Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

11

Со дня на день жена должна вернуться из отпуска, и я решил малость притормозить с выпивкой и пил, незаметно разбавляя водку минеральной водой.

На другой день спрашиваю друга:

– Расскажи про бомжей. Как ты к ним приплыл, моряк сухопутный?

– А ты откуда знаешь? – и, припоминая вчерашнее, почесал затылок. – Да, что рассказывать? Сошёл на берег, денег целый лопатник. Ну и загудел маленько. В кабаке ко мне одна лярва пристала: «Мущина, – говорит, – угости даму сигаретой!». А почему не угостить? Официант на цирлах таранит в серебряном ведёрке со льдом, бутыль в золотой косыночке и пузырь гавайского рома на прицепе. Туда-сюда! Лярва эта, как с журнала заморского сошла. Груди, – как дыни! Я и подумал – дай, испытаю на ней свой предмет на устойчивость. Может, это только в голове кисель. А лярва, суконка мокрозадая, ключиком от квартиры, вроде невзначай, поигрывает. «Скучно – говорит, муж капитан дальнего плаванья, а я одна такая вся» – и потягивается кошкой гуляющей сама по себе. Пуговичку на блузке расстегнула, сигаретку достала, тянется прикурить от моей цигарки. Потом откинулась на стульчике, сняла туфельку и по моему предмету лапочкой своей поглаживает. Кровь в голову ударила. А-а, – была, не была! Пошли к тебе в гости – говорю, – кофе попьём! Беру бутылку ликёра, – и в эту самую мокреть на улицу. Покачался, покачался – вымок весь. Так в тепло, в уют захотелось. Под душем постоять. Ну и уверовал в себя. И мой предмет вдруг стал, как ручка от молотка. Э – думаю, – жив курилка! Обрадовался – страсть! А она щебечет рядом всё про семейный уют и очаг, и что она девочка честная. Вот без капитана ей просто скучно. «А вы, какого звания?» – спрашивает. Полковник – говорю. А она как залилась смехом: « Мне бы – это она всё своё щебечет, – мне бы хорошо и под полковником быть». Будешь! – обещаю я ей. «Нет – говорит она – ты мальчик хороший. Мы только кофе попьём – и всё. И никаких глупостей. Ладно?» Ладно – говорю, – не боись! Импотент я! Это, чтобы она про меня ничего такого не подумала. А то в дом не пустит. Вот дурак был! – шлепнул себя по лбу Валёк. «Ой, как хорошо! – всплеснула руками эта лярва и ещё тесней ко мне прижалась. – Давай за это выпьем по грамульке! – и достаёт из сумочки фляжку махонькую, кожей обшитую. – Коньяк – говорит – у меня здесь. Давай по глоточку для согрева!» Давай – говорю, – а то зябко как-то. – Валёк потянулся за сигаретой, припоминая что-то своё, и жадно затянулся. – На улице погода – дрянь. Мзга холодная…. Вот тебя когда-нибудь по черепу ломиком осаживали? – повернулся он ко мне со своим неожиданным вопросом. – Нет? Ну, тогда с тобой и разговаривать нечего! Не поймёшь… Давай, лучше выпьем!

– Не, Валёк! Я завязываю. Жена должна скоро приехать. В норму войти успеть.

– Ну, тогда что тебе рассказывать? – поскучнел друг. Выгонять меня собрался?

– Да живи пока! Там видно будет. Рассказывай дальше.

– Нет, ты налей и себе щепотку, чтобы поинтересней было. Помнишь, как я тебя из проруби за химок вытаскивал, когда мы с трамплина на коньках прыгали. Помнишь… Вот то-то и оно-то! А ты со мной выпить не хочешь.

– Ну ладно! – прислонил я свою рюмку. – Давай!

– На твою голову никогда и кирпич не падал? Нет? Счастливый ты… Юбкой закрывался.

Я весело ухмыльнулся на замечание друга. Семейная жизнь, действительно, в какой-то мере под юбкой проходит.

– Очнулся я в темноте, как у негра в том самом месте, откуда ноги растут. Ты только не смейся, я правду говорю – густо задымив, продолжал Валёк. – Голова никак не поднимается. Хочу посмотреть, где я, а голова не поворачивается. Я – руками возле себя щупать. Ноги чьи-то босые, холодные, как лёд. Ну, думаю, – всё! В морг попал. Крикнуть надо, пока по ошибке вскрытие не сделали. Ну и заорал на всю глотку, что живой ещё. Вдруг по морде меня чем– то тяжёлым – хлесть! Пощупал – резиновый сапог. «Не гони дуру! – проскрипел рядом тот, у кого ноги остыли. – Ты не боцман на полубаке. Вчера хавальник не мог открыть, ластой не шевелил, а теперь ожил вроде?» Мужик, а мужик, – спрашиваю, – где тут можно отлить? Мочевой пузырь разрывает. « Да ссы в любой угол! Мы всё равно отсюда тикать будем. Здесь нас менты запеленговали, уроды. Обжиться не дадут!» Смотрю – окошко над головой синеет, как затухающий экран телевизора – продолжал Валёк свой рассказ. Где, какой угол – не поймёшь! Ну, поднялся я кое-как. Нащупал стеночку, прислонился, полез свой инструмент доставать. Схватился – вроде не мой! Замочек маленький, от сундучка, мошонку перехватил в самом интересном месте. Вреда для здоровья, конечно, от замочка никакого, так, пустячок, а мешает. Эт-та лярва мне вчерашняя вместо триппера прицепила…

Но тут, ввиду сильных эмоциональных высказываний и междометий не всегда свойственных нашей литературе, повествование о дальнейших жизненных перипетиях моего школьного друга придётся брать на себя.

Бывает же такое: живёт человек, уже весь щетиной оброс, а всё как подросток скользит по жизни, вроде первый ледок босой пяткой пробует. Сам знаю. Сам пробовал…

В том подростковом возрасте понятия «завтра» не существует. И когда оно ещё будет это «завтра»! Есть день и пища, а всё остальное лишь колебание воздуха, и тогда летишь в его потоке, как осенняя паутинка. Несёшся на самом кончике эдакого маленького паучка вожделения и страсти, который всё ткёт и ткёт новую паутинку вместо оборванной и разлохмаченной незрелыми порывами.

Узелок за узелком и вот я уже сам облеплен этой цеплючей субстанцией, и сам лечу подхваченный воздушными порывами, хватаясь за каждый стебелёк, за каждую веточку в надежде прищемить зрачком, убегающее пространство жизни, как тогда на крыше вагона бесполезно цеплялся глазом за пролетающие поля, перелески, лощины…

12

«Лярва», опоив сошедшего на берег удалого матроса клафелином, а чем же ещё опаивают в таких случаях нашего брата амазонки ночных кабаков, была девица не без юмора. Забрав весь годовой расчёт моего друга, замкнула на память на его мужских достоинствах замочек с баула, а ключ, разумеется, выбросила и растворилась в промозглых приморских сумерках.

Клафелин, как известно, в сочетании с алкоголем действует как автомат Калашникова, быстро и безотказно. Вот и лежал «бесхозным» мой товарищ на городской окраине в лопушистых зарослях раскинувшись на все четыре стороны дальневосточного края.

В те времена, как впрочем, и теперь, приморские города были наводнены бомжами и бродягами всех мастей под самую завязку.

Тогда эти люди носили более короткое и энергичное имя «бич», то есть – бывший интеллигентный человек.

Удалённость от привычных родных мест, близость гигантского океанского порта с его соблазнами и случайными заработками, скопление вездесущих маргиналов – всё это вместе взятое и породило «бичевание» – хиппи на русский манер.

Без корней и почвы маргиналы быстро спивались, теряли работу и опускались на дно разъедаемые всеми пагубными порочными страстями.

В большинстве своём это действительно были бывшие интеллигентные люди. Занесённые на край земли жизненными обстоятельствами не лучшего свойства, неприученные к тяжелому каждодневному физическому труду, они не могли прижиться в рабочем коллективе. Глуша тоску и невостребованность водкой, разлагались и гнили, как гниёт и разлагается на пристанях выброшенная за ненадобностью рыба.

Портовые «бичи» никогда не опускались до нищенства. Побирушек они в свою компанию не брали. « Западло» – с ударением на букву «о» говорили эти люди о выспрашивании подачек.

Портовые бичи, бомжи и проститутки самые неприхотливые существа на свете. Они, как сорные травы находят себе место там, где, казалось бы, приспособиться невозможно. В отхожих местах самая сочная зелень. Народ, в общем-то, безобидный. Воровать они, конечно, воруют, но воровство это мелкое, несущественное и то только для поддержания жизненной необходимости – бутылки любого алкогольного суррогата.

На крупные кражи и грабежи у этих людей не хватает запала – ленивы они, да и совесть ещё не стала атавизмом. Не атрофировалась совесть ещё.

Бичи, как и бомжи, пьют мало.

Большие дозы алкоголя организм, отравленный суррогатами и бытовой химией, не принимает. Пузырёк карвалола для них что-то навроде армянского коньяка в пять звёздочек. Но и без постоянной подпитки ядохимикатами такой человек уже не может, а на дешёвый тройной одеколон или аптечный «фонфурик» мелочь всегда найдётся на базарной толкучке.

В пищу, они употребляют всё, что жуётся.

Пищевой контейнер-мусороприёмник стоит в каждом дворе, сунь руку поглубже и к ней обязательно что-нибудь да прилипнет. А на приморских берегах, возле рыбоприёмников, рыбы навалом.

Из-за загруженности складов от перевыполнения плана рыбодобычи, продукцию морей часто можно встретить прямо на прибрежной гальке без охраны и хозяина.

В холодную погоду рыба гниёт не сразу. Да и с «душком» тоже – ничего! Тоже деликатес. А икорку можно выдоить из раздобревшей на берегу чёрной и толстой как бревно кеты.

Лосось – он и на берегу лосось.

Для «бича» Приморье – земля обетованная. Вот и кучкуются они в своеобразных коммунах, где всё общее, даже женщины – мечта классиков социального равенства.

В одну из таких коммун по случайному стечению пространства и времени попал мой школьный товарищ Валёк.

Бедовая голова!

13

– Стою я, значит, в уголочке, – чешет затылок мой гость, опорожнив очередную рюмку, – шатает и штормит всего. Нашарил в потёмках стеночку, опёрся рукой, а у меня после этого замка на яйцах, – как заклинило. Плотина! С испугу, наверное. Напрягся я во всю мочь, словно барку с мелководья сдернуть хочу. Никак! Круги в глазах красные поплыли! Потом хлынула всё-таки струя. В нос такой воздух шибанул, что из меня, в придачу, рукавом всю дрянь ещё вытошнило. Кто-то сзади по шее рубанул: « Что же ты, паразит, здесь гадишь! Мочиться тебе разрешили, так мочись, а харчами швыряться нехорошо. Ребята обидеться могут!» А я уже в своих испражнениях вожусь. После такого удара сзади хочу с четверенек подняться а не могу, ноги дрожат, скользят, по жиже расползаются, как у телёнка мокрогубова, который только что пузырь материнский порвал. Но тот, кто стоял сзади, подхватил меня, как солому, и уронил на ворох тряпья какого-то, где я снова ушёл в полную отключку. – Валёк пожевал, пожевал сигарету, как пустышку, и выбросил в мусорное ведро, стоящее под мойкой. Было видно, сидит в нём какая-то заноза, которую ему уже никогда не вытащить, и заноза эта имеет одно свойство – постоянно впрыскивать в организм отраву неизвестного происхождения.

Из путаного застольного разговора я узнал, что бичи – ребята добрые, милостивые, в тоскливом одиночестве моего друга не оставили. Приютили, спасли от верного переохлаждения почек со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Бичи, как перелётные птицы перед сезонной миграцией, тоже сбиваются в стаи, втягивая в свою гущу ещё не определившихся одиночек.

Валёк попал в их среду как раз перед сезоном предзимних холодов.

Ватага волноотпущеников от общества, уходя от неутомимых следопытов из органов милиции с их постоянными жэковскими подручными меняя подвал за подвалом, как раз приискивала место для зимней спячки.

Комфортабельней распределительной камеры городского теплоснабжения придумать было ничего нельзя, и коммуна со дня на день намеревалась сменить обсиженный подвал портового пакгауза на более тёплое местечко.

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»

Вообще-то, «бич» – не бомж.

Это всё равно, если сравнивать галку и ворону, – обличие вроде похожее, а суть разная…

Так и эти две категории людей: разница незаметная, но существенная. «Бомж» – это образ жизни, а «бич» – это уже философия.

Бомж – человек, потерявший в этом мире всё, что ему полагалось от рождения: дом, женщину, семью, работу. Он по природе своей безынициативен, вял и совершенно отрешён от цивилизации в скотском своём состоянии.

Бич же, наоборот – полон всяческих идей, позывов, в большинстве своём, фантастических.

От начитанности он склонен к обобщениям: зачем трудиться за мелочёвку в бесперспективной обрыдлой конторе, когда можно прожить и так, наслаждаясь неограниченной свободой и таким же неограниченным бездельем

Бомжи водятся повсюду, где живут люди, а бичи – только в больших индустриальных центрах и портовых городах

.В провинциальном городишке бича не встретишь, ему там тесно. Пока его не тронули физическая и умственная деградация свойственные бомжам, бич никогда не теряет надежды отыскать нетребовательную любвеобильную женщину и устроиться в этом мире. И что самое удивительное, надежды эти зачастую оправдываются, и тогда бич превращается в приживалку, в альфонса безо всяких нравственных затруднений.

Нечто подобное произошло и с моим другом Валентином Тищенко, но это потом, а пока он лежит, как младенец в своих испражнениях, слабый и беззащитный. Теперь его любой обидит.

Но какая это обида, если тебе засветили по морде, чтобы местный этикет соблюдал. Зачем харчи выбрасывать, они денег стоят? Нужду справляй, а блевать – ни моги!

Вот и Валёк не обижается.

На что ему обижаться, если всё по правилам? Он только перевернулся на другой бок и мучительно застонал. Там, в голове, в черепной коробке в самых глубинах мозга шевельнулась и ударила хвостом большая тяжёлая рыбина, и круги боли разбежались по всему телу.

«Во, попал! Справил праздник прощания! – колотилось в больном мозгу моего друга – Ни денег, ни документов. До Тамбова с Владивостока на крыше вагона, как он тогда путешествовал, не доберешься – ветром сдует. Оставалось только ту профурсетку отыскать. Она же сука меня под монастырь подвела! Что теперь жизнь моя? Она, как детская распашонка, короткая и вся в поносе!»

А в подвале тем временем просветлело. Промылось окошко туда, в счастливый мир здоровых и занятых людей и от этого душа Валька в отчаяньи забилась в самый дальний закоулок, откуда и клещами её не вытащишь…

Подвал тем временем зашевелился, заворочался, надсадно закашлял, – простуда здесь никогда не сдавала своих позиций, круглый год обслуживала на совесть. Вольные люди прочищали горло кто, чем мог на сегодняшнее утро.

– Лежу я, враскидку, как барин, соплями умываюсь. «Ты чего? – подгрёб ко мне, один в армейском бушлате, без погон, правда, заботливо обнял за плечи, – возобновил свой рассказ Валёк, – Плачешь что ль? По-первости всегда так, потом ничего – пообвыкнешь. Все мы Божьи люди! – И его тыква вся засветилось в улыбке, как медный таз под солнцем, несмотря на недельную щетину. – Глотни вот! Полегчает – и суёт мне бутыль с какой-то гадостью. Я рукой бутыль отстраняю, а он всё: – Глотни! Может, ты осерчал, что я по твоей шее проехался? Так я безо всякого зла, для порядку. Глотни!» Глотнул… В бутыли был, конечно, вермут, наш дешёвый со вкусом жжёной пробки. Такое, ни с чем не спутаешь. Но эта вонючка для меня в то время подействовала, как эликсир жизни. Мир преобразился! Я всё одолею! Сделаю заяву в милицию. Там помогут. Куда она, эта курва денется? Я ей сам на половые губы амбарный замок повешу, после того, как запихаю туда еловую шишку задом наперёд! Так мне сразу всё просто показалось. Вот тебе и вермут! А ты говоришь…

Но я, как раз, и не говорил ничего а, только молча, покачивая головой, слушал, хлопал себя по коленям.

Закуривал и снова слушал.

Если опустить бурные междометия, идиомы и силлогизмы портового, да и не только портового русского языка, рассказ о злоключениях моего друга, его друзей и недругах можно перевести следующим образом на человеческий язык, домысливая пропуски и недомолвки по законам жанра.

14

– Кальмар! – сказал человек в солдатском бушлате, несколько минут назад обидевший сошедшего на берег рыбачка, парня с далёкой-далёкой Тамбовщины Валентина Тищенко разбитого адской смесью клофелина с коньяком, протягивая случайно недопитую с вечера, бутыль. – «Кальмаром» меня все зовут. И ты меня зови так же. Кальмар я!

Валёк, ещё плохо соображая что, говорит этот человек, назвал своё имя.

– Полегчало, видать —Кальмар зашёлся отрывистым грудным смехом. – А ты пить не хотел!

Широкий в плечах, с прищуренными по-остяцки глазами, он и теперь – ничего себе мужик, если бы не водянистая отёчность лица, говорившая о длительных, в половину жизни запоях из которых уже не выпростаться никакими силами.

Шерше ля фам – ищите женщину!

И женщина в судьбе сухопутного теперь Кальмара нашлась.

Боевой офицер подводник русский татарин Николай Карачан уходил в автономное плаванье к берегам Кубы, острова Свободы, как тогда говорили, грозить русским кулаком американской наглой и жадной акуле капитализма.

Тогда на самом деле мир висел на волоске от ядерной катастрофы, капитан первого ранга Карачан, в последний раз прижал к груди любимую жену, сморгнул в глазах соринку и, не оглядываясь, отмахнул от себя дверь.

Ночь зашлась в молчаливой истерике, заливая непромокаемый офицерский плащ приморской мокретью.

Боевая тревога – есть боевая тревога. И теперь о своей судьбе можно забыть. Ты – морской офицер. Боец. А «боец» и «бой» – слова одного корня.

Не спеши, не спеши солдат выполнять команду, ибо будет тебе приказ – «Отставить!», так во все времена военные придерживались этой формулы, парадоксальной по смыслу, но простой и разумной по существу.

И действительно, что-то в мировых часах щелкнуло, и стрелки снова встали на свои привычные места. «Отбой!» прокатилось по Советским Вооружённым Силам, и бойцы облегчённо вздохнули.

Подводная лодка, капитана Карачана, покачавшись на пирсе пару суток, ушла в сухой док под разгрузку. А команду отпустили на берег.

Вот тут-то и попал бравый морской волк, русский по-матери и татарин по-отцу, под жернова молодильных яблок своей жены Лёли.

Случай самый банальный – «Муж в камандировке!»

Пришёл, увидел и…

Да что об этом говорить! Кровь бросилась в голову, а над семейной постелью – парадный кортик на ковре. Лезвие фабричной заточки. Вошло в промежность помощника в супружеских делах как в масло.

В горячах, сверкнуло лезвие над Лёлей, но, увидев распростёртое белое тело жены и голубые окатыши глаз на скомканном испугом лице, всадил лучезарную элитную сталь в притолоку двери и – в ночь, в кошмар затяжного прыжка в никуда.

А тот любопытный до чужих жён «счастливец» теперь писает только сидя, как девочка.

Нашли. Нашли ревнивца.

Военный трибунал определил бывшему славному капитану, а нынче гражданину Карачану Н. А., пять лет общего режима по известным смягчающим обстоятельствам.

Иному за это и десятку бы влепили, а тут – военный трибунал, ребята понятливые, у самих дома жёны в охотке. Молодые, значит!

На зоне Карачана зауважали – мужская солидарность!

«Законники» с ним запросто ручкались, хотя он по тюремным понятиям принадлежал к масти «мужики», авторитеты общение с «мужиками» допускали редко.

Общий режим, на то и общий, что кроме чефира у «законников» водка всегда под рукой, да и «планчик» покуривали, разгоняя тоску временного узилища.

Покатилось колесо жизни Николая Алимовича Карачана не по широкой дороге, а по кочкам да колдобинам. Там и кличка «Кальмар» к нему прикипела, как потная рубаха к телу.

Перекрестили, навроде того…

Вышел на свободу и загулял, как бледная немочь. Податься некуда, а пристрастие к питию приобрёл неимоверное, вот и прислонился он к бродягам бездомным, как тот Алеко к цыганам.

Теперь его взнуздал и правил им господин Случай с благоприобретённым пороком.

Не вернись он тогда домой без предупреждения, позвонил бы, весточку дал, мол длительный поход к заокеанскому противнику откладывается на неопределённое время, – и всё обошлось бы. Цветы были бы, объятья, поцелуи… Э-э, да что там говорить! Рука бы, что ль у него отсохла – номер телефона набрать?!

И вот он теперь сидит, бывший славный командир, «бугор» – в яме с каким-то бедолагой «борматуху» делит. И-эх! Кальмар, ты и есть – Кальмар!

И Валёк из далёкого чернозёмного города Тамбова сидит, пьёт с Кальмаром вчерашний закисший вермут. Пьёт и плачет. Плачет, но всё равно пьёт прогорклый, как и его теперешняя жизнь, настой мутный и вязкий.

Кальмар хлопает новоявленного члена по плечу и смеётся во весь свой щербатый запущенный рот:

– Не ссы, брат мой! Это только на первый раз тяжко, потом попривыкнешь. Мы – дети подземелья. Нет – люди подполья, как большевики! Гордись! Небось, в школе тоже учился! Жалко – среди нас Ленина нет. Но всё равно – вперёд заре навстречу! – Кальмар суёт тяжёлую, как противотанковая граната бутылку зелёного стекла с остатками вермута новому товарищу в мокрые ладони, которые тот только что отнял от лица.

Остатки – всегда сладки.

Молодая душа Валентина Тищенко постепенно стала расправлять помятые крылья, готовясь выпорхнуть из душного подвала туда, на волю, на свет, навстречу радости.

Чей-то слюнявый окурок оказался в губах Валька, и после двух-трёх затяжек он приобрёл прежнюю уверенность, что каждый человек больше рождён для счастья, чем для печали: «Ничего, умоюсь как-нибудь…, брюки почищу – и в ближайшее отделение милиции схожу. Там помогут…, вот только умоюсь как-нибудь…»