Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

Валёк вскинул на меня голову:

– Вот и ты смеешься! А как мужик сказал о женитьбе, – тут я сразу и вспомнил про Зинаиду свою. Всё! Кранты! Домой надо тикать!

– А чего ж ты тогда не приехал? Зинка твоя меня всё спрашивала о тебе. Письмами интересовалась.… А ты, как под воду ушёл. Я думал – ты в море утоп или в тюряге запарился. Но из тюряги тоже можно было бы написать. Чего молчал?

– Чего, чего! Я был там, откуда письма не доходят. До ближайшей почты полтыщи километров – вот чего! Белое безмолвие. Сплошной Джек Лондон. Помнишь, – с тобой читали? Вот-вот!

Я вопросительно посмотрел на друга.

Тот только озорно хмыкнул, вероятно, воспоминания его были не столь огорчительны, и продолжал своё жизненное повествование, прошедшее в краях суровых и отдалённых:

– Как мы там, в избушке сторожевой на дорожку выпили, так сразу и на колёса. Заболтало меня по дороге, а, как глаза открыл – так – вот он, город наш незабвенный, мечты моей крылатой возращенье!.. – перешёл на высокий стиль товарищ. – Чего смеёшься? Тебя бы туда!

Только машина в гараж вкатилась, шофёр тот – мужичок с ноготок, сразу ко мне: – Вон – говорит – тиски на верстаке, залазь – операцию будем делать, пока никого нет.

Я с радостью скинул брюки, выпростался из трусов, без оглядки взапрыгнул на верстак слесарный, как на коня. Думаю, – освобожусь от грузила – и в ресторан тот, «На плаву» который! Ксюху ту ждать буду с еловой шишкой, морским ежом не управиться, а мы по-свойски, по-простому, как на лесоповале, – шишкой!

Мужик – сразу к тискам!

– Давай, – говорит, – прилаживайся!

Ну, я и сел, как баклан на яйца. Мужик крутанул ручку, зажал тисочными губами замок – и в стол, шарить, ножовку искать. Ищет, ищет – перевернул всё. Нет ножовки!

– Ты посиди пока, я щас! – и – в дверь! – В другой бокс за ножовкой схожу! – кричит. А сам, падла, рукавом закрылся, вроде, нос утирает. Смеётся, сука!

В гараж стал народ набиваться. А я сижу, глазами хлопаю. Что чёрт не сделает, пока Бог спит?! Смеются. Каждый советует, что попадя. Окружили меня со всех сторон. Один говорит – зубилом давай срубим, другой советует газовой горелкой срезать. А я всё сижу – то ли баклан, то ли орёл в «темнице сырой», как у Лермонтова. А «мой гордый товарищ», Кальмар, куда-то улизнул. Нет его в гараже. После я потужил, что его не послушал. Он меня тогда дорогой втихаря уговаривал, чтобы мы до гаража не ехали, а по дороге соскочили. « Мы – говорит – замочек этот камнем сшибём. Зачем нам гараж?» А я заспался… Вот и сидел, глазами хлопал, пока народ надо мной потешался.

Мужика с полчаса не было. Смотрю – народ расступился. Милиционер входит. А за ним тот мужичок с ножовкой – на цирлах. Угодник ментовской!

– Пили! – говорит милиционер. – Мы его обыскались – кивает на меня. – Он у нас по бумагам проходит! – и наручниками перед носом трясёт, мол, ни куда теперь не убежишь!

А мне уже и бежать расхотелось. В слезах сижу, как в говне.

Замочек маленький, а хитрый. Дужку пришлось с двух концов перепиливать. Мужик не ловкий какой-то. Может, нарошно так долго возился? Чёрт его знает! Чуть мошонку не перепилил. Искровенил всю. Потом в милицейском накопителе, обезьянник такой, пришлось йодом прижигать, чтоб заражения не было. Условия-то антисанитарные. Какая там гигиена, когда я полмесяца в бане не мылся!

Когда меня отняли от замка, милиционер тут же наручники прицепил и – в воронок, на участок. А там никакой вины мне не предъявляют. «Сиди, – говорят, – чего тебе шляться? Сиди!». Вот и сидел в камере предварительного заключения. Нас там человек десять набралось. Тоже бездомники. Кто бомж, а кто по пьянке, как и я, залетел. Во, дела, какие! От одного берега отплыл, а к другому не причалил. Судьба что ль такая!

– А, как же капитан тот, Кальмар твой? – спрашиваю.

– Вот и на меня интерес напал. Спрашиваю у своих бедолаг-сидельцев про бывшего капитана подводной лодки. А те – в один голос, мол, как же такого большого человека не знать? Хороший малый, только справедливый очень, и на кулак не сдержанный. Знаем, слышали про него! Хороший человек! Ой, какой хороший! Лучше не бывает! Мы прошлую зиму – это они мне говорят, – в теплотрассе кантовались. Он учил нас балыки на паровых трубах делать. Пальчики проглотишь, как вкусно! Голова у него, вроде Дома Советов! Как у Горбача, только красного архипелага на лбу нет, а так – башковит. Да…, – качают головами. А где он теперь? – у меня спрашивают.

Так и не узнал я ничего про своего нежданного друга. Пришёл – не поздоровкался и ушёл – не попрощался…

Валёк по-мальчишески подпёр голову руками и уставился в одну точку за моей спиной. Оглянулся туда и я, но по голубому кафелю только одни блики отсвечивают.

– За что тебя в милиции держали? Ты бы заяву на имя начальника написал про пропажу документов – говорю в простоте своей.

Валёк смеётся:

– А-то как же! Кто мы для них? Рабсила бесплатная. За баланду в порту на разгрузке американской пшеницы по двенадцать часов вкалывали в обход таможни. Контрабанда. Левый груз. К начальству бабки, как лосось икру метать, шли. Мешками по пятьдесят кг. крестились, а потом на нарах горбы выпрямляли до утра. Жизнь – каторга! Я стал прокурора требовать за незаконное задержание. Меня в пресс-хату отвели к уголовникам. А те – два раза подбросили на руках, а один раз поймали. «Мы тебе, твою маму, и адвокаты, и прокурор с судьёй вместе – смеются. – Жить хочешь – паши на легавых. Сюда больше не попадайся. Второго счастливого раза не будет». А второго раза и быть не могло.

Однажды, после утренней побудки, весь наш отстойник повели в баню. Мужики радуются: – Ну, всё! Вошь – зверь маленький да кусучий. Воды с мылом страсть, как боится! Всех повыведем, а то чесаться лень! Радуются в недоумении – чтой-то на легавых нашло? Никак, закон вышел с послаблением для нас?

А тут – ещё чище. В бане котёл топился паровой. Сержант велел всем раздеться до основания.

«Какой вопрос? Мы и так знаем, что в шубе в бане не моются!» – смеются, поскидали свои пасконки, подначивают друг друга. А кочегар ихний, в бане который, собрал всю одежду кто – в чём был – и в топку. Только пламя полыхнуло. Закагакала братва, заголосила:

– Что такое? По какому праву? Что мы, туземцы что ли? Срамоту чем прикроем? Набедренной повязкой что ли?

А сержант похаживает, похохатывает:

– Мы – говорит – вас в газовой камере всех спишем. На том свете – зачем одежда? В аду и так жарко. Там только грехом укрыться, да время до Страшного Суда переждать. Всего и делов-то! Давай-давай! Заходи!

– Голые стоим. Куда пойдёшь? – Валёк зябко поёжился, словно он вот теперь стоит передо мной голый. И мне даже показалось, он вот-вот начнёт дуть в ладони и потирать ногой ногу, как делают все раздетые донага в стылом помещении. – Вот мы и нырнули в парилку. А в парилке тоже холод собачий, как в раздевалке. Топчемся на цементном полу и боимся кран открыть, – а вдруг оттуда газ отравляющий пойдёт, иприт какой-нибудь, как в душегубках холокостных. Жмёмся. А! Была-не-была! Подхожу, открываю кран, а оттуда, действительно, вместо воды шипенье какое-то. Все сразу в дверь шарахнулись. Чуть сержанта с ног не сбили. А рядом сантехник с ключом разводным: – Дайте пройти! – говорит.– Воздух с труб спустить. Баню уже три месяца, как не топят. Сегодня пробный помывочный день.

Сантехник что-то там постучал, покрутил, и вода изо всех кранов горячая хлынула. Мы сразу за шайки. Благодать, какая! Теперь хоть руки свободными будут, а то всё чешешься, чешешься…

– Эх, Валёк, Валёк! Мужик взрослый уже, а всё в пацана играешь! -я с улыбкой посмотрел на своего друга.

– Чего лыбишься! Попрел бы сам, не моясь месячишка два-три, тогда бы понял, с каким остервенением мы друг другу рукавицей спины тёрли.

– Какая рукавица в бане? У вас что мочалки не было? – потянулся я прикурить от его сигареты.

Валёк отстранил руку:

– Одну козу, – показал он на сигарету – два раза не обыгрывают. Вон зажигалка лежит! Чего ты к рукавице пристал? Откуда я знаю, чья в бане оказалась рукавица. Лежала на полке какая-то брезентовая. Может, сантехник оставил. Рукавица, правда, уже рваная была, а тёрла, – я те дам! Как наждак какой! Попариться – попарились, отскоблились, а дальше что делать – не знаем. Ладошкой разве один голяк только можно прикрыть. Топчемся у входа в предбанник, жмёмся, перед сержантом, как цыплята возле наседки. Сержант нас успокаивает: «Граждане тунеядцы и алкоголики, прошу всех не волноваться! По решению властей вам выдадут новую одежду, чтобы вы своими лохмотьями не портили славный облик нашего города и учтите, всё это выдаётся авансом в счёт ваших будущих трудовых будней. Закон социализма здесь пока никто не отменял: от каждого по способностям и каждому – по его умению обходить начальство сзади, а кобылу спереди». – У нас уже мандраж начался, холодно всё-таки, а гусь этот, всё талдычит о каких-то трудовых достижениях на далёком севере, где один белый медведь начальник.

А тут вплотную к дверям предбанника фургон подкатил, тот же самый газгольдер-душегубка, но водитель уже другой, хотя тоже мент.

Сержант, который нас сторожил, залез в кузов и начал оттуда швырять на мокрый заплёванный пол разное солдатское обмундирование: бельё нижнее фланелевое, зимнее, гимнастёрки, галифе, которых в армии уже не носят, шапки-ушанки и стёганые бушлаты времён отечественной войны. К сему прилагались двупалые из толстой байки рукавицы. А на улице духота стоит влажная, несусветная, город-то приморский – муссоны, а тут всё для зимней рыбалки. Да, валенки ещё были здоровыё, тяжёлые такие говнодавы. Мои новые товарищи бродяги, бичи-алкоголики радуются, как дети. Как же, на барахолке такой товар можно хорошо оприходовать на водку! «Эт-та сколько же бутылок можно выручить? С ума сойти! Спасибо той советской власти! Дай Бог ей здесь дольше продержаться!» – подсчитывали бичёвники.

– Надо ж такому случиться! – сокрушался мой друг, – опять в капкан попал, как лох последний. А куда убежишь? В дверях фургон застрял, а рядом сержант, бык здоровенный, нос в тёртую морковь расшибёт в один мах и не задумается.

Напялили мы доспехи на себя, и сержант приказал всем залезать в эту уже сыто урчащую душегубку. А ты представь себе, влажность – девяносто процентов, в кузове – гарь от выхлопных газов, и нас понабито, как махорки у дурака за пазухой. Слава Богу, потрясло нас недолго, часика с полтора, не более. «Станция Отходная! – кричит сержант раскрыв в кузове дверь, – вымётывайся все до одного!»

Вышли, повысыпались из фургона. Стоим – поле кругом. Какая станция? Крутим головами во все стороны. Ничего и никого. Пустошь. Одни мы. А душегубка, коротко просигналив, тронулась вместе с нашими провожатыми по лысой целине. И мы – одни!

18

– Когда машина отъехала, – продолжал мой неутомимый друг – на пустом пространстве вдруг вырос, раскинув широкие, как деревенский навес, крылья грузовой самолёт.

Сразу, загороженного широким кузовом милицейской машины, мы его не заметили.

То, что самолёт грузовой было видно по отсутствию окон на фюзеляже, да и посадка у него была низкой, как раз для удобства складирования этих самых грузов.

Самолёт был винтовой, двухмоторный с обтекаемыми гондолами двигателей на крыльях, что тоже говорило о внушительной дальности перелёта. Зачем находится здесь эта окрылённая громадина, мы сразу и не поняли, только с удивлением глядели на раскидистую махину, рассуждая о её предназначении.

Но вот из подпузины, крылатого дракона, как из клоаки вывалились, двое в гражданской одежде, но с короткоствольными автоматами наперевес и побежали, пригибаясь как в атаке, к нам, что-то крича на ходу. Самолёт уже начал раскручивать винты и громко кашлять, выплёвывая из широких выхлопных труб жёлтое короткое пламя. « Давай, давай, грузись!» – кричали бежавшие, загребая воздух и показывая автоматами в сторону самолёта.

Мы стали испугано оглядываться – кому кричат эти решительные ребята, но за нами никого не было, стало быть – приглашали нас.

Нищему собраться, – только подпоясаться. А нам и подпоясываться не надо, всё своё и чужое у нас с собой…

– Слушай, что-то ты здесь загинаешь! Какой самолёт, да ещё и грузовой – на пустоши? Ты сам возьми в толк, это тебе, как подводная лодка в степях Украины. Для всех летательных аппаратов особый закон по эксплуатации, диспетчерская служба, да и вообще там особый порядок… А это воздушное пиратство какое-то!

– Во-во! Угадал! Это были настоящие пираты воздушных океанов и морей тоже. Флибустьеры-контрабандисты из конторы ООО «Белый Медведь». Специализировались на поставке рабов для разных фирм, как легальных, так и нелегальных в овшорных зонах на южных берегах Ледовитого океана. Загрузились мы в самолет, а там, как в мастерской какой, или в заводском гараже: мотки провода, сварочная аппаратура, шланги для газорезки, голубые баллоны с кислородом и красные с пропаном, обрезки труб и разного профиля прокат – всё как полагается для зимовки на льдине.

Мы головы сломали, гадая, зачем мы – пропойцы и бродяги понадобились полярникам? Они, как вроде трезвенники там, да и спирт на зимовках в большом дефиците. Нашими мордами шатунов-медведей, что ли отпугивать? Ну, дела!

Самолёт взревел по-чумовому и затрясся весь, задрожал, загремел железом, и понесло нас по кочкам и колдобинам в края неизвестные. А, пущай несёт! – думаю, – всё равно теперь, – что водка, что пулемёт, лишь бы с ног валило. Раз взлетели, – значит, где-нибудь да сядем.

В грузовом отсеке стало холодно, значит, высоко летим. Завернулся я в бушлат, напялил шапку по самые уши и завалился прямо на полу возле каких-то бочек обвязанных бреднем из толстой верёвки, чтобы не раскатывались по отсеку, прижался боком к этой сетке и заснул сном праведника – толкач муку покажет!

А мука была белой – белее некуда. Даже в глазах зарябило, как только самолёт приземлился, и нам открыли дверь.

Я, наверное, долго спал и не сразу сообразил, где мы есть.

Рядом был снег крупитчатый, лежалый уже, словно никакого лета и не было. А ведь только-только сентябрь начался, рано зиме-то быть! Тру глаза, – что за чёрт! Не мог же я спать летаргическим сном? Наши ангелы-хранители, которые несли нас на крыльях – тут как тут. «Ничего – говорят – ребята! Щас согреемся! – И показывают на здание вдалеке со стеклянной пристройкой на крыше. – В колонну по двое становись! – И – сами по бокам. Как пленных повели туда. Подбадривают по дороге, посмеиваются – щас – говорят – вам по стакану водки и щей с мясом, а потом фуй с квасом!»

Привели в столовку для лётного персонала аэропорта, на стене – белыми буквами по красному кумачу: «Вас приветствует Анадырь, столица советских оленеводов! Приумножим богатство Севера своими трудовыми подвигами!»

Это чукчи так нас приветствовали. Они-то думали по своей наивности, что это «засланцы» партии, отряд комсомольцев-добровольцев прибыл помогать обустраивать современный быт в оленьих чумах, а не пропойцы-добровольцы, бичи подконвойные…

Ну, конечно, попили щей, похлебали водки, нет, – похлебали щей и попили водки, да не водки, а спиртяги настоящего, чистого и жгучего, как вот это пламя у газовой горелки.

Соскучился, глотнул – внутри обожгло, словно девка зацеловала.

А мясо в тарелках – ложка колом стоит и не падает. «Есте-пейте работниски наси дорогие! Пусть снег пусыстый только под васыми ногами будить. Пухом вам земля нася запалярная будеть!» – это чукча, хозяин оленеводческого совхоза нас приветствовал.

Хороший мужик был, крышевать его брались заезжие хлопцы, а он не дался…

Потом нашли его воткнутым в сугроб головой, вроде приманки для песцов.

Но это потом. А пока мы барствовали за столами, нас уже боевые ребята распределили по улусам ихним, по стойбищам радио проводить, как будто они без этой говорильни оленей пасти забудут.

Это на пустой работе деньги бюджетные отмывались. Сегодня в вечную мерзлоту сосновый столб вбуравишь, а завтра его уже в яранге сожгли, поди, сосчитай. Любая комиссия за голову схватится.

Вот и я тоже схватился за голову, когда в чуме на оленьих шкурах очутился

Ничего не помню…

Помню только, как вертолёт винты раскручивал – а дальше – пропасть!

Надо мной косоглазка склонилась. Что-то быстро-быстро шепчет, и на дверь показывает. А это и не дверь вовсе, а лаз, загороженный оленьими шкурами.

Про что она толковала – мне невдомек. Голова, – как у счетовода седалище геморройное.

Ну, всё – думаю, – «белочка» от некачественного спирта в мозгах дупло нашла. Кранты! Больше пить не буду! А как не пить, когда косоглазка чашку подносит, мол, чего ты? Опохмелись! Сделал глоток, и не удержался! Стало как в том анекдоте. Знаешь, как чукча купил шкаф с внутренним зеркалом? Ну, купил. Открывает его дома:

– Жена, смотри, ко мне брат приехал!

Жена подходит.

– И с ним баба какая-то…

Вот так и я. Смотрю – из-за шкур мужик появляется. И баба – к нему. Залопотала что-то. А мне не слыхать. Звук выключился. Как у чукчи тоже, того, который в ухе отвёрткой ковырялся, – а в телевизоре звук пропал. Пришлось ему мастера вызывать. А тот чукчу к ушнику направил барабанную перепонку штопать. Ну, ладно!

Короче, попал я на постой к Алитету местному, Дамиану Чистякову. Так в паспорте написано. Чукча – во, мужик! Анекдоты про них – слоганы полоротые! А чукчи – дети белого безмолвия. Постучишь, бывало по дереву, скажешь: – Демьян, ты – вот, как это бревно! А Демьян уже бежит дверь открывать – «Стучат, однако!».

Поднял меня чукча, поставил на ноги, повертел, как Тарас Бульба Остапа, присел на корточки и зовёт бабу:

– Баба, сморти какой холёсый мальсик! Ему тозе с бабой спать надо. Однако другой бабы нету. Уйду на пастбище – с ним спи, играй. Мне сына делай! Холосого сына. Оленей пасти одному плохо. Ой, как плохо! Волки, однако, оленей ломают. Помосник нузен! – велел спустить брюки, показать бабе «инструмент». – Смотри, баба, гарпун какой! Однако впору будет, я думаю!

Подошла чукчанка. Волосы смольные, тюленьим жиром пропитаны, жёсткие, как конская грива. Наклонила голову, близоруко щурится.

В яранге свет тусклый, сквозь прореху в оленьих шкурах жидко цедится. В центре костерок перья чистит, тюленьим жиром плюётся, потрескивает.

Баба вроде ещё молодая, нутряной запах от неё исходит, как от водорослей на морском берегу. Погладила меня рукой мягкой, тёплой… И на дыбы поднялся, налился дурной кровью стержень тот у меня и струю выбил тугую, как прут. Веришь, нет – красавицей чукчанка показалась, хоть и раскосая. Обрадовался я, что у меня всё в порядке с «этим делом». Обнимаю их обоих: – Ребята, я к вашим услугам! Но сначала надо узнать – когда я? где я? и зачем я?

Баба, руками машет, показывает: – зачем говорить, узынать давай! Рыбку строгать будем, вино пить, играть будем, оленину куцать, копальхен куцать…

Усадили за скатерть самобранку, щит из досок сколоченный. Баба канистру рядом поставила и три кружки алюминиевых. Я на канистру показываю: – бензин что ли? Мужик смеётся, по кружкам разлил. Потом бабе что-то по-своему проталдычил, а сам на улицу вышел.

Баба на доски обливной таз поставила с мясом, с копальхеном этим самым, – рулет такой – мясо, кожа моржовая, вперемежку со студнем замороженным, как шинель-скатка солдатская, только снежком пересыпанная.

Мужик с улицы полено принёс. Пошарил у себя на поясе, нож вытащил, как косырь широкий, и давай полено строгать. Баба на стол стружки собирает, ну, на шит тот, перцем толчёным пересыпает. Стружки розовые, перцем припылённые – мясо, спирт из фляги… Ну, думаю, поживём – увидим!

Дамиан кружку поднимает, и мы с его бабой тоже кружки разобрали. Дамиан, знакомясь, после себя бабу Розой назвал, а меня Валетом называет. Валька-Валет – говорит – выпьем за мир во всём мире! Я от неожиданности со шкур привстал даже: – откуда Демьян узнал, как меня называют? Вот в чём вопрос! Может, когда сюда притащился, себя назвал. Ну, ладно, думаю, пить надо поменьше. Женщина всё-таки рядом. Роза! Надо же несуразность какая! Её бы Рожей назвать. Но зря я глумился… Той ночью в постели, да на шкурах жарких, она не только розой расцвела, а белорыбицей подо мной билась. Во, баба!

Строганина что ли подействовала – напрочь протрезвел после того спирта. А Дамиан, Дёмка, по жене своей, Розе этой, теперь брат мой сводный, головой в шкуры ткнулся и захрапел.

Роза на шкуры половичёк у костерка постелила, пьяненькая тоже, распахнулась вся, рукой на живот показывает: – сына делай! Давай! Я в впопыхах даже штаны не успел снять, повалился рядом. Работа такая сил требует неимоверных.

Так и жили втроём, пока Демьян со стадом за ягелем свежим в тундру не подался, а я его во всём заменять стал. За чукчу живу.

Я в конторе в той, на Анадыре радистом назвался. Провода мотать да тянуть всяк может. Живу. А работы никакой, кроме как у Розы лепестки, как на ромашке перебирать. Ночь полярная, долгая. Лежишь, гадаешь – любит-не– любит! Она от этого – жуть как парилась! За такие ласки торбаза пошила, кухлянку из пыжика песцом отороченную подарила. Совсем чукчей стал, на пояс вроде кисета Роза мешочек из кожи подвесила. Солонцы для оленей из мочи морозить. Охочи сохатые до штуковин таких, самое лакомство! Сбегал за ярангу, напрудил в кисет этот, а пока дошёл до чума – леденец уже готов, висит на поясе, как лимонка. Чехол раздёрнешь и – бац окатыш этот, чтобы собаки не слизали, в бочку из-под икры кетовой. Её тогда чукчи бочками покупали, как замазку. Когда яранга крытая моржовой кожей от ветра и морозов прохудится, потрескается шкура, так все щели на ней этой икрой мазали. Лучшего герметика во всё заполярье не отыщешь. Так вот – скинешь окатыш, и снова в полог на меха оленьи.

Рядом дома щитовые, сборные из «сэндвичей», слоёные такие, а Роза на шкурах маленького чукчу хочет делать. «Не пойду – говорит – в ярангу из дерева, душно там. Воздуха нет. Крыша на голову давит. Болит вот тут и тут, – рукой по голове стучит. На кровати детей делать не могу, высоко, однако! Нет, не пойду! – говорит. Давай лучше ярангу перекроем!»

Махнул я рукой. Моржовая кожа не хуже железа, ветер не продувает. А на подбой – оленьи шкуры. Любой мороз нипочём. Анкалины, это тоже чукчи, но с побережья, морские, тюленье сало для жирников за оленей приволокут столько, что на всё зиму хватит и ещё останется. Все говорят: – «Чукча, чукча?!» Все мы чукчи, особенно русские, – чукчи бескрайних просторов! Добродушные и отзывчивые. Не успеешь крикнуть, как тебе отзвуком уже ухо отсекло! Тронешь ржавую калитку, а она на всю деревню криком кричит… Матадоры чёртовы!