Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

19

При какой кухне здесь матадоры, – я так и не понял.

Чем не угодили ему собратья по крови, коль он с таким сарказмом выпалил последнее определение, ни коим образом не соответствующее характеристике русского человека? Он, то есть русский человек и слово-то такое может, когда и припомнит, то только под большим бодуном, загоняя разыгравшихся на вольных просторах откормленных бычков в своё хозяйское стойло.

Я сидел и с любопытством поглядывал на своего друга, припоминая его прежние подростковые черты, в которых сквозили вместе с безрассудной неоправданной нагловатостью постоянная, какая-то совсем неистребимая отчаянная весёлость, присущая только уверенным в себя деревенским мальчишкам на великих русских равнинах.

Кроме прежней беспечности, остальное всё как будто сохранилось; и весёлость, и, мягко говоря, нагловатость, и склонность к безрассудным поступкам, когда, мотнув по-бычьи головой, идёшь тараном на бетонную стенку.

Спас он меня однажды в пьяной драке.

В молодости как? – загулял, так на подвиги тянет. Вот и мы с другом отмечая Женский праздник 8 марта, решили навестить своих подруг в женском общежитии, там и нарвались на городскую шпану.

Зачинал я, а ножи получил Валёк.

Врачи успели кровоток остановить, а-то бы северной Розе так и стыть на морозе…

В образе моего друга осталось всё, кроме уверенности во взгляде, жёстком и каком-то настороженном теперь, словно в ожидании удара из-за плеча.

Бравада тогда хороша, когда блейфуешь, когда заведомо знаешь о своём противнике, что он существо слабое и податливое, и наверняка сдаст свои позиции без боя.

А с жизнью не поблейфуешь. Она сама разложит все твои козыри рубашкой вверх и тут же выдаст проигрышный вариант, вложив в руки одни шестёрки. И все твои бессонные, зябкие ночи будут согреты только одними тёплыми слезами в тоске о невозвратном.

Прошлое всегда найдёт возможность отомстить будущему…

Валёк, что-то вспомнив, рассмеялся. Но в смехе не чувствовалось беспечного веселья, а была в нём какая-то затаённая горечь, или что ещё хуже – едкий цинизм:

– Роза меня шаманить учила. У неё все по мужской линии, были лекари. Народными средствами не только золотуху с поносом лечили, а и кровь заговаривали от злого духа, северного лиходея, шатуна Тугныгака. Этот, вроде, нашего самого главного чёрта будет. Он у них во всех скорбях и несчастьях присутствует.

Иногда от него, злодея-Тугныгака, откупиться можно.

Можно нерпичьи кишки возле яранги раскидать по кругу, или нюхательным табачком посыпать. А уж если это не поможет, то над жирником надо бумажные деньги жечь. Чем серьёзнее случай, тем крупнее деньги гореть должны. Ну, а уж если и это не поможет, тогда точно, шамана звать надо. Без шамана ни одно стойбище-ыттувьи жить не может. Тугныгак их всех передушит, как миленьких. И сожрёт. Вот для этого над пологом в чоттагине, ну в сенях, по-нашему, у Розы бубен на стойке висел. Там же веники корешков каких-то, трав. Особо в полупрозрачных мешочках из потемневшего мочевого пузыря оленя хранился священный гриб вапак, перетёртый в порошок и рядом спицы для камлания. Вроде велосипедных. Только с одного конца острые и тёмные от частого употребления.

Ночь полярная долгая. Северное сияние развесит свои полыхающие шторы, вроде какгорят они, а тепла совсем не чувствуется – один морозный суховей от небесных огней этих.

Домиана Чистякова нет.

Оленьего мяса нет, один вонючий копальхен остался в ямах, да травы эти ворожейные. Чтобы цингу отогнать, пожуёшь такой травки, и сыт, вроде. Почешешь спину через пупок, и снова – на боковую. Голод.

А Демьян тот, брат мой молочный, то есть, по Розе молочный, со стадом кочует. Она и говорит: «Сил хороших детей делать, – совсем нет. Домиана звать надо, хорошо звать. Кричать надо. Далеко кричать. Он услышит – печёнка будет. Олений желудок, набитый ягелем кушать будем. Кровь в жилах, как спирт, гулять будет! Комлаться надо, Алёк!».

Она меня почему-то всё время Алёк звала.

Но я её не поправлял, какая разница – Алёк или Валёк? Темнота самоедская! Одним словом – чукча! Всё в своего Тугныгака верят, да в предка Кита, основателя рода северных людей. Умора! Спирт кончился. Делов никаких. Начальство в такую пору по своим норам живёт, как медведь жирок нагулявший.

А я кому нужен? Кальмар, говорили потом знающие приморские бичи, в наёмники подался. Рапорт написал. В Анголу, или ещё куда-то военным советником ушёл. У него в министерстве обороны однокурсник по училищу нашёлся, вытащил его из бичей в инструктора по взрывному делу. слух такой был… Ну, да… – Валёк рассеяно почесал затылок.

Было видно, что он теперь, вот сейчас, в эту минуту, ещё там, на далёкой Чукотке ударом в бубен отгоняет в горы своего Тугныгака, северного дьявола.

– Да, на чём я остановился?.. А, как комлался-то? Голод заставил, и выпить было охота. Вот я и думаю, – дай, Розе подыграю. Вроде, как поверил в шаманство ихнее. Скушно так-то вот на трезвую голову. Комлаться, так комлаться! Тащи, – говорю, бубен свой и все причиндалы!

Роза пошебуршила в чоттагине и загудел бубен, завыл по-волчьи, потом, как лев, рыкать начал, потом несколько раз по совиному ухнул и захохотал с надрывом: « Ыык-ха-ха! Крыыптымным! Ыык-ха-ха!» Это Роза свой родовой бубен пробует. У них почему-то все звуки к «ыкк» сходятся, язык у них такой, слов мало, а звуков тьма, слово скажешь – и тут же в горле запершит, словно спиртом ожёгся.

Положила Роза передо мной бубен, а сама – шасть за полог! И выносит кружку горячего отвара из священного гриба, ну, вапака этого, северного мухомора. «Пей, – говорит, – Алёк! Крепче огненной воды будет! Сквозь ночь всё увидишь, лучше совы полярной»

.Выпил я кружку дряни этой, а Роза с меня рубаху из пыжика снимает, зачерпнула пальцами мази из порошка белены смешанной с жиром нерпы и давай между сосками мне грудь растирать.

Снова загудел, заголосил бубен, закурлыкал по-журавлиному, да ясно так, что я над головой увидел целый клин поднебесных. Мне бы подумать – откуда в полярную ночь, здесь, в сорокаградусный мороз – и журавли. Но вместо этого из горла у меня победный клёкот орлиный вырвался, и земля ушла из-под ног. Взвился я к облакам, и давай крошить журавлей тех, только пух в рот набился – не продохнуть.

Бросил я гонять по небу журавлей и дальше полетел за горы. Смотрю – внизу Домиан с оленями, я кричать стал: «Демьян! Демьян!». Кричу, а слов не разобрать, во рту пух и дышать трудно стало. Кружусь над стадом оленьим, хочу к Домиану опуститься, а не могу, меня ветром в горы относит, как одуванчик наш. Очнулся, – в голове молотки – бух-бух-бух, а может это только бубен над головой.

Роза кружит возле меня и колотит кулачками в натянутый на китовый ус нерпичий мочевой пузырь. «Что – спрашивает, – Домиана видел?». Видел – говорю – а сказать ничего не успел. Меня ветром за горы унесло прямо сюда, в стойбище. «Ничего, ничего! – бросает Роза бубен, и штаны с меня спускает, подставила кружку – ссы! – говорит, Алёк. Весь гриб вапак здесь, в твоей моче будет. Теперь ты точно долетишь до Домиана! – и подносит ко мне кружку эту. – Пей, – говорит – здесь вся сила будет и орла и совы полярной!»

А у меня во рту, как рашпилем кто прошелся, гусеничный трактор проехал. Пить страшно хочу! Заглотил я кружку эту и снова соколом взмыл, словно самолёт реактивный.

Роза вдогонку кричит: « Скажи Домиану, чтобы скорее возвращался, у меня в животе ягель набухает, северное сияние распускается! Может ребёночек будет?! Так и скажи Домиану!»

А я уже снова за горами…

И вот оно стадо оленье!

Смотрю. Точно, – Демьян! Брат мой молочный! Сидит возле чума и трубочку покуривает, дымок голубой ленточкой вьётся-кружится, вверх поднимается, уже мне ноздри щекочет, а рядом стадо в сотню оленьих голов пасётся на сочном от мороза ягеле.

Спикировал я вниз, кричу Домиану в ухо: «Демьян, мать твою так! Мы с голоду с твоей женой помираем. Гони оленей в стойбище! Роза на брюхо поправляться стала. Демьян, смотри сюда!» – трясу его за плечо. А Домиан в мою сторону и головы не повернул, только шваркнул рукой возле уха, словно от гнуса отмахнулся.

Я у него изо рта трубку хочу выхватить – курить страсть охота! А рука промахивается, один морозный воздух загребает. Не слышит меня чукча! Я – снова к себе в ярангу рассказать Розе, что меня Домиан слушать ни как не хочет, или притворяется, что не слышит.

Влетел в чум сквозь дыру дымохода. Роза танцует возле жирника и в бубен наяривает.

Увидала меня и снова кружку подносит. А кружка обвита гибким змеиным телом, точь в точь, как на аптекарской вывеске.

Смахнул я змею, заглотил всё, что в кружке осталось, вырвал у Розы из рук бубен с колокольцами серебряными по ободу, ударил в него – зарокотало, заколотилось внутри меня, затрясло всего, и понесло по кругу вихрем каким-то прямо опять сквозь дымоход к звёздам. А звёзды эти – вот они, рядом, и начал я их шапкой сбивать, как яблоки в саду, только искры во все стороны.

Смотрю, рядом олени летят Домиановы, нарты с собаками. Сам Домиан восседает на шкурах. Ухватил малицей, ну, рукавицей своей, одну такую головёшку звёздную, прикурил от неё свою трубочку-носогрейку и мне машет рукой: мол, что ты зря на крыло поднялся, силы тратишь, садись ко мне, вместе к Розе полетим, заждалась она нас, однако!

– Чукча, кричу я Домиану, – открой глаза! Ты же это во сне летишь на собаках по млечному пути, а я наяву, – вот он! И беру изо рта у Домиана трубочку и, покуривая, усаживаюсь на мягкую ягелевую подстилку нарт. Чего, – думаю, – силы тратить! Пусть меня Домиан сам к Розе подкатит. Ему теперь всё можно. Во сне он.

Смахнул над головой тогда я одну звезду такую, и Демьяну за меховой воротник кухлянки закатил, чтобы из сна его выхватить, и всё рассказать, как мы с Розой теперь впроголодь живём, все дедовы мухоморы поели, табак покурили…

Закатилась звезда эта Домиану, наверное, под самый копчик, припекла ему причинное место, он и взвился осветительной ракетой под самый купол, где висели морозные всполохи, как сети рыбацкие. Там он и сгинул. Кручу головой по сторонам – никого! Собаки прямо к горизонту, с упряжью вместе погнались за огненным песцом и тоже скрылись из виду. Один я лечу в межзвёздном пространстве, как самый настоящий космонавт, только без скафандра. Я ещё тогда подумал: зачем космонавтам громоздкие скафандры? Так вот, налегке-то, совсем лучше! Не догадываются, наверное, учёные космонавтов в нижнем белье отправлять, грузят их по полной программе, а в космосе и так можно.

Оглядел я себя со стороны, – вроде, как в зеркало на себя смотрю. Мать-перемать! Я-то совершенно голый! Прикрыл срамоту ладошкой и вошел над нашей с Розой ярангой в штопор. Проскользнул сквозь дымовое отверстие, и на оленьих шкурах очутился прямо перед горящим жирником. Роза! – кричу, – пить дай! Всё нутро огнём горит!

Роза гусиным жиром мою грудь растёрла, похлопала ладошкой по щекам, – я, вроде, и очухался. Пришёл в себя. Талого снежка глотнул.

Роза и спрашивает:

– Домиана видел?

– Видел, – говорю, – а, как же? Кричал в ухо, чтобы он к нам примчался на собаках, мясо привёз, желудков оленьих с ягелем… Трубку его курил, а Домиан сидит, как глухой. Молчит.

Роза и говорит потом:

– Алёк, а по звёздам летал?

– Летал – говорю, – Домиану за воротник целую горсть насыпал, он и шарахнулся прямо в северное сияние задницу студить.

– Это хорошо, – говорит Роза, – давай я в твою ладонь посмотрю. Ну и повернула мою ладонь на себя, сдунула что-то с неё. И радостно завопила: – В дороге он теперь, Алёк!

– Ну ты и брехать здоров! – говорю я другу. – Наркоты нажрался – вот и вся твоя левитация!

Валёк чешет голову:

– Чёрт его знает, как там у них получается, но я действительно летал, и даже рукавицей звёзды сшибал, ей Богу! Ведь Демьян на второй день точно приехал. Ну вот, поглядела Роза в мою ладонь, как в зеркало, и говорит:

– Скоро оленину кусать будем! Хорошо кусать! Много кусать! – и показывает на свой живот. А живот у неё уже к подбородку лезет.

Родить, – нельзя годить. До больницы отсюда километров 200—300 будет. По морозу не довезёшь, на снегу опростается. А чую – в животе у неё парень брыкается, и по всему видать, мой.

У меня, опосля этого камлания, в голове, как муравьи завелись. Роза дала трубочку с какой-то травкой покурить, я два раза затянулся – и весь из виду пропал. То есть сам провалился в такой глубокий сон, что Домиан меня на другой день снегом растирал, чтобы я себя снова нашёл.

Роза оказалась права. Прибыл Домиан, хозяин оленьего стада, нас от голода спасать…

Огляделся я, – снова жить можно! Котёл на огне бурки пускает. Мясо на деревянном подносе ломтями лежит, кружки со спиртом. Обнял я Демьяна:

– Мужик, – говорю, – ты самый настоящий чукча! Нет, Домиан, не так! Ты настоящий русский мужик! Это я чукча!

Снова живём вместе и – все порознь. Роза никого не подпускает:

– Нельзя – говорит, – мне живот мять. Сынку там тесно будет. Головка болеть будет. Нехорошо!

– Ладно! – огласились мы оба, – «Магомет» на гору не полезет! Чего ему теперь там делать?

20

Живём, как можем. Меня начальство из Анадыря не кантует. Забыли, наверное. А я и рад, что забыли. Кому охота в полярных условиях сопли морозить? Успокаиваю себя: – работа – не Алитет, в горы не уйдёт! Научился вместе с Домианом капканы на песца ставить, силки разные, кожу дубить. У чукчей в далёких становищах моча на все случаи жизни. Загноились глаза, нацедил пригоршню, прополоскал, и снова моргай! «Ничего, – говорил Домиан – глаз – не женский манок, проморгает!» Полная дезинфекция с анестезией. Уринотерапия! Мочой любую ранку промыл, порошком от горелого гриба вапака присыпал – и всё! Чукчи болеют один раз в жизни, перед самой дорогой в Верховный чум к своему богу, а так – ничего, живут, если живы.

Перед самым концом зимы Роза опорожняться надумала, а бабки повитухи рядом нет. Собрался Домиан ехать в соседнее стойбище за ветеринаром, он и оленихам помогал опрастываться и местных жён в порядок приводил. Природа, она и есть природа. Процесс размножения один, хотя дороги разные.

Прихватил Домиан пару песцовых шкур в оплату, хоркнул на собак и к соседям за пару сотен километров по пуржистой ночной одному ему ведомой дороге. Я снова с Розой один остался. Она, хоть и на сносях была, а баба ничего себе. Свои обязанности не забывала, но я ведь тоже не душегуб какой, поторкаюсь осторожно, когда моготы нет. Харчи отменные. Оленина, заправленная ягелем, такой заряд даёт, что ствол до красна раскаляется. Но это я так, к слову. Может от того, что я часто стучался не в те двери, мальчонку захотелось наружу выйти, на свет божий, где солнце уже начинало на короткое время показывать свою красную лысину из снежных завалов. Поспешил малец! Согнулась Роза над жирником в котле поварёшкой помешать, да так, охнув, и осела ша шкуры: «Алёк, – зовёт, – дай настойки гриба вапака, больно мне. Дышать нечем!» А чайник со снеговой водой уже вскипать начал. Сыпанул я порошка того в алюминиевую кружку, поставил за пологом на снег остудить и к Розе. А Роза только воздух ртом хлебает – и ни слова! Я кружку ей поднёс к губам, она один глоток отпила и ослабла сразу, распростерлась на шкурах, не в себе стала. Ну, всё – думаю – отправилась наша Роза навсегда к своему Верховному Богу в белый чум, где её прадедушка Кит каждую ночь огненные сети в небесный океан закидывает. Северное сияние делает.

Мне жутко стало! Представь себе – ночь, вечное безмолвие и я один на всём земном шаре, словно космонавт в свободном полёте…»

…На плите забулькал и стал плеваться кипятком чайник, поэтому мне пришлось, заваривая кофе, на минуту отвлечься от занимательного рассказа своего друга.

Может, это его обидело или ещё что, но Валёк сразу замолчал, подхватил чашку с только что заваренным кофе и, обжигаясь, стал торопливо глотать содержимое, сердито поглядывая на меня.

– Ну, давай, рассказывай, какого крепыша тебе подарила та самая Роза, красавица заполярная! Чего замолчал-то?

– А, чего я говорить буду, когда и так всё ясно! Пристал, как банный лист. Не понятно, что ли!

– Вообще, я к тебе не приставал. Ты сам вроде решил мне душу излить. Я– то при чём здесь? Не хочешь – не говори! Чего кипятишься? Поставь чашку, пусть остынет! Мы можем и в молчанку поиграть.

За окном вечерело. Красные языки полыхали в полнеба, обещая на завтра снова в который раз жаркий безветренный день. На соседних высотных домах загорелись стёкла, отражая закат, отчего казалось, что по всем окнам развешен красный бархат занавесок. От этих огней облицовочный кафель плиток и сам воздух на кухне, наливались розовым цветом, сгущая пространство, где мы сидели, до осязаемой плотности. Пришлось открыть окно, чтобы выпустить наружу скопившуюся духоту и алкогольный настой наших посиделок.

Видно прохлада хлынувшего с улицы воздуха благотворно подействовала на моего друга. Он снова стал разговорчив.

– Ну, вот ты спроси меня, только без подначек, – каково мне было в том чуме одному под вой пурги возле умирающей женщины? Что я мог сделать? Роза лежит в кровяном месиве – и я один. Меня такая жуть взяла, что я завыл по-собачьи стоя на четвереньках перед Розой. Тормошу её, чтобы очнулась, а она стонет только, и всё. Допил из жестяной кружки гриба того, чтобы приободриться и духов вызвать на помощь, а передо мной только пороша снеговая да гончие псы со всех сторон окружили, кричат, словно сотня Домианов его голосом: «Подлес ты, Валета, зачем Розе живот мял? Зачем ребеноська раньсе времени вытассил?!» – и рвут на части. Тряхнул я головой – точно! Демьян с двустволкой возле меня бегает, – стрелять буду! – кричит – черепуску рассыбу! Становись, подлес!» Да как жахнет спаренным выстрелом мне по ногам. От дроби ещё – ничего, только торбаза в решёто стали, а вот из нарезного ствола свинцовый окатыш мне в колено впился. Если бы не ветеринар тот, тоже чукча, Володей звать, добрейший мужик! Сбил Домиана с ног, вырвал из рук стволы – и ко мне! Затащил в чум. Пока от мухомора того дурь не прошла, Володя пинцетом пулю вытащил, промыл спиртом рану, дрянью какой-то колено обмазал, и привязал китовый ус вместо шины. «Нисиво! Нисиво, – говорит, – за удовольствие платить будись всю зизнь! Домиан тебе денег даст. Хромой барин будис!»

Лежу завёрнутый в шкуру из пыжика, как младенец какой, весь в соплях и поносе. С испугу видно. А, может, этот шаманский гриб капак все струны в организме расстроил. Ногу не пошевельнуть. За ярангу по морозцу не сбегаешь. Ветеринар Володя по своей рации из Анадыря вертолёт вызвал. Улетела Роза в белые палаты свою гинекологию лечить, а мы с Домианом одни теперь. Про мою рану Володя промолчал, спас своего брата чукчу. И правильно сделал. Чукча свой, а меня, как бродячего уголовника, шастающего в тундре по чумам, в олений рог скрутили бы…

Ухаживает за мной Демьян, говно чистит. Он как пришёл в себя, так за голову и схватился, – сидит на шкурах, качается взад-вперёд: «Ой-ой-ой! Сто я наделал, чукча глупомордая? Неколосо как! Ой, как неколосо! – вытащил из-под шкур баульчик такой, фибровый. Лет сто баульчику! Ободранный весь, мятый. – Валета, – говорит, – на, Валета, возьми, он твой, теперь!»

А мне тот баульчик, как козе баян. Нога болит неимоверно. В голове от мухомора полярного барабан колотится, как припадочный. Запустил я этот баул в Демьяна, а баул распахнулся, и оттуда дензнаки посыпались, как у нас по осени листья с ясеня. Это у чукчи Домиана оказывается такой портмоне из фибры, а не баул. В тундре куда деньги денешь? Вот и собрались листик к листику.

– Ладно, – говорю, – Демьян, покалечил ты меня напрасно, но я тебя прощаю! Потому, что ты чукча! Исчезающий вид!

Роюсь в деньгах, как в сору. Много, а куда их денешь? До первого магазина сто километров, а до второго – тыща! Да и нога, как деревянная

Домиан посмотрел, посмотрел на меня и полез снова за полог. Выполз оттуда и суёт в руки железяки. Оплавленные, тяжёлые такие. Я вначале думал, что для сетей свинцовые грузила это, или бронза, какая. А Демьян на ухо шепчет: « золото это, Валета, ни кому не показывай! Бабу на материке купись. Каменный чум купись. Жить будесь. Пить вино будесь. Бери, Валета! Сына мне ещё делай, Валета. Чукча нужен! Молодой чукча! Оленей пасти. Мне помогать. По тундре песцов капканить. Бери всё, есё дам! Река есть, песок есть, мыть вместе будем, Валета…» Он меня всегда так называл – Валета, да Валета… Чукча – одним словом!

– Валета, ты лези, лези с Розой! – говорит Демьян, – Меня не боись! Тугныгака боись! Нехороший, злой дух. Ты знаешь, Валета, какой он злой, когда ему спирта не дают! А я тогда жадный был. Всё сам выпил. – Валёк хитро прищурился, вспоминая что-то своё. Стряхнул сигарету прямо в тарелку с недоеденной яичницей, глубоко затянулся и воткнул её в слегка подтаявший жиром кусок свинины.

– А, что мне делать остаётся? – хохотнул мой друг, – лежу себе на пыжиковых шкурах, как Алитет какой. Демьян с Розой, когда она вернулась, с меня глаз не сводят. Не потому, что караулят, – я всё равно подстреленый никуда не денусь, а влюблены оба в меня. Вину свою чувствуют. Теперь вся ночь у нас на троих. Простреленная нога в этом деле не помеха, а день принадлежит одному Домиану. Он хозяин стада. Гонит оленей на ветерок. Весна по утрам сахарок на ягеле подтачивает, ледок ломает. Гнуса ещё нет – гуляй Вася! В обещанный партийным начальством Анадыря посёлок, который должен заменить стойбище, теперь не верит даже сам Верховный Тугныгак, к всеобщей радости Розы, и недоуменным поглядываниям на далёкий ветреный горизонт Демьяна. Чукча коммунист, чукча верит в советскую власть, и теперь ему горько сознавать, что большие люди обманули его. А тут ещё радиоприёмничек на старых батарейках загундосил о какой-то перестройке, о новом мышлении. Совсем сбит с толку Домиан. Солнце по кругу пошло, оленей отгонять надо подальше в горы, где от гнуса попросторней, чем здесь, возле яранги. А Демьян не трогается, всё распоряжений ждёт. Роза ему и говорит:

– Чукча ты Домиан, бестолковая! Чего ты всё нетерянное ищешь? Посмотри Алёк узе на трёх ногах стоит. Скушно ему с нами. Взял бы ты его туда, где песочек жёлтый. Ему скоро уеззать надо, много золота на баб тратить надо. Покази ему места, которые никому знать не надо. Алёк теперь нашего племени человек. У меня снова в зивоте сыночек завёлся. Теперь спать вместе никак нельзя. Возьми его!» Домиан разбинтовал мои раны, помял пальцами и тоже повеселел. Болячки затянулись, только нога гнуться перестала, а так – ничего, вот она! – Валёк весело ударил кулаком по колену, – как деревянная! Слушай, давай Зинаиду найдём! – он перебил свой необычный рассказ, аккуратно поглаживая клочок мятой газеты, где в строгом деловом костюме и с гладкой причёской строго смотрела на него бывшая законная и благоверная, как бы говоря, – «Эх, дурак ты дурак, и жизнь тебя ничему не учит!..»

Наверное, то же самое послышалось и моему другу, он, опасливо взглянул на меня, потом аккуратно сложил четвертушку газеты и сунул ее в карман.

– А не боишься? – спросил я. – Она может замужем за передовиком ручного труда. Он тебе кости наломает!

– За что? Мы тогда с ним будем вроде братьев молочных. Я к нему с гостинцами приеду. Золотишко подкину. Денежек дам, чтобы он от своих бурёнок отдохнул на Канарах. Жадность фраеров губит. Вот он ошмёток! – Валёк шлёпнул на стол оплавленный, довольно увесистый, величиной с ладонь кусок золота. – Любовь не купишь, а золотые челюсти тому мужику впору будут. У меня тоже кулак на месте сидит. Хотя я первый никогда не залупнусь.

– Ты что, действительно к Зинке собрался? Она теперь директор школы! У неё авторитет! А ты – вот он! Как чёрт из рукомойника выскочишь. Не позорь бабу, Валёк!

– Эй, прокурор хренов, ты лучше помолчи! Сам-то что ль безгрешный? Помнишь, как у нас в студенческом общежитии девок брюхатил? Я тебе тогда ничего не говорил. Комнату представлял. Презервативами делился. Просроченные – говоришь? Рвались через раз? Ну, тут уж я совсем ни причём! Рассчитывать свои возможности надо! Давай спать! Завтра к Зинаиде поедем! Пусть морда к утру немного просохнет! – Валёк, несмотря на мой протест, выбулькал в мойку только что початую бутылку и с отвращением швырнул её в мусорное ведро.

Можно было подумать, что с этого момента он записался в армию трезвенников и теперь никогда не прикоснётся к стакану. Но моменты бывают разные, в чём мне пришлось убедиться позже. Спать, – так спать! Не знаю, как спалось моему другу, но в мой сон вошла жена с лицом строгой школьной учительницы Зинаиды и до утра корила меня за недостойное поведение и беспорядочные половые связи в той далёкой молодости.