Текст книги "Война"

Про Мутного с Пинчей ничего неизвестно. Где они, никто не знает. Может, дома, а может, им давно уже отрезали головы.

Я не бегу. Я здесь уже пристроился, я привык в этом полку, эта взлетка – моя судьба. Так получилось, и сил что-то менять уже нет. А ведь сейчас бежать проще всего: я тут никому не нужен, никто про меня не знает, кроме старшины, но он в Чечне.

На взлетку больше не хожу. Там теперь работает команда из какого-то молодняка, может, пехота, а может, какие-то спецвзвода. Я живу в своей шишиге. Сплю, укрываясь ворованным в роте одеялом, а по утрам, после завтрака, ухожу в степь или в город. В столовой меня ловят разведчики и велят приходить в казарму мыть полы, но я забиваю на них. Иногда им удается взломать дверь в шишиге, тогда они вытаскивают меня на улицу и бьют, а иногда я запираюсь крепко, и они, поколотив в дверь шишиги ломами, уходят ни с чем. В такие дни я ухожу в степь без завтрака.

Кроме одиночества, у меня больше ничего нет, я совсем один, сам по себе, ни в каких списках я не значусь – наша ротная книга учета личного состава давно потеряна где-то в сортирах, а в штатное расписание полка меня не заносили – никому до этого не было дела, и я запросто мог бы убежать, но не бегу.

Я все чаще ухожу в город. Отправляюсь в Моздок и просто брожу по улицам, наблюдая гражданскую жизнь.

Прохладно, и люди спешат на работу. На переезде стоят машины, горожане на остановке ждут автобуса. Странно видеть, что в этом прифронтовом городе идет обычная жизнь, странно видеть людей, занимающихся своими делами. Мне казалось, что мир перевернулся с началом войны, все сошли с ума и не осталось ничего – только смерть, трупы, избиения и страх. А в мире, оказывается, ничего не изменилось.

Люди едут на работу мимо развороченных бэтээров, которые стоят на товарных платформах. В них горели наши солдаты. Над головами пролетают груженные смертью штурмовики, и на станции стоят эти страшные рефрижераторы с обгоревшими останками солдат; а в ста метрах от них, на привокзальной площади, мужики пьют пиво и таксисты торгуются из-за выручки.

Это странный город. Жизнь здесь соседствует со смертью, рутинная работа – с ночными грабежами и расстрелами. После наступления темноты на улицу нельзя ступить и шагу – могут украсть и продать в рабство или пристрелить. Быть убитым здесь так же естественно, как опоздать на работу. И все же каждое утро люди выходят из домов и спешат по делам, как будто самое страшное, что может их ожидать, – это не успеть на автобус.

На меня никто не обращает внимания. Таких, как я, здесь были тысячи – молодых солдат с ошалелыми глазами. Мы толпами шатались по этому городу и вдыхали жизнь, последние глотки своей жизни в этом страшном лете перед тем, как быть убитыми. Мы ходили по улицам и надеялись, что случится чудо, нам не придется лететь туда, за хребет, и умирать, мы заглядывали людям в глаза и молча кричали: «Помогите! Нас хотят убить! Спрячьте нас, нам так страшно! Помогите!»

Теперь никого нет. Те солдаты все погибли.

Я хожу по утреннему городу, смотрю на людей. Пахнет степью, югом, зрелая шелковица осыпается прямо на асфальт.

Я набираю пригоршню ягод. Это мой завтрак. И обед.

Гуляю дотемна, потом на полковом автобусе возвращаюсь в казармы. Оставаться в городе на ночь нельзя. Постоянно кто-то в кого-то стреляет.

Автобус ходит трижды в сутки – в восемь утра, в три дня и семь вечера. Сейчас без пяти час, я удобно устроился на лавочке и дремлю, надвинув на глаза кепку и изредка поглядывая на остановку. Там сидит наш почтальон с кипой газет и писем. Мне хочется узнать, есть ли письма для нашей роты, но лень вставать.

Из подъезда выходит пожилая женщина.

– Откуда ты, солдатик? – спрашивает она.

Я отвечаю.

– Что ж ты здесь сидишь? Пойдем, угощу тебя чаем.

Я отказываюсь. Тогда она выносит мне чай в бутылке и несколько пирожков на тарелке. Вкусно, я давно уже не ел домашних пирожков.

Когда женщина спускается за тарелкой, она снова приглашает меня в гости. На этот раз я соглашаюсь – до автобуса еще больше часа, а на улице очень жарко.

Я остаюсь и живу у нее пять дней.

Ее зовут тетя Люся.

Нас много таких, живших у чеченов и осетинов, нашедших в их домах убежище от издевательств и войны. Среди «чехов» тоже было немало хороших людей.

Тетя Люся – русская. Раньше она жила в Грозном. Когда начали вырезать русских, перебралась в Моздок к невестке. Если бы не эта квартира, ее наверняка бы убили. Как убили ее младшего сына – чечены ворвались в квартиру и зарезали его прямо на глазах у тети Люси. Отрезали ему голову и бросили в мусорное ведро.

А старший погиб во время бомбежки, когда вывозил мать из города зимой девяносто пятого. Все, что осталось от него у тети Люси, – узел с окровавленными вещами, который ей выдали в военном морге. Несколько раз она показывала мне его – обычная простыня с порядковым номером, в нее завернуты рубашка, куртка, спортивные штаны, майка и трусы. Все в заскорузлой крови – огромные бурые пятна. Она перебирала вещи, в которых погиб ее сын, показывала входное и выходное отверстия от осколка – на куртке, потом на рубашке, потом на майке – и рассказывала. Говорила, будто не замечая меня, каждый раз переживая его смерть заново: осколок пробил его сверху вниз, вошел в грудь, а вышел из поясницы. Потом заворачивала вещи в узел и убирала его обратно в шкаф – она хранила его вместе со своими вещами; узел лежал на стопке аккуратно сложенных простыней – узел с вещами мертвого человека.

– Я войну пережила. Мне пять лет было, – говорила тетя Люся. – Мне немец дал буханку хлеба. А моего сына убил русский.

Я ухожу от тети Люси в воскресенье. В понедельник на Чечню должна пойти колонна, я слышал об этом в штабе, и я хочу уехать с ней.

Тетя Люся дает мне с собой две сумки жратвы. Сначала я отказываюсь, но она очень настойчива.

Колонна ушла на два дня раньше. Я прячу в шишиге одну сумку со жратвой – там продукты, которые можно долго хранить на жаре: сухие супы, консервы, сладости. Эту сумку я отвезу парням в Чечню. В другую сумку складываю все скоропортящееся и отношу разведке. Два дня меня не бьют, разведчики едят мою колбасу с сыром и хвалят меня, говорят, что я не такой уж и чумоход. Две ночи я спокойно сплю на своей койке. Затем опять ухожу из казармы.

Я не иду ни в госпиталь, ни в Моздок, просто ухожу в степь.

Днем живу за взлеткой. Я не строю шалаша или навеса, лежу в тени под кустами, и все. Обычно я ложусь на бок, свертываюсь калачиком и смотрю на дорогу. Мне видно, как по ней идут машины. Колонна из двух или трех «Уралов» проходит после завтрака на «Арсенал» (это склад боеприпасов, «Моздок-12»), а вечером, уже при свете фар, идет обратно в полк. Машины набиты боеприпасами под завязку.

Иногда надо мной пролетают вертушки. Они возвращаются из-за хребта, некоторые идут тяжело, нагруженные беженцами, на иных видны свежие пробоины. Я спокойно провожаю их взглядом, мне наплевать на них. Мне теперь на все наплевать, я больше не участвую в жизни полка. Мне надо лишь дождаться колонну.

Я перестаю умываться и чистить зубы, мне негде это делать. От меня начинает попахивать, портянки стали уже совсем черные, но мне негде обменять их на новые.

Ночами холодно, и я возвращаюсь в шишигу. Сплю до завтрака, пока меня не будят марширующие роты, я слышу их песни сквозь вентиляционные окошки. Тогда просыпаюсь и иду в столовую.

Я становлюсь в хвост к любой роте и захожу с ней. Иногда дежурные меня отсекают – «это не наш», и тогда я становлюсь в хвост к другой роте. Если не удается попасть в столовую, иду клянчить хлеб к летчикам, беру буханку и отправляюсь на Кирзач. Там собираю абрикосы и шелковицу и ем с хлебом. Получается неплохо.

Затем снова ухожу в степь, подальше от полка, и ложусь на землю.

Так проходят три недели. До дембеля мне остается еще пятнадцать месяцев и двадцать четыре дня.

«Здравствуй, мама! У меня все в порядке, все хорошо. Сегодня уже шестьдесят семь дней, как я служу в этом Моздоке. Я больше не хочу здесь оставаться. Вытащите меня отсюда. А то дедовщина совсем замучила. Только, пожалуйста, не падай в обморок, все не так уж и страшно.

Вам нужно послать мне вызов. Дайте кому-нибудь денег или пускай отец ляжет в больницу. Тогда отправляйте телеграмму на имя командира полка: так, мол, и так, прошу отпустить младшего сержанта Бабченко в отпуск по семейным обстоятельствам в связи с тяжелой болезнью отца. По-другому отсюда не уехать.

Дорогая мама, писем больше писать тебе не смогу. Думал, думал и решил все-таки сообщить тебе: нас скоро отправят в Чечню. Там снова возобновились боевые действия, нужно пополнение, и всех отправляют туда. Но ты не волнуйся, мы стоим сейчас где-то у черта на куличках, где про войну и не слышали, а потом связь – всегда при штабе, всегда в тылу. Это правда. Так что ты не волнуйся, меня не убьют. Можно даже сказать, что я еду в санаторий на свежий воздух – природа здесь просто замечательная. Всем привет. Целую вас обоих».

На конверте я рисую транспарант и пишу на нем «Привет, гражданка!» Ниже – «Почтальон, шевели ногами». Разрисовываю различными войсковыми звездочками и петличками и несу в штаб.

В штабе горит свет. Какие-то пьяные офицеры курят около «бабочки». Меня не трогают. Дежурный по полку совсем пьян. Я отдаю ему письмо. Он берет конверт и небрежно кидает его на стопку таких же писем, которые ему принесли за вечер. Мое – последнее, мне некогда было писать, меня били.

Мне жалко отправлять его, мне кажется, что вместе с ним я отправляю и частичку себя. Все, что происходит здесь, должно здесь и оставаться. Мой страх, моя тоска, мои избиения и стоны – они принадлежат только этому миру и не должны уходить из этой степи. Там мой страх и тоска затеряются посреди залитого огнями города с его дискотеками и барами, потеряют вес и станут никчемными. Моя смерть страшна только мне и только здесь, там она не волнует никого.

Мне вдруг невыносимо хочется домой. Тоска, ведомая только солдатам и арестантам, накатывает волной, я смотрю в черное южное небо, слушаю рев штурмовиков и плачу. Черт, что это со мной? Неужели я все еще маленький мальчик? Кисель, Кисель, где ты? Где Вовка, где вы, мужики, что с вами? Мне так хреново без вас, ребята…

На обратном пути захожу в летную столовую. Уже одиннадцать вечера, столовая закрыта, но я знаю одно окошко, в которое надо постучать.

В темноте окна появляется толстая повариха и вопросительно смотрит на меня. Я прошу у нее хлеба, говорю, что мне надо в отпуск, а мой старшина пьет водку и послал меня за закуской; если я не принесу ему еды, он не отпустит меня домой. Повариха вздыхает и уходит на кухню.

Она выносит мне буханку, несколько яиц и две остывшие котлеты. Она все поняла – и про старшину, и про отпуск, достаточно посмотреть на мою перекошенную, разбитую морду, чтобы понять, какой из меня отпускник. Она отдает мне еду и молча закрывает окно. Нас тут сотни таких, и каждую ночь мы стучимся в ее окно и просим хлеба. И каждую ночь она дает нам этот хлеб.

Где-то играет музыка. В Моздоке лают собаки.

Я иду в казарму. Поднимаюсь на свой этаж, долго стою у двери и слушаю, что происходит внутри. Все тихо. Тогда я осторожно тяну дверь. Она не заперта. Я резко открываю ее и быстро прохожу в каптерку, прижимая к груди хлеб и боясь растерять котлеты. Вжимаю голову в плечи – мне кажется, что так разведка меня не заметит и не остановит.

Запираюсь в каптерке и ужинаю на куче бушлатов.

Котлеты свиные. Очень вкусно.

В Чечню продолжают отправлять колонны. Они уходят каждую неделю. Боевые действия возобновились, и теперь трупов намного больше, чем когда был мир. Их уже не выкладывают рядком вдоль взлетки, а сразу перегружают в «Уралы» и везут на станцию.

Людей совсем не осталось. Наших там жиманули где-то около Ачхой-Мартана, в полку большие потери. Здесь срочно формируют колонны и отправляют за хребет.

Вскоре старшина раздает нам смертные медальоны. Мне достается блатной номер – 629600. У Зюзика последние три цифры – 599, у Осипова – 601.

Смертники алюминиевые. Если гореть в бэтээре, то они плавятся, и тогда тебя уже никто не опознает.

Солдаты ходят в Моздок и покупают себе смертники из нержавейки. Их можно купить на каждом углу: продавать смертные медальоны в прифронтовом городе – выгодный бизнес.

В граверной мастерской на смертники можно нанести все необходимые сведения: фамилию, год рождения, адрес и группу крови. Самое главное – домашний адрес. Валяться неопознанным куском мяса в рефрижераторах на станции никто из нас не хочет.

Те, у кого денег нет, делают смертники сами – отламывают черпачки у чайных ложек и гвоздем или иголкой выбивают на них фамилию и группу крови. Ложки сейчас в дефиците, в столовой их постоянно не хватает, и вскоре их заменяют алюминиевыми.

Весь полк готовится к отправке. Весь полк пишет письма, делает смертники и колет на груди группу крови.

– Интересно, – спрашивает Осипов, разглядывая смерт ник, – 629601 – это порядковый номер?

– Вряд ли, – сомневается Зюзик. – Тогда получается, что в Чечню отправили уже больше полумиллиона человек.

– Ну и что? Война-то идет уже два года…

– Нет, все равно слишком много, – говорю я. – Скорее всего, здесь учтены все военнослужащие во всех конфликтах последних лет – Абхазия, Нагорный Карабах, Приднестровье… Может быть, даже Афганистан.

– Черт возьми! – восклицает Зюзик. – Если мы отправили на эти войны полмиллиона своих солдат… Сколько же из них погибло?

Лето девяносто шестого

– Приказываю совершить марш: Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий – Ачхой-Мартановский район. Саперная рота наблюдает налево и вперед, рота связи – направо и назад. По машинам! – скомандовал полковник Котеночкин и первым полез на броню.

Выложенная камнем дорога, по которой мы едем, построена пленными немцами еще после Великой Отечественной. Дорога времен войны старой построена для войны новой. Людям нравится убивать друг друга.

Наша колонна – это два бэтээра и три «Урала». Мы везем гуманитарку.

Я сижу на броне и наблюдаю назад и направо. На противоположном борту сидит Зюзик, он наблюдает назад и налево. На корме расположился Осипов.

Между нами стоит несколько коробок с гуманитаркой. Мы грызем конфеты и запиваем их лимонадом. Ветер подхватывает синие фантики и уносит их назад. Иногда они застревают в решетке радиатора идущего следом за нами «Урала». У него не в порядке рулевое управление, и водителю не удается с первого раза вписаться в поворот. Тогда я толкаю Котеночкина стволом автомата в спину и говорю: «Товарищ полковник, “Уралы” отстали!» Мы останавливаемся и ждем, глядя, как водила выкручивает рулевое колесо. Потом снова трогаемся на небольшой скорости.

Невысокие холмы скрывают дорогу. Я не знаю, Чечня это или еще нет, и мне страшно. Я сижу на броне, ем конфеты и, когда «Урал» снова застревает, тычу Котеночкина в спину:

– Товарищ полковник, «Уралы» отстали.

Колонна останавливается.

Мы не разговариваем. Лишь один раз Зюзик молча толкает меня автоматом и показывает на выступ скалы. На нем большими буквами написано: «И ВСЯКУ ЖИЗНЬ ВЕНЧАЕТ СМЕРТЬ».

– Философы хреновы, – бормочет Зюзик себе под нос.

На блокпосту под Карабулаком колонну задерживают и проверяют документы. Здесь стоят менты; мы оставляем им ящик гранат и две «мухи» – воевать их отправляют почти безоружными. Они благодарят нас.

Конопатый сержант поднимает шлагбаум, и мы пересекаем границу Чечни. Сержант смотрит на нас снизу вверх – каждому в лицо, будто хочет запомнить нас, всех пацанов, которых он пропускает под этот шлагбаум; словно Цербер, охраняющий вход в ад, сержант остается на этом берегу, а люди уходят мимо него в преисподнюю, откуда уже нет возврата; остается и все смотрит и смотрит нам вслед…

Дорога войны совсем не похожа на ту, что петляла от Моздока. По ней давно никто не ездил, она завалена срезанными ветками и засыпана землей от взрывов.

Водилы едут след в след, колея петляет по асфальту между воронками и бетонными блоками, наставленными как попало. Зеленка на обочинах вырублена, пеньки белеют срезами. Ни одной живой души, ни одной машины, ни одного человека – мертвая дорога мертвой земли.

Время от времени на обочинах попадается сожженная техника: бэтээры без башен, словно им отрезали головы, расстрелянные и сгоревшие зэушки[13]13
  Зэушки – зенитные установки (ЗУ).


[Закрыть] с загнутыми в небо мертвыми стволами… Люди ехали по этой самой дороге, по которой едем сейчас мы, и были убиты на этом самом месте – на асфальте еще остались пятна горелого мазута. Дорожное покрытие покорежено: бэтээры и искалеченные зенитки танками сталкивали на обочину. Ветер закручивает белые хлопья пепла в маленькие смерчи. Мне кажется, что это пепел человеческих тел.

– Смотрите! – Зюзик показывает на разрушенный блиндаж. Толстые бревна вздыбились в небо, вокруг валяются тряпки, бумага, еще какой-то мусор.

Рядом стоит бэтээр, вроде и неповрежденный, только черного цвета. С другой стороны блиндажа такой же черный танк. Здесь, наверное, погиб сразу целый взвод.

Мы молчим – слова тут не нужны. Все мы под властью общего чувства, которое охватывает любое живое существо вблизи смерти.

Мы вдруг враз изменились. Нет больше Зюзика, Андрюхи, старшины, их место заняли какие-то манекены, бездушные роботы – душа осталась там, за шлагбаумом. Мы словно постарели на тысячелетие.

И день сразу стал черным: нет солнца, нет синего неба, нет жизни. А есть только мертвая дорога, воронки и сгоревшая техника. Шлагбаум невидимой чертой отсек нас от того мира, что был раньше, и обратной дороги нет.

Шоссе петляет по холмам. На одном из поворотов «Урал» в очередной раз застревает. Я толкаю Котеночкина автоматом. Мы останавливаемся. Я смотрю на «Урал».

Водила по зеркалам сдает назад, потом поднимает голову и смотрит почему-то мне прямо в глаза; глядя на меня, он переключает рычаг и втыкает первую скорость. Капот подбрасывает вверх, дверца кабины распахивается от взрыва, и машину окутывает клубом пламени. Сквозь языки огня видно, как из раскрытой двери на землю сползает водитель; он падает в лужу горящего бензина, делает движение рукой и замирает. В его тело втыкается несколько трассеров.

Я смотрю, как на дороге горит человек. Перевожу взгляд наверх, на склон холма. Оттуда летят трассера, они тонкими длинными черточками тянутся к дороге и с ускорением проносятся между мной и Зюзиком. Несколько штук сильно бьют по броне.

– Нохчи! – дико и страшно орет кто-то.

– Всем с брони! – кричит Котеночкин. – Занять оборону!

Все спрыгивают с брони и куда-то бегут. Я тоже спрыгиваю и бегу. Все происходящее кажется мне какой-то репетицией, игрой, о которой меня не предупредили, и я участвую в ней по ошибке.

Котеночкин начинает стрелять вверх, за ним старшина, Зюзик с Андрюхой стреляют тоже. Куда они стреляют? Я ничего не вижу: солнце светит прямо в глаза, и вершина холма расплывается.

Тяну Андрюху за руку:

– Кто там? Куда стрелять?

Он не отвечает, вырывает руку и жмет на спуск. Его лицо сосредоточенно.

Начинаю стрелять и я. Короткими очередями бью вверх и ищу глазами, не покажется ли кто-то, в кого можно будет выстрелить по-настоящему.

Пули поют над головой. У них очень мелодичный голос. Несколько пуль ударяет в землю около моей правой ступни, пыль и мелкие камушки летят в лицо. Становится страшно. Я поджимаю ноги, выставляю автомат над головой и вслепую даю несколько очередей.

Начинаю слышать – будто вдруг включается звук. По ушам бьет грохот стрельбы. Время растормаживается и обретает обычную протяженность.

Рев крупнокалиберных пулеметов перекрывает все звуки; кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Это с бэтээров, развернувших башни в сторону гор, начали работать КПВТ. Бэтээры ездят по дороге десять метров вперед, десять – назад, они не могут уйти из-под огня: второй грузовик зажат на повороте – водила пытается развернуться и бешено крутит баранку. Я вижу его обезумевшие глаза, застывшие в дикой гримасе белые губы; по бортам машины стучат пули, красивые синенькие фантики взлетают над кузовом.

Огонь ослабевает. Котеночкин вскакивает и бежит вверх по склону. Мы бежим за ним.

Наверху какой-то сарай, оказывается, мы стреляли в него. Земляной пол засыпан гильзами, валяется стреляная «муха». Нохчи ушли только что, кусты еще шевелятся, и мне кажется, я слышу, как хрустят под ногами ветки. Но мы не идем за нохчами, Котеночкин приказывает спускаться вниз.

Взорванный «Урал» так и стоит на повороте. Около колеса лежит убитый водила, его спина сгорела, и видны обугленные ребра.

Водителю второй машины все же удалось сдать назад, и он остался жив.

Сгоревшего водилу кладут под башню. Во время движения он все время сползает вниз, на меня. Сначала мне страшно его трогать, но потом я кладу руку ему на колено и прижимаю к броне всей ладонью. Колено теплое.

Ярко светит солнце, жара невозможная. Невыносимо белые облака. Хочется пить. И еще курить.

В полк мы привозим двоих убитых и притаскиваем на сцепке сгоревший «Урал».

– Приехали, – говорит старшина и спрыгивает с брони. – Добро пожаловать в задницу.

Адская жара. Врытые в землю бэтээры и танки, окопы охранения, палатки.

Между палатками ходят полуголые люди с автоматами на шее. Это солдаты. В Чечне нет ни одного российского военного, одетого в форму; белые обрезанные, как шорты, кальсоны и тапочки или кроссовки на босу ногу – так выглядит вся наша армия. Измазанные в масле танкисты меняют гусеницу. Кто-то смотрит на нас из-под ладони.

– Гляди-ка, – трогает меня за руку Зюзик и показывает пальцем на штабную палатку. Около нее в одних трусах сидит Смешной и ковыряется в редукторе, прижав его босыми ступнями к земле. Над ним стоит косолапый Саня.

Смешной отрывается от редуктора и смотрит на нас.

– Ну что, Длинный, – говорит он мне вместо приветствия и повторяет слова старшины: – Добро пожаловать в задницу.

Равнинная Чечня окружена горами, и мы словно находимся на дне большой раскаленной чашки. Раскален воздух; броня, автоматы, цинки, палатки – все раскалено. Если утром оставить сапоги на солнцепеке, их уже невозможно взять до вечера, пока не зайдет солнце и они не остынут. Да мы и не носим сапоги: ноги можно изуродовать запросто.

– Вы должны беречь здесь три вещи, – объясняет Бережной, – ноги, зубы и голову. Зубы чистить два раза в день; кто не будет этого делать, сломаю челюсть. Сапоги свои выкиньте к чертовой матери и ходите босиком. Загниют ступни – не вылечите. Башку не высовывать, начнется стрельба – все в палатку, без вас разберутся.

Мне нравится Бережной, он хорошо к нам относится, не бьет и всему учит. Мы следуем его совету и ходим босиком. Андрюха даже обрезает свои кальсоны по колено и, как курортник, сверкает икрами. Я не решаюсь, мне кажется, по сроку службы еще рановато.

Жара, мучит жажда, и мы постоянно воруем на кухне воду. В роте есть два сорокалитровых бака, с десяток стреляных гильз от гаубиц и детская пластмассовая ванночка. В нашу обязанность входит наполнять их каждый день до краев. Это не так-то просто. На роту положено четырнадцать литров воды (этого не хватает даже на то, чтобы напиться), остальное – добывай где хочешь. Кухней командует контрактник Серега, он нас знает в лицо и, если ловит, обязательно бьет. Поэтому мы стараемся подбираться к водовозке незаметно.

Водила АРСа Жека – мой земляк, и это решает многие проблемы. Каждое утро он под прикрытием брони отправляется в Ачхой-Мартан, и каждое утро мы стараемся перехватить его на обратном пути. Перед палаткой стоит цинк, на нем, как сокол, восседает наблюдатель. Когда над Ачхой-Мартаном поднимается клуб пыли, мы хватаем баки и тубусы и несемся АРСу наперерез. Если мы успеваем, Жека охотно отливает нам воду. Такая вода самая вкусная, она еще ледяная, аж зубы сводит, и без хлорки.

Сегодня мы водовозку проспали. Пан врывается в землянку, за ноги вытаскивает нас наружу, и мы бежим с тубусами и ванной на кухню, надеясь, что вода еще не закончилась. Позабыв про осторожность и радуясь тугой струе, мы губами ловим холодную, резко пахнущую воду (медики уже сыпанули два стакана хлорки), набираем ее в ладони. При этом не проливаем ни капли, мы слишком хорошо знаем ей цену. За этим занятием нас и ловит Серега. От него за версту разит перегаром, видимо, он пьет уже не первые сутки.

– Бл…ская сила, опять эта чертова связь, – бормочет Серега и со всего размаху бьет Пана ногой. Удар приходится в копчик. Пан кричит и, прогнувшись, падает на спину. Он стонет в луже питьевой воды под колесами АРСа и никак не может встать; похоже, Серегин пинок угодил в какое-то нервное окончание.

– Чего ты стонешь, баран! Тя чё, ранило? – кричит Серега. – Встать! Смирно!.. Я когда-нибудь расстреляю вас, придурков, – продолжает он, когда мы вытягиваемся перед ним с тубусами. – Вы меня уже задрали. Я отдам вас на растерзание своим орлам, и они вас заклюют на хрен! Заклюете, орлы? – спрашивает он своих поваров, которые драят котлы на столике рядом с АРСом.

У поваров невероятно задроченный вид, они даже еще большие чумоходы, чем мы. Серега избивает их постоянно, по поводу и без повода, заставляя вкалывать по двадцать часов в сутки. С ног до головы повара покрыты несмываемым слоем вонючего жира; у одного, самого тощего, с уха свисает длинная вермишелина.

– Заклюем, – отвечают орлы.

Тощий тыльной стороной ладони снимает вермишелину с уха.

– Заклюют, – подтверждает Серега. – Еще раз поймаю – убью на хрен. Свободны.

Мы идем в палатку, не забыв прихватить при этом свои бидоны. Не удалось наполнить лишь ванночку. Ее, прихрамывая, несет Пан. Он потирает копчик.

– Сука, – стонет он, – чуть задницу не сломал!

Мы сидим в окопе охранения, вжав головы в плечи и вслушиваясь в темноту. Южные ночи непроглядны; если долго пялиться в темень, очень быстро устанешь, и поэтому мы сидим с закрытыми глазами. Слух здесь становится острым, как у кошки, и я слышу малейшие движения. Мне кажется, я даже слышу, как возятся вши под мышками у Пана, который сидит, не шевелясь. Но я знаю: он не спит.

Сразу за бруствером начинается минное поле, так что мы особенно не беспокоимся: если кто пойдет, мы услышим. И все же нохчи могут попытаться снять растяжки, и надо за этим следить.

Над нами горой возвышается бэтээр прикрытия. Оттуда слышны голоса, из-под неплотно прикрытых люков тоненькими полосками бьет свет. Это плохо, любой свет в ночник[14]14
  Имеется в виду прибор ночного видения.


[Закрыть] видно издалека, так что бэтээр – готовая мишень. Мы с Паном отползли в самый дальний конец окопа, чтобы нас не задело при взрыве, если нохчи вздумают положить бэтээру в бочину пару-тройку «мух».

Иногда косолапый Саня открывает люк и чем-нибудь озадачивает Пана или меня: то принеси конфет, то сгоняй за куревом, то еще что-нибудь. Я испытываю к парням в бэтээре двойственные чувства – ненавижу и люблю одновременно. Понятно, что они пидарасы, но если начнется заваруха, то эти двое разведчиков со своим КПВТ будут для меня самыми главными людьми на земле. У меня же только автомат и четыре магазина к нему.

На минном поле растет анаша. Целое поле шмали, до самых гор. Я предлагаю Пану сорвать пару кустиков.

– Туда даже плюнуть нельзя, – говорит он, – растяжки сразу за бруствером, дальше – противопехотки.

Приходится отказаться от этой затеи.

Люк в бэтээре в очередной раз откидывается, высовывается Саня:

– Связисты! Длинный, сука! – зовет он меня. – У тебя конфеты остались еще?

– Да, Сань. В палатке.

– Принеси.

Я встаю. Пан смотрит на меня снизу вверх.

– Не ходи, – тихо говорит он.

– Почему?

– Не ходи. Чё ты им шуршишь? У них свои духи есть, пускай своих гоняют.

– Чё ты там подпёздываешь? – негодует Саня на Пана. – Ща башку прикладом проломлю, животное…

– Сань, ты же знаешь, им Фикса не разрешает шуршать для вас, – оправдывается Пан.

Фикса – серьезный аргумент. Мне он кажется вообще самым главным в полку. Фикса запрещает нам шуршать для разведки и хочет поднять связь. Он – мой дембель, и его слово непререкаемо. Мы должны слушаться только его и выполнять только его приказания.

– Да мне плевать на вашего Фиксу! Дембель деревянный! Я и ему сейчас башку разобью. Длинный, ты чё, сука, не пойдешь?

Я встаю и молча иду за конфетами.

– Лезь сюда, – говорит Саня, когда я приношу ему горсть карамелек и бутылку лимонада.

Он сидит на ресничке бэтээра. Разгрузка[15]15
  Разгрузка, или разгрузочный жилет – элемент одежды, предназначенный для ношения большого количества мелких вещей.


[Закрыть] на голое тело, солнцезащитные очки (хотя темень такая, хоть глаз выколи), пулеметные ленты на шее и ПКМ у ноги. Рэмбо. Довершает картину берет с эмблемой разведки: на фоне земного шара изображена летучая мышь с расправленными крыльями. «И не мыши, и не птицы», – говорит про них старшина.

Я лезу на броню, сажусь рядом с ним, спиной упершись в ствол КПВТ.

Саня протягивает мне пару конфет – моих же – словно кафтан с царского плеча.

– Угощайся, – говорит он.

Я беру конфеты. Жуем.

– Ты откуда, Длинный?

– Из Москвы.

– А-а… Красную площадь видел?

Я киваю.

– Я тоже видел. Я два раза в Москве был. Ничего так у вас. Но у нас лучше.

– А ты откуда, Сань? – спрашиваю я.

– С Нижнего, – отвечает он.

Люк бэтээра откидывается. Вылезает Боксер. У него в руке магазин. Секунду он смотрит на меня, а затем швыряет им. Надо сказать, что заряженный магазин весит прилично, как детская гантель, и по башке я получаю весьма чувствительно.

– Бл…ь! Какого хрена ты перед стволом расселся, баран! – орет он. – Иди на хрен отсюда! Чуть не пристрелил придурка…

Я отсаживаюсь на вторую ресничку.

– Магазин подними… – говорит Боксер и скрывается в люке.

Он разворачивает башню и дает длинную очередь по горам. Снаряды с шорохом уходят к вершинам. Ущелье озаряется вспышками разрывов. Когда грохот стихает, Саня снова подзывает меня. Это у них с Боксером такой спор: кто главнее, кого я буду слушать – Саню или Боксера. Как с собачкой. Если я снова залезу на броню, меня отметелит Боксер. Если не залезу – Саня.

Я решаю, что Саня лучше, и снова подсаживаюсь к нему.

– Слышь, Длинный, а у тебя шмаль есть? – спрашивает Саня.

– Нет, – говорю я. Мне не нравится этот разговор: я уже понимаю, куда он клонит.

– А можешь достать?

Я отрицательно качаю головой.

– Чё ты такой нешаристый, а?

Он пододвигается ко мне, наклоняет голову.

– Слышь, а иди нарви шмали, а? Чё? Не пойдешь?

– Сань, не надо, он же подорвется, – говорит Пан из окопа.

– Не подорвется. Пойдешь?

– Нет, – отвечаю я хрипло – в предчувствии побоев у меня пересохло в горле. – Нет, Сань, не пойду.

– Да? Ну смотри. Пошел на хрен отсюда.

Я спрыгиваю с брони и иду в окоп.

Минометный обстрел – странная штука. Кажется, что ничего не происходит – все то же село стоит в километре отсюда, все так же блестят металлические крыши, ветер раскачивает чинары, больше в селе незаметно никакого движения. Вот только оттуда вылетают мины и рвутся среди нас. Как они вылетают и кто их там направляет, не видно. Смерть появляется словно бы сама по себе, нет ни выстрелов, ни вспышек, она приходит ниоткуда и с резким свистом падает среди распластавшихся по земле солдат.