не хватало мне последние дни, заставила меня на время позабыть о тех страхах, что терзали мою душу всего несколько минут назад.

– Тетушка с мамой ушли на прогулку, а Ханнес, как всегда, весь в делах, – просто сказала я.

Уолтер улыбнулся шире, и меня на секунду посетила мысль о том, что, возможно, он, несмотря на сказанные слова, и до прихода сюда надеялся застать меня дома одну. Эта мысль показалась мне неожиданной, но довольно приятной. Я и сама хотела бы побыть с Уолтером наедине, тем более что подобного случая не доводилось нам со времени встречи на постоялом дворе.

– Так что же привело вас сюда? – спросила я, стараясь скрыть свою радость, которая могла бы показаться Уолтеру излишней.

– Я видел вас сегодня в соборе. Отчего-то ваш вид мне показался встревоженным, и я решил навестить вас как можно скорее, чтобы узнать, все ли у вас хорошо. Если вас что-то гнетет, вы знаете, что можете довериться мне, и я приложу все свои силы, чтобы помочь вам.

Я тепло улыбнулась. Сейчас, слушая его голос, я подумала о том, что все мои сегодняшние страхи были абсолютно напрасными. И к тому же очень вероятно было, что я сама выдумала их. Я не могла быть уверена в чувствах Роэля, как и не имела никакого права приписывать ему место одного из предреченных мне мужчин. Что касается того таинственного незнакомца, которого я видела в своей спальне, то сейчас, глядя в открытое лицо Уолтера, я абсолютно не была уверена в том, существовал ли тот злополучный мужчина где-либо, кроме моего воображения.

– Так о чем же вы грустили в соборе? – спросил Уолтер, подавшись вперед, словно желая прочесть ответ на этот вопрос в моем лице.

– Ни о чем серьезном, – сказала я, улыбнувшись. Я, конечно, не хотела раскрывать ему своих действительных страхов, но его внимательный взгляд лучше каких-либо слов говорил о том, что он не успокоится, пока не получит сколько-нибудь правдоподобный ответ. Поэтому я решила отчасти приблизить свой ответ к правде и добавила: – Просто я думала о той ведьме, что стояла снаружи собора, и мне было немного жалко ее.

Уолтер несколько секунд продолжал внимательно смотреть на меня, но потом, вдруг осознав, что я говорю это совершенно серьезно, засмеялся. Несколько мгновений он не мог унять свой смех, а я улыбалась, глядя на его веселье. Мне не была обидна его реакция, скорее, я наслаждалась тем, что вновь могу видеть его искренний смех.

– В первый раз вижу человека, которому жаль ведьму, – сказал он, наконец. – Разве вы не знаете, что она натворила?

Я неуверенно пожала плечами, вспоминая то, что рассказывала об этой ведьме Лотта.

– Кажется, уничтожала скот, – сказала я.

– Именно, – подтвердил Уолтер, все еще улыбаясь. – Она заставляла многих крестьян голодать, а возможно, и умирать с голоду. Неужели вам ее все равно жаль?

– Но она же раскаялась, – сказала я и тут же поняла, что моя наивность хоть и трогает, но ничуть не убеждает его. – И к тому же, по-моему, это очень жестокое наказание – стоять вот так, перед всеми, и ощущать на себе их ненависть. Мне было бы тяжело пережить такое.

– Очень надеюсь, что вам никогда не придется испытывать подобное на себе, – заметил Уолтер.

В этот момент дверь малой гостиной открылась, и вошла горничная, которая держала в руках поднос с графином красного вина и двумя бокалами. Следом за горничной в гостиную вошел Петрус. Я не видела его с самого утра и теперь была неприятно удивлена тем, что он вернулся домой в совершенно нетрезвом виде. Горничная поставила поднос на низкий кофейный стол, который находился рядом с моим креслом, и вышла, а Петрус же, вместо того чтобы покинуть гостиную вслед за ней, опустился прямо на пол рядом со мной и сказал:

– Негоже молодой девице сидеть тут один на один с холостым мужчиной. Я тут посижу, поохраняю. Правильно ведь, господин Адденс?

Мне было очень стыдно за бестактность Петруса, и я уже хотела каким-нибудь более или менее благовоспитанным способом выставить его из гостиной, но Уолтер добродушно засмеялся и сказал:

– Вы, Петрус, абсолютно правы в том, что такую девушку, как Мария, надо надежно охранять, но насчет меня можете не беспокоиться. Я ей ни в коем случае не опасен. Я такой же преданный друг для нее, как и вы.

– Преданный, не преданный, – проворчал Петрус, все так же не собираясь ни покидать гостиную, ни хотя бы подняться с пола. Я давно заметила, что он испытывал легкое недоверие по отношению к Уолтеру, которое во многом обусловливалось тем, что Петрус видел, как мы беседовали на постоялом дворе, и считал, что подобный способ знакомства не красил ни меня, ни Уолтера. Теперь же, в не самом трезвом своем состоянии, Петрус решил выразить свое недоверие Уолтеру более явно и в связи с этим, придав своему виду полагающуюся по такому случаю загадочность, произнес: – Может быть, и преданный, но ведь неженатый. Вы вот, господин Адденс, когда жениться собираетесь?