Текст книги "Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том IV"

 
Volser Virgilio a me queste parole
con viso che, tacendo, disse `Taci»;
ma non può tutto la virtù che vuole; [105]
 
 
ché riso e pianto son tanto seguaci
a la passion di che ciascun si spicca,
che men seguon voler ne» più veraci. [108]
 
 
Io pur sorrisi come l’uom ch’ammicca;
per che l’ombra si tacque, e riguardommi
ne li occhi ove «l sembiante più si ficca; [111]
 
 
Вергилий на меня взглянул в молчанье,
И вид его сказал: «Будь молчалив!»
Но ведь не все возможно при желанье. [105]
 
 
Улыбку и слезу родит порыв
Душевной страсти, трудно одолимый
Усильем воли, если кто правдив. [108]
 
 
Я не сдержал улыбки еле зримой;
Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,
Где ярче виден помысел таимый. [111]
 

Вергилий взглядом просит Данте не выдавать Стацию, кто он, но поэт не в силах скрыть улыбку. Его улыбка не укрывается от глаз древнего поэта.

 
e «Se tanto labore in bene assommi»,
disse, «perché la tua faccia testeso
un lampeggiar di riso dimostrommi?». [114]
 
 
Or son io d’una parte e d’altra preso:
l’una mi fa tacer, l’altra scongiura
ch’io dica; ond» io sospiro, e sono inteso [117]
 
 
dal mio maestro, e «Non aver paura»,
mi dice, «di parlar; ma parla e digli
quel ch’e» dimanda con cotanta cura». [120]
 
 
«Да завершишь добром свой тяжкий путь! —
Сказал он мне. – Но что в себе хоронит
Твой смех, успевший только что мелькнуть?» [114]
 
 
И вот меня две силы розно клонят:
Здесь я к молчанью, там я понужден
К ответу; я вздыхаю, и я понят [117]
 
 
Учителем. «Я вижу – ты смущен.
Ответь ему, а то его тревожит
Неведенье», – так мне промолвил он. [120]
 

Стаций, благословляя Данте, спрашивает, что заставило его улыбнуться. Поэт, взглядом обещавший Вергилию молчать, мнётся, но тот разрешает ему ответить.

 
Ond“ io: „Forse che tu ti maravigli,
antico spirto, del rider ch’io fei;
ma più d’ammirazion vo» che ti pigli. [123]
 
 
Questi che guida in alto li occhi miei,
è quel Virgilio dal qual tu togliesti
forte a cantar de li uomini e d’i dèi. [126]
 
 
Se cagion altra al mio rider credesti,
lasciala per non vera, ed esser credi
quelle parole che di lui dicesti». [129]
 
 
Già s’inchinava ad abbracciar li piedi
al mio dottor, ma el li disse: «Frate,
non far, ché tu se» ombra e ombra vedi». [132]
 
 
Ed ei surgendo: «Or puoi la quantitate
comprender de l’amor ch’a te mi scalda,
quand» io dismento nostra vanitate,
trattando l’ombre come cosa salda». [136]
 
 
И я: «Моей улыбке ты, быть может,
Дивишься, древний дух. Так будь готов,
Что удивленье речь моя умножит. [123]
 
 
Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,
И есть Вергилий, мощи той основа,
С какой ты пел про смертных и богов. [126]
 
 
К моей улыбке не было иного,
Поверь мне, повода, чем миг назад
О нем тобою сказанное слово». [129]
 
 
Уже упав к его ногам, он рад
Их был обнять; но вождь мой, отстраняя:
«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат». [132]
 
 
«Смотри, как знойно, – молвил тот, вставая, —
Моя любовь меня к тебе влекла,
Когда, ничтожность нашу забывая,
Я тени принимаю за тела». [136]
 

Узнав, что перед ним сам Вергилий, Стаций, упав к его ногам, пытается их обнять, но тот, отстраняя его, говорит, что перед ним лишь тень, такая же тень, которая лежит у ног Стация, живого человека. Ничтожность нашу забывая, мы тени принимает за тела! Данте сопровождает живой человек, но Вергилий следует с ними, как тень, по замыслу Комедии.

Purgatorio – Canto XXII. Чистилище – Песня XXII
Восхождение в круг шестой – Круг шестой – Чревоугодники

 
Già era l’angel dietro a noi rimaso,
l’angel che n’avea vòlti al sesto giro,
avendomi dal viso un colpo raso; [3]
 
 
e quei c’hanno a giustizia lor disiro
detto n’avea beati, e le sue voci
con `sitiunt`, sanz` altro, ciò forniro. [6]
 
 
Уже был ангел далеко за нами,
Тот ангел, что послал нас в круг шестой,
Еще рубец смахнув с меня крылами; [3]
 
 
И тех, кто правды восхотел святой,
Назвал блаженными, и прозвучало
Лишь «sitiunt» – и только – в речи той; [6]
 

Ангел смахивает с Данте ещё один рубец, произнося стих из Нагорной проповеди: – «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». «Sitiunt» (лат.) – «жаждут». (Мф. 5.6)

 
E io più lieve che per l’altre foci
m’andava, sì che sanz» alcun labore
seguiva in sù li spiriti veloci; [9]
 
 
quando Virgilio incominciò: «Amore,
acceso di virtù, sempre altro accese,
pur che la fiamma sua paresse fore; [12]
 
 
onde da l’ora che tra noi discese
nel limbo de lo «nferno Giovenale,
che la tua affezion mi fé palese, [15]
 
 
mia benvoglienza inverso te fu quale
più strinse mai di non vista persona,
sì ch’or mi parran corte queste scale. [18]
 
 
Ma dimmi, e come amico mi perdona
se troppa sicurtà m’allarga il freno,
e come amico omai meco ragiona: [21]
 
 
come poté trovar dentro al tuo seno
loco avarizia, tra cotanto senno
di quanto per tua cura fosti pieno?». [24]
 
 
И я, чье тело снова легче стало,
Спешил наверх без всякого труда
Вослед теням, не медлившим нимало, – [9]
 
 
Когда Вергилий начал так: «Всегда
Огонь благой любви зажжет другую,
Блеснув хоть в виде робкого следа. [12]
 
 
С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,
К нам некогда спустился Ювенал,
Открывший мне твою любовь живую, [15]
 
 
К тебе я сердцем благосклонней стал,
Чем можно быть, кого-либо не зная,
И короток мне путь средь этих скал. [18]
 
 
Но объясни, как другу мне прощая,
Что смелость послабляет удила,
И впредь со мной, как с другом, рассуждая: [21]
 
 
Как это у тебя в груди могла
Жить скупость рядом с мудростью, чья сила
Усердием умножена была?» [24]
 

О Любви Стация к Вергилию, он лично узнал от Ювенала, спустившегося в адский Лимб, после беседы с которым, стал благосклонней к нему.

Из академической статьи:

Ювенал, Децим Юний Ювенал (ок. 60—ок.127 года) – римский поэт-сатирик.

Родился в юго-восточной части Лация в первые годы правления Нерона (около 55—56 года). Судя по литературной деятельности Ювенала, можно предположить, что он получил отличное образование, а, следовательно, скорее всего, происходил из богатой семьи. Это подтверждает древняя биография поэта, по словам которой Ювенал был сыном или воспитанником богатого вольноотпущенника. Он долго («до середины жизни», то есть до 40—50 лет) упражнялся в ораторском искусстве, но не для заработка, а для собственного удовольствия; некоторое время был военным трибуном, имел у себя на родине сан главного жреца обожествлённого императора Веспасиана, а также занимал высокий пост в местном городском самоуправлении. Затем (если судить по туманным объяснениям в его жизнеописании) он впал в немилость у одного из императоров и был сослан за пределы Италии.

Свои сатиры Ювенал начал писать или публиковать только при императоре Траяне, после 100 года. 16 сатир поэта разделяются на 5 книг (1—5; 6; 7—9; 10—12; 13—16). Хронология выхода в свет книг достаточно неопределённа; приблизительные даты выхода их в свет таковы:

I-я книга – между 100—115 годами;

II-я – между 116—117 годами;

III-я – между 118—120 годами;

IV-я – между 121—127 годами;

V-я – после 128 г. но до 131—132 года.

Вероятно, на 131—132 годы приходится и смерть Ювенала.

По характеру произведения Ювенала можно разделить на две группы, вторая (начиная примерно с 10-й сатиры) по мнению знатока Ювенала Отто Яна гораздо слабее:

«Первые сатиры написаны при самых живых впечатлениях от пережитой эпохи ужасов, полны ожесточённых и резких нападок против выдающихся и первенствующих лиц и дают яркую картину ближайшего прошлого. В последних сатирах этот огонь угасает всё больше и больше. Ярко вспыхнувшая ярость даёт место ворчливому благодушию; живое отношение к вещам и лицам отступает перед общими местами; всё более и более проявляется склонность к известным философским положениям, морализированию и вообще к широкому, расплывчатому изложению; мощно бьющий, даже пенящийся и бушующий горный ручей превращается в широкую и всё спокойнее текущую реку».

Эта разница дала повод немецкому учёному О. Риббеку, объявить чуть ли не половину сатир Ювенала произведениями более позднего времени («Der echte mid unechte J.», Лейпциг, 1859 год), однако эта гипотеза не получила дальнейшего развития.

В первой сатире Ювенал обосновывает своё выступление в качестве обличителя пороков современного ему общества и излагает своё мнение по поводу этих пороков: эта сатира является как бы программой для всех других. Поэт недоволен господствующим в литературе пристрастием к скучным и холодным мифологическим сюжетам и обращает внимание читателей на предоставляющее богатый материал для наблюдений римское общество, очерчивая беглыми, но меткими штрихами различные пороки, например, мужчины, выходящего замуж подобно женщине, грабителя-наместника, супруга-сводника собственной жены и т. д. Во 2-й сатире выставлены развратные лицемеры (»… qui Curios simulant et Bacchanalia vivunt…»). Как жилось среди подобных развращённых личностей в целом в тогдашнем Риме, показывает 3-я сатира, наиболее удачная по живописанию тягостных условий существования в столице бедного и честного человека (этой сатире подражал Буало в сатирах I и VI). В 4-й сатире со злой иронией изображено заседание государственного совета во время Домициана, где обсуждается вопрос, как поступить с огромной рыбой, поднесённой рыбаком в дар императору.

В 5-й сатире поэт в ярких красках рисует унижения, которым подвергается бедняк-клиент на пиру у богача-патрона. Ювенал хочет пробудить в паразите чувство стыда и гордости и для этого в резких контрастах противопоставляет то, что имеет за столом сам богач и что велит он подавать бедному прихлебателю. Из 6-й сатиры можно заключить, что Ювенал был страстным женоненавистником и врагом брака и основательно изучил слабости и пороки современных ему дам. Эта сатира, самая большая по объёму (661 стих), является одним из наиболее жёстких плодов гения поэта, как по крайне суровому тону, так и по натуральности описания. 7-я сатира посвящена бедственному положению лиц, живущих умственным трудом: писателей, адвокатов, учителей. В 8-й сатире разбирается вопрос, в чём состоит истинное благородство. Поэт доказывает, что одно только знатное происхождение без личных нравственных качеств ещё ничего не значит, и что лучше иметь отцом Ферсита и походить на Ахилла, чем быть сыном Ахилла и походить на Ферсита (этой сатире подражал Кантемир). В 9-й сатире содержатся иронически наивные жалобы мужчины, промышляющего педерастией, на то, как трудно зарабатывать себе хлеб этим занятием. Тема 10-й сатиры – близорукость всех человеческих желаний; людям, собственно, нужно одно, чтобы был здравый ум в здравом теле (знаменитое «Orandum est, ut sit mens sana in corpore sano»). В 11-й сатире Ювенал приглашает в праздник Мегалезий на обед своего друга Понтика и распространяется по этому поводу о простоте старинных нравов и о современной расточительности. В 12-й сатире (самой слабой) Ювенал преследует весьма распространённый в Риме того времени тип искателей наследства (heredipeta). В 13-й сатире поэт, утешая друга своего Кальвина, лишившегося значительной суммы денег, изображает угрызения совести, которыми должно терзаться обманувшее Кальвина лицо. 14-я сатира состоит из двух слабо соединённых между собой частей: первой об огромном влиянии на детей образа жизни их родителей и второй об алчности, как одном из главнейших пороков. В 15-й сатире, по поводу случая каннибальства в Египте, Ювенал распространяется об извращённости тамошних религиозных верований. Наконец, последняя, 16-я сатира представляет собой отрывок из 60 стихов, в котором говорится о мнимом превосходстве военного сословия над другими. Незаконченность этой сатиры служит доказательством того, что произведения Ювенала не подвергались переработке после его смерти.

Для общей характеристики Ювенала особенно важна его первая сатира. Поэт неоднократно повторяет, что наблюдая развращённость своего времени, он не может не писать сатиры, и что если природа отказала ему в поэтическом гении, то стихи будет ему диктовать негодование (знаменитое «Si natura negat, facit indignatio versum»). И в конце этой пламенной речи, к крайнему удивлению, мы читаем следующее заявление: «Попробую, что позволительно у нас говорить хоть о тех, чей прах уже зарыт на Фламиниевой или на Латинской дороге». Таким образом, читатель предупреждён, что смелость сатирика не пойдет дальше принесения в жертву умерших. И, насколько мы можем судить, Ювенал остался верен этому положению: кроме мёртвых, он называет только таких лиц, которые ему не могут повредить – а именно осужденных и людей низкого звания. Странной должна показаться такая предосторожность у поэта, о котором думали прежде, будто он советовался только со своим мужеством; но такая воздержанность понятна в те ужасные времена, и поэту простительно было обезопасить себя против жестоких фантазий государей и неизбежной мстительности сильных людей; вместе с тем следует признать и то, что Ювенал не имел приписываемого ему обычно характера, и сатиры его не отличаются геройством. Если сатира Ювенала касается только прошлого, то и негодование поэта не есть внезапный гнев, вызванный созерцанием общественного упадка: Ювенал передает только свои воспоминания, далеко не так красочно, как они имели бы в современном им рассказе. Отсюда потребность украсить свой рассказ, придать ему искусственный колорит. Тут на помощь Ювеналу-поэту является Ювенал-ритор, который недаром долго занимался декламацией. Благодаря этим привычкам декламатора в сатирах часто замечается преувеличение и пафос, внешним выражением чего служит масса исполненных негодования и изумления вопросов, возгласы, остроумные изречения – особенности речи, которые подчас делают стиль Ювенала запутанным и тёмным. Затем следует вспомнить, что Ювенал начал писать сатиры уже перешагнув за середину своей жизни, испытав множество разочарований. Такой человек легко склонен всё рассматривать в мрачном свете, быть пессимистом. Знаменитая сатира против пороков женщин, очевидно, вылилась у человека, немало пострадавшего от слабого и прекрасного пола. Точно так же в 3-й и 7-й сатирах проглядывает облик молодого провинциала, который с самыми радужными надеждами стремился в столицу, мечтая найти там скорую славу и сопряженное с ней богатство, но грезы эти скоро разлетелись в пух и прах. Пессимизмом Ювенала объясняют ещё одну сторону его произведений: он охотно копается в грязи, и в галерее его образов есть много таких картин, которые должны быть завешены для обыкновенного читателя.

Сказанное до сих пор относится к отрицательным сторонам поэзии Ювенала. Переходя к её достоинствам, отметим, прежде всего, что ритор не заглушил в Ювенале моралиста и гражданина. Сатиры его исполнены патриотических чувств. Это был человек действительно нравственный, с возвышенно-идеальным взглядом на жизнь. Он искренне стремился помочь своим согражданам, и если иногда преувеличивал их пороки, то только радея об их пользе.

О другой положительной стороне поэзии Ювенала граф А. В. Олсуфьев отзывается так: – «В сатирах Ювенала, этого реалиста древнего мира, как в фотографической камере, отпечаталась вся окружавшая его римская жизнь, изображенная им в целом ряде законченных до мельчайших подробностей бытовых картин, прямо с натуры схваченных портретов, психологических, тонко разработанных очерков отдельных типов и характеров, реалистически верных снимков со всей окружающей его среды, от дворца кесаря до лачуги в Субуре, от уборной знатной матроны до клети в лупанарии, от пышной приемной чванливого адвоката до дымной школы бедняка-грамматика; Ювенал собрал всё это разнообразие силой своего таланта в одно художественное целое, в котором, как в зеркале, отражается весь древний мир, насколько он был виден поэту». Ювенал важен для изучения частного, семейного, внутреннего быта древних, о котором до нас дошли весьма скудные сведения. Его сатиры ревностно читались не только в древности, но и в Средние века, когда нравился его возвышенный и вдохновенный тон; многие называли его тогда ethicus, а один поэт писал, что Ювеналу верят больше, чем пророкам («Magis credunt Juvenali, quam doctrinae prophetali»).

Существует множество древних толкований поэта (так называемых схолий), начиная от IV столетия и кончая поздним Средневековьем.

Затем Вергилий задаёт вопрос: – «Как у тебя рядом с мудростью и усердием в груди уживалась скупость?», указывая на то, что встретил его в круге Чистилища, где очищаются скупцы.

Чем интересен этот разговор? Он узнал о Стации от души Ювенала, спустившегося в Лимб. Неужели Стаций, умерший раньше Ювенала, избежал Лимба? Ведь, если он попал бы в своё время в Лимб (а он не мог миновать Лимб по дороге в Чистилище), он неизбежно встретился бы в нём с Вергилием, которого так жаждал увидеть.

Я могу предложить только один ответ: Стаций ещё не умер. Поэты встретились на реке Березайке с живым человеком, великим поэтом. Стаций – современник Данте, поэт как раз здесь с ним в первый раз встретился на Земле.

Какой знаменитый поэт и хороший знакомый XVIII века попадается ему на реке Березайке, по пути в Санкт-Петербург? Читая его имя не Стаций, а, как и написано по-итальянски Стазио (Stazio), тут же нахожу великого итальянского поэта, современника Петра II.

Из академической статьи:

Пьетро Метастазио (13 января 1698 года, Рим—12 апреля 1782 года, Вена) – прославленный итальянский либреттист и драматург.

Поэзией Метастазио увлекся в раннем детстве и уже к 10 годам добился изрядных успехов в искусстве импровизации. Талантливый ребенок привлёк к себе внимание поэта Гравины, богатого римского адвоката, усыновившего его. Следует отметить, что Гравина оставил свой след в истории изящной словесности именно этим шагом (Стендаль отмечал, что он писал «скуки ради скверные трагедии»; правда, в своё время его литературная известность была довольно широка). Именно Гравина дал своему воспитаннику фамилию Метастазио – это фамилия является ничем иным, как переводом фамилия Трапасси на греческий язык. Усилиями Гравины молодой Метастазио получил отличное образование. Ему же он оставил и своё наследство, избавив его тем самым от материальных забот.

Успех к Метастазио пришёл в 1724 году, после постановки «Покинутой Дидоны», написанной специально для возлюбленной поэта, певицы Марианны Романини. Либретто имело редкий успех: положенное на музыку Доменико Сарро, оно в первый же год привлекло внимание нескольких композиторов, и в дальнейшем – на протяжении всего XVIII века – было «озвучено» ещё пятьдесят раз. «Покинутая Дидона» не была первым опытом поэта, но именно в ней впервые проступили характерные черты его стиля. Особая музыкальность стиха (сочиняя тексты арий, Метастазио собственноручно «проверял» их, кладя на музыку); ясность драматургии, которая уже у предыдущего поколения либреттистов освободилась от венецианской эксцентрики (множества действующих лиц, запутанной интриги, узнаваний, переодеваний, комических персонажей, вмешательства богов и т. п.) и у Метастазио окончательно приобрела классический вид; тонкая прорисовка характеров, умение проследить каждый оттенок переживания в душе героев, которым Метастазио славился, и которое позволило ему перенести весь интерес драмы в психологическую плоскость, в отличие от той трагедии – или комедии – положений, какой зачастую была опера до него.

Следует сказать несколько слов о структуре и характере самих опер. Это трехактные произведения, при создании которых Метастазио пользовался рядом несложных правил, довольно широко известных (о них говорит Стендаль в «Письмах о Метастазио» и Гольдони в первом томе «Мемуаров»). Итак, в каждой драме должно быть обязательно шесть героев – обязательно влюбленных. Тремя главными лицами в опере являются примадонна, первое сопрано и тенор – им необходимо спеть по пять арий: aria patetica (страстная), aria di bravura (бравурная), aria parlante (в ровных тонах), полухарактерную арию и aria brillante (блестящую). Существует ещё ряд правил – о них можно прочесть у тех же Гольдони или Стендаля.

Сами арии Метастазио строятся по общепринятой в то время схеме da capo, то есть имеется три строфы, причём первая повторяется в качестве третьей. В ариях раскрывается ещё одна грань гения Метастазио – его арии очень сжаты, часто – 12 стихов, но при этом необычайно выразительны. Следует сказать, что Метастазио имел предшественника – Апостоло Зено, который, по выражению Гольдони, первым напал на мысль, что строгую трагедию можно безо всякого ущерба облечь в лирические стихи и что пение никак её не ослабит. Долгое время Зено работал в Вене, куда приехал по приглашению австрийского императора Карла VI, в качестве придворного поэта и историографа, создавая оперы для императорского театра. Современные филологи отмечают большую сухость и рассудочность стиля Зено в сравнении с Метастазио. Гольдони сказал о них так: мужественность стиля Зено роднит его с Корнелем, тогда как Метастазио напоминает Расина. Уезжая из Вены, Зено посоветовал пригласить Метастазио, в котором он видел достойного преемника.

Метастазио приехал в Вену в 1729 году. Там ему было суждено прожить остаток жизни, окончившейся 12 апреля 1782 года. В продолжение её он непрестанно создавал новые шедевры: оперы, оратории и кантаты, последние принадлежат к шедеврам его лирики.

Всего Метастазио написал несколько десятков опер: «Александр в Индии», «Олимпиада», «Милосердие Тита», «Антигона», «Царь-пастух», «Катон в Утике» и т. д. Все они имели огромную славу, музыку к ним писали такие композиторы, как Вивальди, Гендель, Хассе, Глюк, Моцарт, Сальери, Галуппи, Кальдара, Ванхал, Мартин-и-Солер, Мейербер и т. д. К некоторым операм Метастазио музыку писали несколько десятков композиторов – такова была слава этого великого итальянца, занявшего достойное место в мировой литературе.

Имя Метастазио, вместе с именами Карло Гольдони, Карло Гоцци и Витторио Альфьери, прославило итальянский театр. Однако если Гольдони прославил итальянскую комедию, Альфьери – трагедию, а Гоцци вообще создал новый жанр (фьябу), то Метастазио достиг невиданных высот в жанре оперы. Здесь сразу же следует отметить, что, согласно терминологии XVIII века драму, предназначенную для музыки, необходимо называть именно оперой, а не либретто, как это принято сейчас, что во многом справедливо, так как либретто зачастую понимается как вспомогательный материал для композитора, тогда как лучшие образцы музыкальной драмы (dramma per musica) XVIII века являются шедеврами сами по себе, даже без музыкального сопровождения. Во многом это является именно заслугой Метастазио.

Данте было лучше известно, что Пьетро Метастазио родился не в Риме, пустовавшем тогда, а в Тулузе, где жители говорили на окситанском наречии, близком к итальянскому языку и был толосатом. Жил и умер Пьетро Метастазио в Вене, столице Священной Римской империи германской нации, что он и отмечает, говоря, что Рим им пленился.

Вергилий говорит, что в пятом круге, где был и Стаций, души очищаются от греха скупости.

 
Queste parole Stazio mover fenno
un poco a riso pria; poscia rispuose:
«Ogne tuo dir d’amor m»è caro cenno. [27]
 
 
Veramente più volte appaion cose
che danno a dubitar falsa matera
per le vere ragion che son nascose. [30]
 
 
La tua dimanda tuo creder m’avvera
esser ch’i» fossi avaro in l’altra vita,
forse per quella cerchia dov» io era. [33]
 
 
Такая речь улыбку пробудила
У Стация; потом он начал так:
«В твоих словах мне всё их лаской мило. [27]
 
 
Поистине, нередко внешний знак
Приводит ложным видом в заблужденье,
Тогда как суть погружена во мрак. [30]
 
 
В твоем вопросе выразилось мненье,
Что я был скуп; подумать так ты мог,
Узнав о том, где я терпел мученье. [33]
 

Стаций с улыбкой отвечает Вергилию, что тот заблуждается от ложного вида оттого, что встретил его в столь неподобающем месте, где суть погружена во мрак.

 
Or sappi ch’avarizia fu partita
troppo da me, e questa dismisura
migliaia di lunari hanno punita. [36]
 
 
E se non fosse ch’io drizzai mia cura,
quand» io intesi là dove tu chiame,
crucciato quasi a l’umana natura: [39]
 
 
`Per che non reggi tu, o sacra fame
de l’oro, l’appetito de» mortali?»,
voltando sentirei le giostre grame. [42]
 
 
Allor m’accorsi che troppo aprir l’ali
potean le mani a spendere, e pente’mi
così di quel come de li altri mali. [45]
 
 
Quanti risurgeran coi crini scemi
per ignoranza, che di questa pecca
toglie «l penter vivendo e ne li stremi! [48]
 
 
E sappie che la colpa che rimbecca
per dritta opposizione alcun peccato,
con esso insieme qui suo verde secca; [51]
 
 
però, s’io son tra quella gente stato
che piange l’avarizia, per purgarmi,
per lo contrario suo m»è incontrato». [54]
 
 
Так знай, что я от скупости далек
Был даже слишком – и недаром бремя
Нес много тысяч лун за мой порок. [36]
 
 
И не исторгни я дурное семя,
Внимая восклицанью твоему,
Как бы клеймящему земное племя: [39]
 
 
«Заветный голод к золоту, к чему
Не направляешь ты сердца людские?» —
Я с дракой грузы двигал бы во тьму. [42]
 
 
Поняв, что крылья чересчур большие
У слишком щедрых рук, и «этот грех»
В себе я осудил, и остальные. [45]
 
 
Как много стриженых воскреснет, тех,
Кто, и живя и в смертный миг, не чает,
Что их вина не легче прочих всех! [48]
 
 
И знай, что грех, который отражает
Наоборот какой-либо иной,
Свою с ним зелень вместе иссушает. [51]
 
 
И если здесь я заодно с толпой,
Клянущей скупость, жаждал очищенья,
То как виновный встречною виной». [54]
 

Стаций терпеливо поясняет Вергилию, что он был одержим другим грехом – щедростью, который, так же, как и скупость искупается в одном с ним круге Чистилища. Даже больше, восприняв слова Вергилия: – «Заветный голод к золоту…», он осудил в себе и щедрость, как грех, равный скупости и тем спасся от Ада. Он остроумно говорит о том, что и пострижение в монахи не меньший грех, чем мирская жизнь, восклицая: – «А видел ли кто воскресших стриженых?» Любое деяние человека: Скупость-Щедрость, Мирская жизнь-Монашество, Смех-Слёзы и т. п. – равные грехи и казнятся в одних кругах Ада, и очищаются в одних кругах Чистилища, как крайности, являющиеся пороками. Умеренность во всём и равнодушие к земным благам и бедам – единственно верный путь к Спасению.

Заветный голод к золоту… – В оригинале эти два стиха представляют перевод цитаты из Вергилия (Эн., III, 56—57), означающей: – «К чему не побуждаешь ты смертные груди (сердца), проклятый голод к золоту!»

Данте, по-видимому, превратно понял это место, а именно так: – «Почему не направляешь ты, священный (то есть добродетельный, умеренный) голод к золоту, вожделение смертных!» В русском переводе сделана попытка передать двустишие Вергилия таким образом, чтобы оно допускало оба смысла. «Заветный» может означать и «запретный» и «священный»; а «К чему не направляешь ты» может значить: 1) «До чего ты не доводишь» или же, 2) «Почему ты не наставляешь на истинный путь». Я с дракой грузы двигал бы во тьму – наказание скупцов и расточителей в Аду, где Стация не было. Он виновен встречною виною – виной необузданного расточительства.

Остаётся объяснить слова Стация: – «Недаром бремя нес много тысяч лун за мой порок». Много тысяч лун = много столетий. Но поэт ещё не умер и не попал в Чистилище, как же понимать правдивость этих слов?

Надо понимать это, как и «сдвиг Данте» в несколько столетий. Два условия: – «Души на том свете никогда не лгут» и: – «Бесы лгут всегда», в данном случае, к поэту не относятся, ведь он ещё жив. Свои произведения он «ссылает в древность» на 18 веков (21 000 лун), о которых и говорит в данном случае.

А как расточителен Пьетро Метастазио был в своём творчестве! Суди сам, мой дорогой читатель: написать столь много, остаться в истории, как Римский поэт – Стаций, как друг и соратник Данте – Петрарка, как сам великий Пьетро Метастазио, создавший десятки опер, кантат и других поэтических произведений, задавших высокий стиль на много десятилетий, порой и навсегда.

 
«Or quando tu cantasti le crude armi
de la doppia trestizia di Giocasta»,
disse «l cantor de» buccolici carmi, [57]
 
 
«per quello che Clïò teco lì tasta,
non par che ti facesse ancor fedele
la fede, sanza qual ben far non basta. [60]
 
 
Se così è, qual sole o quai candele
ti stenebraron sì, che tu drizzasti
poscia di retro al pescator le vele?». [63]
 
 
«Но ведь когда ты грозные сраженья
Двойной печали Иокасты пел, —
Сказал воспевший мирные селенья, – [57]
 
 
То, как я там Клиó уразумел,
Тобой как будто вера не водила,
Та, без которой мало добрых дел. [60]
 
 
Раз так, огонь какого же светила
Иль светоча тебя разомрачил,
Чтоб устремить за рыбарем ветрила?» [63]
 

Но как же ты, воспевший в Фиваиде грозные сраженья, попал в Чистилище? – спрашивает Вергилий. Грозные сраженья двойной печали Иокасты пел – воспевал в «Фиваиде» братоубийственную вражду Этеокла и Полиника, сыновей Иокасты и Эдипа. Воспевший мирные селенья – Вергилий, автор «Буколик». Клио – муза истории, к чьей помощи Стаций взывает в своей «Фиваиде». За рыбарем – за Святым апостолом Петром, бывшим рыбаком. Встретив Стация в стане корыстолюбцев, Вергилий так и думает о нём.

Как эти слова относятся к Пьетро Метастазио? Совершенно непосредственно: двойную печаль Иокасты – матери Этеокла и Полиника, также Антигоны и Исмены, Пьетро Метастазио воспел в своей опере «Антигона», музыку к которой написал композитор Кристоф Виллибальд Глюк (1714—1787 годы). В этой же опере присутствует и Клио. Вергилий спрашивает его, как Стация: – «Как он в этом случае, попал в Чистилище, кто его вдохновил прийти к Христианству?»

 
Ed elli a lui: «Tu prima m’invïasti
verso Parnaso a ber ne le sue grotte,
e prima appresso Dio m’alluminasti. [66]
 
 
Facesti come quei che va di notte,
che porta il lume dietro e sé non giova,
ma dopo sé fa le persone dotte, [69]
 
 
quando dicesti: `Secol si rinova;
torna giustizia e primo tempo umano,
e progenïe scende da ciel nova». [72]
 
 
И тот: «Меня ты первый устремил
К Парнасу, пить пещерных струй прохладу,
И первый, после Бога, озарил, [66]
 
 
Ты был, как тот, кто за собой лампаду
Несет в ночи и не себе дает,
Но вслед идущим помощь и отраду, [69]
 
 
Когда сказал: «Век обновленья ждет:
Мир первых дней и правда – у порога,
И новый отрок близится с высот». [72]
 

Стаций говорит, что первым к Парнасу его устремил именно Вергилий, но он был первым после Господа. Парнас – гора Аполлона и муз, где течет Кастальский ключ, дарующий вдохновение. Стаций цитирует знаменитые стихи из IV эклоги «Буколик» Вергилия. В этой эклоге в Средние века видели пророчество о пришествии Христа. Существовали легенды о том, что она обратила в христианство многих язычников. К числу таких обращенных, поэт относит и Стация.

Можно ли отнести Вергилия к пророкам – тема другой книги. Здесь я просто призываю читателя вслушаться в его бессмертные строки, изложенные выше, напоминая, что Вергилий жил незадолго до Христа.

 
Per te poeta fui, per te cristiano:
ma perché veggi mei ciò ch’io disegno,
a colorare stenderò la mano. [75]
 
 
Già era «l mondo tutto quanto pregno
de la vera credenza, seminata
per li messaggi de l’etterno regno; [78]
 
 
e la parola tua sopra toccata
si consonava a» nuovi predicanti;
ond» io a visitarli presi usata. [81]
 
 
Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!
Но, чтоб все части сделались ясны,
Я свой набросок расцвечу немного. [75]
 
 
Уже был мир до самой глубины
Проникнут правой верой, насажденной
Посланниками неземной страны; [78]
 
 
И так твой возглас, выше приведенный,
Созвучен был словам учителей,
Что к ним я стал ходить, как друг исконный. [81]
 

Стаций особо подчёркивает, что именно Вергилий этим возгласом обратил его к Господу, после чего он уверовал. Он передаёт ощущение обновления мира, проникнутого правой верой и наполненном посланниками неземной страны – Христианскими пророками.