Текст книги "Несвятые святые женщины"

Маля
Святочный рассказ

Осторожно ступая по снегу рваными подметками, которые вот-вот отваляться, Маля думает о маленьком Боженьке, который родился в эту ночь далеко-далеко, под синим и теплым вифлеемским небом. А сама все шагает да шагает вперед.

Маля – маленькая сирота и арфистка. У нее нет ничего, кроме золотой арфы, завещанной ей мамой, которую Маля помнит и любит как самое дорогое в мире существо.

Малина мама тоже была арфисткой и вместе с Малей ходила по дворам, играла и пела. Теперь же, когда мама умерла и лежит под снежным сугробом на далеком кладбище для бедных, Маля ходит с арфой по дворам одна, играет и поет добрым людям, а те ее награждают или мелкими деньгами, или краюшкой хлеба, или куском пирога. Этими скудными подачками и живет Маля.

* * *

Сегодня она особенно хорошо играла и пела. Но почему-то добрые люди мало замечали бедную девочку в нищенском платье и стоптанных башмаках.

Сегодня все заняты приготовлением к празднику. Ведь завтра Рождество Христово. Сегодня канун его, сочельник. Маля знает это твердо, потому что покойная мама рассказывала ей много-много раз о крошечном Боженьке, родившемся в эту ночь.

Маля вспоминает о Нем со слезами умиления. Родился, пришел в мир для того, чтобы спасти людей, принять их грехи на себя и оправдать их перед Богом Отцом. Добрый, дивный Боженька. Почему он позабыл ее, Малю, сегодня?

Боже Великий, как она голодна сегодня. Как ей хочется кушать, бедняжке. Вчера вечером она поужинала только коркой сухого хлеба.

Сколько раз пробовала она заходить во дворы сегодня и начинала петь тонким детским голоском, аккомпанируя себе на арфе. Никто не слушал. Все заняты своим делом, все спешат, суетятся, готовятся к завтрашнему празднику. Не до Мали нынче всем этим людям. Не до ее пения и игры на арфе.

* * *

Голод все сильнее и сильнее. Голова Мали начинает кружиться от слабости. Тяжелеют ноги. Едва тащится ослабевшая девочка, волоча за собою свою тяжелую арфу. Еще несколько шагов – и она не выдержит, упадет на холодный снег, обессиленная, голодная, чуть живая.

Глаза Мали поднимаются к небу. Среди звезд, одна самая яркая и большая глядит на нее светло и радостно.

– Звездочка, милая, хорошая звездочка, – шепчет арфистка, – ты знаешь, где находится сейчас Младенец Боженька. Отведи к нему туда бедную Малю. Она голодна и устала. Она не может бродить больше по улицам. Ты знаешь, милая звездочка, куда меня нужно отвести.

А голова девочки кружится все сильнее от голода и усталости.

* * *

Звездочка улыбается, кивает с небес и протягивает свои лучи Мале. Вот она ниже, еще ниже. Вот остановилась чуть повыше головы Мали, перед лицом девочки и как будто манит ее к себе.

– Идем, Маля, идем, – точно слышит маленькая арфистка ее голос.

И шагают вперед измученные, усталые Малины ноги. Словно во сне идет Маля за звездочкой.

Незнакомый дом. Широко раскрыты двери. Устланная коврами широкая лестница и огромная полутемная зала. Кто-то движется в ней, шумит стульями, шепчется.

И вдруг все исчезает. И зала, и люди, двигающиеся в темноте. Все исчезло, кроме путеводной звездочки перед глазами арфистки. Маля смотрит и не верит глазам своим.

Перед нею вифлеемская пещера. С просветленным, радостным лицом склонилась молодая прекрасная Богоматерь над яслями, в которых лежит крошечный Младенец. И старец Иосиф тут же: стоит и любуется Божественным Дитятей. А вокруг теснятся ангелы, белокурые и темноволосые, с детскими милыми личиками, и все они поют хором радостную и мелодичную песню.

Эта песня показалась до того красивой Мале, что руки ее сами собой коснулись струн золотой арфы, и она заиграла чудесную мелодию, аккомпанируя маленьким ангелочкам. Потом незаметно стала сама вторить им своим тоненьким звонким голосом, запела, обратившись лицом к Божественному Младенцу, лежащему в яслях.

 
И песнь ее звучала как молитва,
И струны арфы вторили ей.
 

Маля просила маленького Боженьку, чтобы Он не дал ей погибнуть. Она голодна и одинока, бедная маленькая Маля, и жизнь ее со смерти мамы так же одинока и грустна.

Голосок девочки звенит и переливается, и золотые струны арфы звенят и переливаются вместе с ним.

И крупные слезинки выкатились из глаз Мали и повисли на ее длинных ресничках.

И опять все пропало. И вифлеемская пещера, и ясли с Божественным Младенцем, и Богоматерь, и ангелочки.

Стало светло. Зала была полна народу, взрослыми и детьми всех возрастов, одетых одинаково в серые платья и пестрые передники. Детей было гораздо больше, нежели взрослых. Но что это были за дети, Маля не знала.

* * *

Когда Маля очнулась, она увидела нарядную гостиную с пылающим камином, красивую молодую даму и мальчика, приблизительно одного с Малей возраста.

Смутно помнит Маля, что красивая дама привела ее сюда из большой залы, усадила и попросила сыграть ей что-нибудь на арфе. И Маля играла и пела, а красивая дама и мальчик слушали ее с большим вниманием и улыбались ей сочувственной, доброй улыбкой.

– Хорошо, девочка, хорошо! – кивая головою, говорила ей дама. – Ты прекрасно играешь, и у тебя премиленький голосок.

Ты останешься с нами, будешь учиться играть и петь, и в то же время изучать и другие науки. А теперь пойдем в столовую. Я велю накормить тебя и переодеть. Ты, вероятно, голодна?

Но Маля уже не чувствовала голода. Ей хотелось еще раз повидать маленького Боженьку в яслях, и она робко заикнулась об этом.

– Теперь живые картины уже кончились, моя девочка, – ласково отвечала ей дама и погладила по головке маленькую арфистку, – теперь приютские детки будут разбирать елку и смотреть волшебный фонарь.

Так вот что это было. Живая картина в честь Рождества Христова. Живая картина в детском приюте.

А она, Маля, приняла Младенца, лежащего в яслях, за Живого Боженьку Христа.

Теперь она счастлива. С того рождественского сочельника ей не надо ходить по дворам, как раньше. Ее приняли в приют. Маля теперь ведет новую, довольную и счастливую жизнь. Работая наравне с воспитанницами приюта, она в свободные часы под руководством учительницы занимается уроками пения и игры на арфе.

У нее большие способности к музыке, и попечительница обещала девочке заняться ее карьерой и поместить ее в одну из лучших музыкальных школ.

И звездочка Малиного счастья разгорается с того памятного сочельника все ярче и ярче.

Груня Богоданная

Народ говорит: жена добрая, домовитая во сто крат ценней золота. Правду эту Иван Григорьич испытал на себе. Хозяйка у него молодая и такое сокровище, что дай бог всякому. Свежая, здоровая, пригожая, Аграфена Петровна вот уж пятый год замужем. И хоть Иван Григорьич вдвое старше ее, она любит седого мужа всей душой, денно и нощно благодаря Создателя за счастливую долю.

Ясное, веселое лицо Аграфены Петровны верней всяких речей говорило, что нет у нее ни горя на душе, ни тревоги на сердце. Тихо и мирно проходила жизнь этой любящей и всеми любимой женщины. Всегда спокойная, невозмутимая, солнцем сияла она в мужнином доме, и везде ей были рады. Куда ни войдет, всюду принесет мир, согласье и веселье. Рядом с ней и мрачные старики юнели и, будто сбросив десяток годов с плеч, становились мягче, добрей и приветливей. Никогда не слышно было о ней пересудов и злых попреков. Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на всех знакомых, она сама не знала, и другие не ведали. Как-то само собой выходило.

– Такая уж молодица: от бога ей дано, – говорили соседи, когда спрашивали у них, отчего при жене Заплатина ни злословить, ни браниться и ничего недоброго никто сделать не может.

Росла она круглой сиротой, но Божий покров всегда был над нею. Не довелось Груне отведать горечи сиротской доли. С младенческой колыбели до брачного венца никогда не знала она ни бед, ни печалей, а приняв венец, рай в мужнин дом внесла и царила в нем.

Но совсем без горя и печалей, что без греха, человеку не прожить. И над Груней, еще девочкой, внезапно разразилась беда. Пришлась бы она ребенку не по силам, если б не нашлось добрых людей, что любовью своей отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.

Отец ее был хоть не из великих тысячников, но все же достаток имел хороший и жил душа в душу с молодой женой, радуясь на подрастающую Груню. Ее одну из всех их детей сохранил Господь, и крепко любили родители свою белокурую дочку.

Как-то раз поехали отец с матерью на ярмарку, где у них была лавка. Взяли с собой и маленькую дочку. А год был тяжелый: холера на ярмарке валила народ. У Грунина отца в один день двое молодцов заболело, отвезли их в больницу. Прошел день-другой, отец с матерью заболели, их тоже в больницу отвезли. Одна-одинешенька среди чужих людей осталась в лавке девятилетняя Груня. За ней приглядывали торговки из соседних лавок. Но она убежала и целый день бродила по незнакомому городу, отыскивая больницу. Наконец, выбившись из сил, заночевала в кустах. Утром голодная девочка уже стояла и плакала у ворот больницы.

Сторожа не пропускали. Долго лежала она под солнечным припеком, громко рыдая и умоляя пустить ее к отцу с матерью. Груню гнали прочь от больничных ворот и говорили, что ни тятьки, ни мамки у нее больше нет, Бедная Груня от больницы не отходила.

Тогда взглянул Господь на сироту милосердным оком и послал к ней доброго человека.

Проведал ярмарочный торговец из-за Волги, что в одной лавке малый ребенок остался. Спросил у соседей, куда девалась сирота – никто не знает. Бросил свое дело добрый человек и стал разыскивать Груню. Отыскал ее у ворот больницы и взял сиротинку в свой дом. Воспитал наравне с родными дочерями. И за те семь лет, что прожила Груня под его кровом, всемеро увеличился его достаток. Из зажиточного крестьянина стал он первым богачом по всему Заволжью. То был осиповский тысячник, Патап Максимыч Чапурин.

Груня была ненамного старше дочерей Патапа Максимыча, с Настей и Парашей она сдружилась за эти годы. И так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей дочерью.

– Слушай, Аксинья, – говорил хозяйке Патап Максимыч, – с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так думаю: что ни подал нам Бог, – все за нее, за голубку. Смотри же у меня, все под Богом ходим, коли вдруг пошлет мне Господь смертный час и не успею я устроить Грунино будущее, ты ее не обидь.

– Чего ты только не скажешь, Максимыч, – с досадой ответила Аксинья Захаровна. – Ну, подумай, умная ты голова, можно разве обидеть Грунюшку? Во утробе не носила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать.

– Знаю про то, Захаровна, и вижу, – продолжал Патап Максимыч, – я говорю для того, что ты баба. Правильно говорят: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». Мало ли есть завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном перевернут.

– Да что ты, в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? – заговорила, возвышая голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие слезы. – Обидчик ты этакой, право обидчик. Какое слово про меня молвил. По сердцу ровно ножом полоснул!

– А ты горла-то зря не дери, – сказал ей Патап Максимыч. – Молчи да слушай и все в точности исполни. Бог даст, женихи станут к Груне свататься и к дочерям – приданое всем поровну. Что Настасье, что Прасковье, то и Груне… Слышишь? А помрем мы с тобой, весь дом и все добро, что останется, тоже на три доли всем поровну. Помни же завет мой. Не то моим костям в гробу покоя не будет. Не будь Настасье с Прасковьей родительского моего благословения, коли поровну они с Груней не поделятся. Не мое и не их добро, что мы нажили: его Бог ради Груни послал. А теперь вот что, – продолжал он, значительно понизив голос, – на той неделе, накануне Иванова дня, Груня именинница. Возьми канаус, что из Астрахани привезен, сарафан имениннице справь, пуговицы были бы серебряные. Есть там у тебя. И дочерям такие же сарафаны сшей, канауса на всех должно хватить.

Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всем жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли; хоть и немногим была постарше их Груня, они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.

Только что Груня заневестилась, стал Патап Максимыч присматривать хорошего степенного человека, в руки которого без страха можно было бы отдать Богоданную дочку.

* * *

В то время овдовел Иван Григорьич и остался с маленькими детьми на руках. Известно, вдовец деткам не отец, сам круглый сирота. Нет за малыми детьми ухода, не от кого им услышать доброго материнского слова. Горе великое малым деткам остаться без матери. Понимал это горемычный Иван Григорьич, и тоской разрывалось его сердце, глядя на сироток. Тут и хозяйство разладилось. Известное дело, без хозяйки дом, как без крыши. Скорбно и тяжко было Ивану Григорьичу. Как делу помочь? Жениться?

Жениться не мудрость, и дурак сумеет, но как вдовцу найти жену добрую, хозяйку хорошую, мать чужим детям? Где? В каком царстве, в каком государстве? Мало таких.

Как ни прикидывал Иван Григорьич, как ни припоминал знакомых вдов и девушек, ни одной мало-мальски подходящей не отыскалось. До гробовой доски, до белого савана думал бы бедный Иван Григорьич, если бы друг не выручил, Патап Максимыч.

Справив сорочины по покойнице, стал Иван Григорьич из дому по делам уезжать. Еще хуже пошло. Хозяйством у него заправляла Спиридоновна, родственница покойницы, старуха хворая. Хотела бы она с домом справиться – да не умела. Детей любила, но по-своему: в неряшестве Спиридоновна беды не видела, а тумаки, думала она, детям нужны: умнее будут.

Другой хозяйки Ивану Григорьичу негде было взять: родни только и есть, что Спиридоновна, а чужую в дом ко вдовцу зазорно ввести. Не по чину, не по обряду: у добрых людей так не водится.

Заехал однажды Иван Григорьич в Осиповку развеяться беседой с другом. Пора была вечерняя. В передней горнице вся семья Патапа Максимыча за чаем сидела. Обе дочери и Груня были тогда в Осиповке.

Патап Максимыч и Аксинья Захаровна при них завели с гостем беседу, толковали про его трудности. Настя – тогда ей только тринадцать лет минуло – о чем-то посмеивалась с Парашей, а шестнадцатилетняя Груня прислушивалась к речам говоривших.

Попили чай. С громким смехом Настя с Парашей выбежали из горницы на огород, звали с собой Груню, но Груня не пошла. Уселись кумовья за столом, Аксинья Захаровна к ним же подсела с шитьем, рядом с ней Груня с вязаньем.

– Вот и живу я, кумушка, – говорил Иван Григорьич Захаровне. – Один как перст. Слова не с кем перемолвить, умрешь – поплакать некому, помянуть некому.

– Что ты, батька, – возразила Аксинья Захаровна, – детки по родительской душеньке помянники.

– Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, – отвечал Иван Григорьич. – Пропащие они дети без матери… Нестройно, нескладно в доме у меня. Не глядел бы. Все вроде на своем месте, а не то… Пустым пахнет, кумушка.

– Это так, – пригорюнясь, ответила Аксинья Захаровна, – правду говорят: без хозяйки дом, что мертвец несхороненный.

– Да дом. Пропадай он совсем, – молвил Иван Григорьич. – Не дом крушит меня – сироты мои бедные. Как расти им без матери? Ходит за ними Спиридоновна как умеет, усердствует, да разве мать? Ни приласкать, ни приголубить. У отца в дому, а детям горькая доля. Приедешь из города или с мельницы: дети не умыты, не чесаны, грязные, оборванные. При покойнице разве было так? А без меня иной раз голодными спать ложатся. Спиридоновна – старая, хворая; где ей за всем углядеть? Рада-радешенька до подушки добраться, а работницы народ вольный. Спиридоновна на боковую, они вон, дети-то одни и остались.

И, склонив голову, тяжело вздохнул Иван Григорьич. Слезы в его глазах засверкали.

Пристально глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама, голодная, бродила она по чужому городу.

– Жениться надо, кум, вот что, – сказал Патап Максимыч.

– Легко сказать, а сделать-то как? – отвечал Иван Григорьич.

– Надо искать. Известно дело, невеста сама в дом не придет, – сказал Патап Максимыч.

– Где ее сыщешь? – печально молвил Иван Григорьич. – Не жену надо мне, мать детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне не надо, деток бы только любила, вместо бы родной матери была для них. А такую и днем с огнем не найдешь. Немало я думал, немало на вдов да на девок смотрел. Ни одна не подходит. Ах, сироты вы мои, сиротки горькие. Лучше уж вам за матерью следом в сыру землю пойти.

– Что ты? Христос с тобой. Опомнись, куманек, – вступилась Аксинья Захаровна. – Можно ль так отцу про детей говорить? Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят. Сам знаешь: за сиротой сам Бог с калитой.

Долго толковали про бедовую участь Ивана Григорьича. Он уехал. Аксинья Захаровна по хозяйству вышла. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие листья розы. В глазах у нее стояли слезы. Патап Максимыч заметил их, подошел к Груне и спросил ласково:

– Что ты, дочка моя милая?

Взглянула Груня на названого отца, и слезы хлынули из очей ее.

– Что ты, что с тобой, Грунюшка? – спрашивал ее Патап Максимыч. – О чем это ты?

– Сироток жалко мне, тятя, – трепетным голосом ответила девушка, припав к плечу названого родителя. – Сама сирота. Пошлет ли Господь им родную мать, как мне послал? Голубчик тятенька, жалко мне их.

– Господь возлюбит слезы твои, Груня, – отвечал тронутый Патап Максимыч, обнимая ее, – святые ангелы отнесут их на небеса. Сядем, голубушка.

И они сели рядом на диван.

– Помнишь, что у Златоуста про такие слезы сказано? – внушительно продолжал Патап Максимыч. – Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня. Господь тебя не оставит.

– Тятенька, голубчик, как бы сирот-то устроить? – говорила Груня, ясно глядя в лицо Патапу Максимычу. – Я бы душу свою за них отдала.

Молчал Патап Максимыч, глядя с любовью на Груню. Она продолжала:

– Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да маменьку, оттого и не познала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу. Ничем не заплатить мне за твою любовь, тятя. Одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и маменьку как родных отца с матерью.

– Полно, полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, – говорил растроганный Патап Максимыч, – Что ж нам еще от тебя? Любовью своей сторицей нам платишь. Ты нам счастье в дом принесла. Не мы тебе, ты добро нам делала.

– Тятя, тятя, не говори. Не воздать мне за ваши милости. А если уж вам не воздать, Богу-то как воздать?

Припала Груня к груди Патапа Максимыча и зарыдала.

– Добрыми делами, Груня, воздашь, – сказал Патап Максимыч, гладя по голове девушку. – Молись, трудись, бедных не забывай. Никогда, никогда не забывай бедных да несчастных. Это Богу угодней всего.

– Слушай, тятя, что я скажу, – молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, зорко поглядел ей в глаза и не узнал Богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. – Давно я о том думала, – продолжала Груня, – еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать. Как думаешь ты, тятя?

– Ты это хорошо сказала, Груня, – молвил Патап Максимыч, – по-божески.

– Жаль мне сироток Ивана Григорьича, – сказала Груня, – я бы, кажись, была им матерью, какую он ищет.

– Как же так? – едва веря ушам своим, спросил Патап Максимыч. – Нешто пойдешь за старика?

– Пойду, тятя, – твердо сказала Груня. – Он добрый. Да мне не он… Мне бы только сироток призреть.

– Да ведь он старый. Тебе не ровня, – молвил Чапурин.

– Стар ли он, молод – по мне все одно, – отвечала Груня. – Не за него, ради бедных сирот.

– Ах ты, Грунюшка моя, Грунюшка, – говорил глубоко растроганный Патап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее. – Ангельская твоя душенька. Стар я, много всего на веку видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал. Чистая, святая твоя душенька.

– Тятя, тятя, что ты? – вскрикнула Груня.

Богоданная дочка и названный отец крепко обнялись.

* * *

Рано утром Патап Максимыч собрался и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидел он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.

– Вот, кум, посмотри на мое житье! – говорил Иван Григорьич. – Полюбуйся: одну обварили, другую избили. Просто беда, Патап Максимыч, друг мой любезный. Не придумаю, что и делать.

– Молчи ты, – весело отвечал на его жалобы Патап Максимыч. – Я к тебе с радостью.

– Какие тут радости! – с досадой отозвался Иван Григорьич. – Не до радости мне. Думаю, не придумаю, какую бы старуху мне в дом взять. Спиридоновна никуда не годится.

– Да ты слушай, что говорить стану, – сказал Патап Максимыч. – Невеста на примете.

– Какая тут невеста, – с досадой отозвался Иван Григорьич, – не до шуток мне, Патап Максимыч. Побойся Бога: человек в горе, а он с издевками.

– Хорошая невеста, – продолжал свое Чапурин. – Настоящая мать будет твоим сиротам. Добрая, разумная. И жена будет хорошая, и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных – тысяч тридцать приданого получишь, да после родителей столько же, если не больше, получишь. Девка молодая, красавица писаная. А уж добрая. Детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.

– Полно сказки-то сказывать, – отвечал Иван Григорьич. – Про какую царевну-королевну речь ведешь? За морем, за океаном, что ль, такую сыскал?

– Поближе найдется, – улыбаясь, говорил Патап Максимыч.

– Не мути мою душу, – с грустью и досадой ответил Иван Григорьич, – не для того с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб в старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?

– Чего им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вчера видел, так и есть, – отвечал Патап Максимыч. – Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.

– С каким это? – спросил Иван Григорьич.

– Да все насчет того… Про невесту.

– Про какую? Где ты ее за ночь-то выкопал?

– Да хоть про нашу Груню, – молвил Патап Максимыч.

– С ума ты спятил, – отвечал Иван Григорьич.

– Дело говорю.

– Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она ребенок. Сколько годов-то?

– Семнадцатый пошел. Как есть заправская невеста.

– То-то и есть, – сказал Иван Григорьич. – Ровня, что ли? Охота ей за старика с детьми идти.

– Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, – отвечал Патап Максимыч. – она мне хоть и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому что она мое детище – куда хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?

– Да полно тебе чепуху-то нести! – сказал Иван Григорьич. – Статочно ли дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.

– А как согласна будет – женишься? – спросил Патап Максимыч.

– Пустое дело, кум, говоришь, – отвечал Иван Григорьич. – Охотой не пойдет, силой брать не желаю.

– Тогда слушай, о чем мы вчера с ней говорили, как только ты из Осиповки уехал.

И рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу о своем разговоре с Груней. Во время рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч закончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.

– Голубушка, – сказал он. – святая душа! Ангел Господень! Гришутка, Марфуша… Бегите скорей!

Вбежал шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запекшимся рубцом на щеке.

– Молитесь Богу, дети, – сказал им Иван Григорьич. – Кладите земные поклоны, творите молитву за мной: «Сохрани, Господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину. Воздай ей за добро добром, владыка многомилостивый». Вот вам отцовский наказ, – молвил детям Иван Григорьич, – по утрам и на сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы Божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.

– Какая же это Агриппина, тятя? – спросил маленький Гриша.

– Святая душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша, – сказал детям Иван Григорьич.

На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не по старому чину, не по дедовскому обряду.

Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:

– Матушка, святая твоя душа. Аграфена Петровна! Будь матерью моим сиротам.

– Буду, – тихо с улыбкой промолвила Груня.

Через две недели привезли беглого попа из Городца, и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.

Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достаток его удвоился благодаря приданому, принесенному молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых.

Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уже у нее ребеночка. И никакой меж детьми разницы не видит, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.

И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая, хорошая слава. Дай Бог всякому такой славы.