Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

27

Мы едем, едем, едем… Мелькают поля, перелески, лощины – отрада для русской души ушедшей в ностальгическое прошлое.

Мы едем с, неожиданно вынырнувшим из времени другом детства, на припозднившееся свидание.

Я говорю ему об этом

– Лучше поздно, чем никогда, как решил один еврей, ложась на рельсы и глядя в след уходящему поезду! – скалится анекдоту Валёк.

Но в его смехе чувствуется нерв натянутой струны. Так загнанный в угол ощеряется пёс, косясь глазом на сучковатую палку.

А вот и всё! А вот и приехали! Я первый выхожу из узкой одностворчатой двери межрайонного автобуса пропахшего потом, соляркой, и потом бесчисленных пассажиров, груженных всякой всячиной, а кое-кто и водочкой. Кричу другу, дурачась:

– Тпру! Приехали! Вылезай, станция Березай! В хомуте спишь?!

Валёк осторожно, щупая начищенным ботинком землю, входит в шумную улицу посёлка, как в воду.

– Может, вернёмся, а? – спрашиваю.

– Форвертс! – как можно бодрее вскидывает он руку вперёд.

– Ну, вперёд, так вперёд, – говорю я, и мы идём к школе, которая обозначена спортивной площадкой и шумной стайкой ребят возле прыгающего футбольного мяча.

Валёк, перекинул сумку с руки на руку и направился к чумазым футболистам:

– Сынки, – подозвал он их к себе, – денежек на мороженное дать?

– Не! – отвечают «сынки» хором – От мороженного ангина бывает. Нам бы на водочку подкинуть!

– Ты гляди! – повернулся ко мне товарищ – Пацанва пузатая нас с тобой обшлёпали. Ну, молодёжь! Наверное, действительно не школа делает человека человеком, а тюрьма. – Иди-ка сюда! – подозвал он самого рослого, косящего под «конкретного пацана» шалопая со стриженной под «нуль» и ушастой, как у гоблина головой, – Пить будешь?

– А-то нет! Наливай папаня!

– Да… – на минуту призадумался Валёк, – Зона по тебе плачет. На-ка «шуршастика»! – он протянул «гоблину» розоватую сотню, – бери-бери, я сам такой был!

«Гоблин» хотел было протянуть руку, но, вероятно боясь подвоха, тут же сунул руку в карман.

– Бери, чего клешню спрятал? Тут и на закусь хватит. Бери! – Валёк сунул деньги «гоблину» за рубаху, тот даже шарахнулся в сторону. Остальные заворожено смотрели на «Капитал-шоу» – Считай, что ты их честно заработал. Я у тебя покупаю адрес конспиративной квартиры вашей училки, – и назвал фамилию своей Зинаиды.

– Не, мы такой квартиры не слыхали! А дом её – вона на бугре под ветлой стоит. Гоблин, чего клопа е….! – оживлённо загалдела сельская братва, тыча пальцами в сторону долговязого ушастика, – покажи дом! Опять твою мать спрашивают. Вы не из милиции? – насторожились ребята, готовые рассыпаться по местным буеракам.

– Не! Мы сами милицию боимся! – Теперь уже я успокоил потенциальных хулиганов! – мы из областного отдела народного образования. Олимпиаду у вас по «домино» проводить будем. Хотите?

Но таких догадливых на мякине вряд ли проведёшь.

– Пошли, что ль! – разочаровались ребята. Это родня к Гоблину приехала. Деньгами одаривает… – и ребята снова закружились возле мяча.

«Гоблин» – (оказывается, у парня, действительно, была такая кличка!) – зашарил за пазухой, зачесался и неуверенно протянул злосчастный «стольник» моему другу:

– Спасибо! Пойдём, покажу, где мы живём. Мамка, наверное, теперь дома. А зачем она вам?

Мой товарищ в детстве полнотой не отличался и был так же долговяз, ушаст да ещё в конапушках, вдруг занервничал, с особым подозрением посматривая на долговязого оболтуса:

– Зачем, зачем? Кто много знает, – мало живёт! А денег я тебе не давал, усёк? Если ещё раз напомнишь про деньги – убью!

– У меня отец мастер спорта, он сам кого хочешь, убьёт – обиделся «Гоблин» – а дом вон он! – и показав на чистенький, аккуратный особнячок, укоренившийся на пригорке возле раскидистой ивы, быстрым шагом пошёл назад к ребятам.

Теперь, когда строятся не то чтобы хоромы в два и более этажа новыми российскими чиновниками и другими людьми при деньгах, а целые дворцы этот особнячок под вербой не вызвал бы во мне никаких ассоциаций. Но тогда, глядя на домик с облицовкой из красного фирменного кирпича с крышей под мшистую зелёную черепицу, я ещё подумал о том, что не так уж плохо жилось сельской интеллигенции при советской власти, если у Зинаиды такой добротный особнячок.

– Пойдём, – оглянулся я на друга, – иль тут постоим?

Валёк топтался на месте, перекидывая из руки в руку сразу отяжелевшую сумку.

– Понимаешь, не могу! Пойдём лучше вон в ту «рыгаловку» сначала выпьем, а то как-то неловко трезвому… Здесь вот комок – не проглотишь, – и прижал рукой горло.

Отговаривать друга не имело никакого смысла. Помню его старую поговорку: «Уж если что я и решил, то выпью обязательно!» Я только напомнил про цветы, мол, выпить-то мы выпьем, а с цветами как! С пустыми руками кто тебя поймёт?

Мы снова вернулись на привокзальную площадь, где тоскливой зевотой мыкалась местная бабёнка, придерживая руками ведро с охапкой никому не нужных, но таких ярких в своём разноцветье бутонов. Видно, все торжества давно обошли стороной этот районный посёлок.

– Видал? – кивнул я на заскучавшую цветочницу. – Выручи бабу, а то у неё изо рта мухи вылетают.

– Может, пойдём сначала выпьем, а потом эту кочерыжку осчастливим?

– Что ты?! Уйдёт ведь! Смотри, с какой надеждой она на нас посмотрела! Не разочаровывай местных жителей!

Валёк шагнул к цветочнице, не говоря ни слова, сунул ей в руки сторублёвку, по тем временам большие деньги, подхватил ведро и вернулся ко мне.

Бабёнка затрусила следом, протягивая с сотенной сдачу:

– Мущина, а, мущина, ведро верните!

Валёк, развернувшись всем туловищем ей навстречу, протянул ещё сотню, при виде которой бабёнка поперхнулась, быстро спрятала деньги и тут же нырнула в соседние кусты.

Районная забегаловка располагалась напротив железнодорожной станции, как раз по дороге к тому заветному для моего друга особнячку полному неожиданностей.

Я повернул туда, но с удивлением остановился: Валёк продолжал шагать прямо, словно и не говорил о пользе выпивки в столь щекотливом деле.

– Пошли! Я передумал! – бросил на ходу коротко и захромал, погрузившись в ему только ведомую стихию.

Надо же, что с человеком совесть делает! В разум Валёк входит…

– Ну, пошли, так пошли! – согласился я, хотя от рюмки под горячий бутерброд я бы не отказался. Ты ведро-то брось, не за водой ведь собрался!

– Ты так думаешь? – он посмотрел озадачено на ведро, выхватил оттуда всю охапку разноцветья, ударом ноги опрокинул жестяную посудину на дорогу, и она, громыхая, покатилась под горку в кювет, где в луже застойной воды стригли клювами зеленоватую тину несколько уток – они тут же с диким кряканьем неуклюже разбежались в разные стороны.

С мокрых цветов обильно стекала вода на пиджак, на брюки на пыльные ботинки, оставляя неопрятные двусмысленные следы, но Валёк как будто не замечал этого, а всё сильнее и сильнее одной рукой прижимал охапку к себе, словно боялся, что это роскошное разноцветье, у него отнимут. Так прижимает любимую игрушку ребёнок, когда у него настойчиво просят поиграть с ней.

– Э-э, брат, ты никак обмочился? – попробовал я пошутить, но встретил холодный, беспощадный взгляд друга, готового к нападению. – Валёк, ну, правда, давай переждём, пока на тебе высохнут брюки, неудобно так вот…

Короткий резкий матерок оборвал мои благие начинания. Немного поотстав, я потянулся за ним по жаркой пыльной улице села – на нас во все глаза таращились из-под голубых наличников сельские избы.

В такую жару улица пустовала, а может, тому виной было нынешнее малолюдье русских посёлков и деревень. «Город, город, что же ты наделал? Ты отнял деревню у меня…»

Несмотря на всю иронию и наигранное равнодушие к возможной удаче моего друга, в глубине я очень переживал за него, за такую нескладно сложившуюся жизнь, за его, далеко не мужскую браваду, и за все им наверняка сочинённые про себя приключения, – все эти бомжи, рыбачки-эротоманки, чукчанки и чукчи со священным грибом, заполярным мухомором. Эх, Валёк, Валёк, как же так случилось, что тебя как будто и нет в жизни, а только одни твои причудливые миражи и неизвестно в каких боях раздробленное колено?

Особенно колено – самое реальное, что я вижу сейчас.

Искалеченная нога, делала полукружье, неловко загребала пыль, а витая самшитовая клюка едва поспевала за ней, ныряя и выныривая из придорожных лопухов.

Так я смотрел в спину друга и жалел его, себя, жалел и нашу потраченную молодость, где «всё было весёлым вначале…».

Вначале был юношеский максимализм, наплевательское отношение к своей судьбе и к своему будущему, нежелание разобраться в жизни и в том непростом «отстойном» времени, которое требовало послушания и молчаливого согласия во всём.

Теперь нет ни молодости, ни того времени и уже не той страны, в которой мы с трудом вставали на ноги и пели забытые навсегда, неслыханные нынешним поколением песни. Да, песни…

28

А вот уже и тот особнячок, тот дом, свет из окна которого, мог бы стать для моего друга звездой над извилистой и ухабистой его дорогой.

В окнах алели маки, а может вовсе и не маки это, а цвели азалии очень похожие на маки. Кто же будет дома сажать то, что может расти на каждом огороде?

Правда маки выращивать на огородах, вроде запрещает закон, поэтому, может быть, это и были настоящие маки, уж очень они украшали высокие подоконники особнячка, где, судя по всему, кроме маков и азалий цвели другие радости.

Сразу видно, что здесь обывает интеллигентная семья – из щелястого почтового ящика, прибитого к невысокому, из разноцветных штакетников палисадничку, торчала «Литературная Газета». Ну, какому сельскому жителю придёт в голову выписывать газету, рассчитанную на интеллектуальную творческую элиту! Мощёная брусками серого камня дорожка, обрамлённая тёмно-красными бархотками, подтверждала именно это.

Отсутствие хозяйских построек для домашней живности говорило, что достаток дома держится не только на учительской зарплате на которую чтобы прожить, надо содеожать целое подсобное хозяйство.

Дом стоял не то чтобы на отшибе, но, как бы сторонясь своих соседей, и в этом смысле он был действительно «особняк», но открытый, не замкнутый на самом себе.

Мне показалось, что из-за вспененных белых занавесок на нас, явно не местных жителей, пристально смотрели чьи-то глаза. Наверное, всё-таки женские, потому что мужчины в большинстве своём не любопытны – мало ли каких чудиков не родит земля русская! Пусть себе костыляют, как шли, а мы пилить-строгать будем или в телевизор поглядывать…

Валёк остановился возле ветлы, прислонил бадик к стволу, потрогал рукой шершавую, почерневшую от времени кору, посмотрел задумчиво вверх, словно что-то отыскивая среди обвисших от жары листьев, потом глухо сказал:

– Посидеть бы на дорожку… Вот она, скамейка-то.

На два врытых в землю пенёчка была прибита горбылём к низу, толстая, отполированная сельскими задами доска, некрашеная и неоструганая, но довольно широкая, на которой так удобно посиживать бабам в жаркий бездеятельный полдень, лузгая семечки и обсуждая все последние сельские новости.

Ветла общественная, и тень от её кроны тоже ничья.

– Давай присядем на дорожку! – Валёк опустился на скамейку, неестественно отставив искалеченную ногу. С огромным букетом уже привянувших цветов он выглядел довольно нелепо и я поспешал его:

– Какая дорожка, Валёк? Мы уже приехали! Иди в дом, чего там!

– Да боязно как-то!

Куда делись его всегдашняя нахрапистость, его уверенность в достижении цели?

Мне показалось, что посиди он здесь ещё минутку – и насмешливый, вольный, повидавший жизнь и людей мой приятель по-мальчишески расплачется, уткнувшись в моё плечо.

– Валёк, «пришёл, увидел, победил»! Помнишь, небось? Давай, двигай! А-то мы на этом юру как два шиша торчим! – я подтолкнул приятеля в спину.

Друг, забыв свой костыль, поковылял к дому.

Наверное, дверь в прихожую была не заперта, потому что Валёк тут же скрылся за ней.

Что было в доме, – я не видел, только через минуты две-три в дверях объявился мой друг, а за ним, держа его за воротник, показался здоровенный мужик. И со словами: – «Вон отсюда!», – он вышвырнул непрошеного гостя с крыльца, и следом за ним полетели в пыльную растительность два золотых, изъеденных червоточиной, тяжёлых блина.

От неожиданности я привскочил со скамейки.

Валёк движением руки остановил меня:

– Всё правильно! Всё путём! – и обернулся к хозяину дома. – Дурак, это золотые слитки! Слёзы Божьи! Возьми! Сына учить будешь! А-то он шалопаем растёт! Ему пригодятся! – и заковылял в сторону автобусной станции.

Мне ничего не оставалось делать, как, подхватив его костыль и сумку, поспешить следом.

Валёк шёл, отплёвываясь во все стороны, словно ему в рот набилась жёсткая овечья шерсть. Я что-то стал ему говорить в утешение, но он только махнул рукой:

– Не надо! Я бы на его месте нас таких резвых оглоблей гнал бы через всё село!

– А Зинаида что? – выспросил я.

– А что Зинаида? Её дома нету!

Я стал ему говорить, что там за шторкой я видел точно женское лицо…

– Не, Зинаида вышла бы. Она любопытной была, на свою первую вину посмотреть кому не охота! Не, Зинаиды не было! Я бы её сердцем учуял.

Я с удивлением посмотрел на впавшего в маразм сентиментальности друга, – надо же, что с человеком делает время!

После того как мы обжигаясь шашлыками, закусывали в местной забегаловке разбавленную тёплой водой водку, Валёк как-то сразу без лирического отступления подал мне узкую жилистую руку:

– Я – ушёл!

– Куда? Туалет вот он! – я кивком головы показал на неопределённого цвета занавеску, отделяющую зал от туалетной комнаты.

– Не, ты меня никогда не понимал… Я совсем ушёл… Для меня поезда в любую сторону – попутные. Догонять своё время буду. У меня денег на кругосветку хватит! – Валёк похлопал ладонью защитного цвета брезент сумки. – А железнодорожная станция – вот она!

Я посмотрел в окно. На пропитанных вонючим креозотом путях стоял поезд Астрахань – Москва. На платформе, кроме мятой бумаги и пустых пластиковых пакетов, ничего и никого. Наверное, не было дураков ехать куда-то в такую жару в пропылённом, раскаленном на южном солнце вагоне.

– Ты что, Валёк, очумел что ли! Куда? Наше время ушло – не догонишь!. Оставайся! Я тебя к себе в бригаду возьму, чего ты! Жену сам найдёшь! Жить будешь! Куда ты, Валёк! – кричал я ему в спину. Но мой товарищ тех наших незрелых лет уже вскакивал на подножку:

– За костюм спасибо! – Крикнул он мне уже через окно. – Я тебе в холодильник на заморозку несколько тонн зелёных сунул. Новый купишь! Прощай!

Поезд молча, без шума, словно на конной тяге, медленно тронулся, потом всё быстрее и быстрее разгоняясь на слепящих под солнцем рельсах.

Я стоял и машинально махал рукой, то ли поезду, то ли отгоняя станционный сор, летящий в глаза.

* * *

Время шло и мои похождения с Вальком, конечно, забылись. Домашние заботы и вечные хлопоты о пресловутом рубле, который со времён Горбачёвской перестройки и Ельцинских «рокировок» стал деревянным, занимали все мысли.

Страна перешла на доллары, вот тогда-то я и вспомнил своего щедрого друга. За мой выходной костюм он мне оставил столько «зелёных», что, имея, ещё, правда, скромный и не гарантированный, приработок, я почти безбедно прожил воровские девяностые годы.

Новый век я встретил уже полностью освобождённым от всех обязанностей прораба монтажного управления. Нашу контору с потрохами купил по дешёвке, по бросовой цене, недавний уголовник с богатым зековским прошлым и говорящей фамилией – Расплюев.

Все механизмы и сложное монтажное оборудование сразу ушло в неизвестном направлении. Осуществлять техническое руководство он был, как сам говорил – «не копенгаген», вот и превратил базовые строения под торговые склады. Инженеры ему больше не требовались, а в кладовщики хорошо подходили его подельники.

Пришлось мне работать на всяких шабашках, всё больше по мелочам – «или церковь конопатить, иль кресты позолотить».

Время было ушлое и для ушлых людей.

Время Большого Вора.

Государство уже растащили, осталось только частные квартиры подламывать. С фомками ходили, не стесняясь, не только по ночам.

Милиция в знак солидарности с лихими людьми перестала интересоваться – зачем некоторые носят фомки за пазухой?

Обыватель стал защищаться по-своему – стальной дверью. Эта мода распространялась повсеместно с быстротой телеграфа, нет, наверное, будет современнее сказать – с быстротой электронной почты.

Жена изо дня в день стала допытываться с пристрастием – почему я спец по металлу до сих пор не могу сварить из железа надёжную дверь. Убеждать в том, что у нас брать особенно нечего, было бесполезно: «Все ставят железные двери, и ты ставь!»

Сварить из подручных материалов дверь – дело нехитрое. Вот она – получай! Жена походила, походила рядом, потоптала каблучками стальное полотнище, и успокоилась. «Ставь!» – говорит.

Ставлю. Но старый, уже поржавевший почтовый ящик на обшарпаной двери мешал, и я сорвал его. Внутри оказался плотный, порядком пропылившийся конверт на моё имя без обратного адреса. По штемпелю я понял: письмо из далёкой Чукотки пролежало в моём ящике более двух лет.

Как только рухнула старая власть, письма писать стало просто разорительно, да и писать особо некуда. А газеты теперь кто выписывает? Подписка больших денег стоит, да и труха какая-то бумажная вместо газет! Мусор! Поэтому в ящик я и не заглядывал. Висел он, и ещё бы провисел, если бы не эта затея со стальной дверью.

Ну, думаю, постеснялся мой товарищ обратный адрес указать; в яранге живёт со своим побратимом Демьяном, какие на ярангах номера?

Вскрыл пухлый конверт, а там несколько листов. Ох, елки-палки, как изменился у друга почерк! Буквы в строчках прямые, не падают. Так обычно пишут те, кто в детстве прилежно учился в школе.. Вот и вспомнилось чистописание.

Написано разборчиво, со всеми знаками препинания. Вроде всё на месте, а прочитать не могу. Вернее, читаю, а содержание не улавливаю: « Пишет Вам нехорошее письмо Дима, Дмитрий то есть, или чукча Домиан, как всегда меня называл Валёк. У него в паспорте стояло имя Валентин, а он приказал называть себя Валёк. Правда, тоже смешное имя? Я его Валетом звал. Он брат мне и я его брат, вот так мы и жили с ним – рука в руке, как патрон в патроннике. Э, да что там говорить! Нету Валька теперь. Я олешек пас, а он золото в распадке под горой Ыттыкал мыл, золото много, а Валёк один остался. Я с оленями на два дня пути от того места был. Не видел, не слышал. Дымка, собака, на стойбище пришла. Воет. Он её у себя оставил на распадке, где песок мыл. Их трое было. С горы всё видно. Не промахнулся. Бил в чёрное сердце. Тундра всех, как мать принимает: мой золото, песцов бей, гусей по весне тоже ничего себе, – много. Теперь по тундре лихие люди ходят. Оленей бьют. Людей тоже, как гусей по весне. Никого не жалеют. Денег давай! Золото давай! Жену давай! Если не дашь – зарежут. Вот такие, лихие, у Валька золото и отняли. Стреляли друга картечью. В голове дыра в кулак будет. Всё взяли. Лежит теперь Валёк в мерзлоте вечной, ягелем укрытый. Всё говорил, что он один на белом свете. Вот и адресок Ваш у него сохранился. Он мне всё рассказывал, как вы в детстве кино крутили, курили махорку. Мало хулиганили. Вот я и решил написать, что Валёк лежит под крестом из моржового бивня сделанный. Я чукча тоже православный. Крест хороший. Всю зиму резал портрет на бивне. Вот пишу письмо, я ведь учился на ветеринара. У меня стадо самое лучшее. Приезжайте. Спросите в Анадыре чукчу Дмитрия Чистякова. Вас ко мне и отвезут. Я Вам покажу, где Валёк зарыт. Там Вы тоже можете золота много намыть. Приезжайте! Буду ждать».

Такое вот письмо…

Надо бы к Вальку на могилу сходить, да на билет денег, где найдёшь! Дорога нынче дорога, – вот переставил ударение – и всё встаёт на своё место.

Золотишко помыть надо бы, да вечная мерзлота пугает, чернозём – он помягче будет…