Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

8

…Пока Валёк за столом увлечённо живописал мне морские пейзажи и корабельные нравы, та давняя школьная история снова ожила в моей памяти, но не разрешила до конца загадку характера моего друга. Сказать, что он это сделал из жалости к Богомолу нельзя, он его презирал так же, как и я. Сказать, что это было его бравадой?.. Как знать?

Говорят, вино развязывает языки – это верно. Но оно так завязывает беседу, что выпутаться из этой трясины можно только тогда, когда грохнешься чугунной головой о столешницу в полном забвении своего существования.

В тот день у нас с Вальком настоящего разговора не получилось: слишком быстро закончились все слова, остались лишь одни междометия…

Утром, вынырнув из ночного провала, на холодном крашенном эмалью льдистом полу с навязчивыми вопросами: «Где я?» и «Что я?» с удивлением обнаруживаю, выпавшего из моей настоящей жизни своего друга, рядом невозмутимо храпящего на рыжем от пыли ботинке вместо подушки.

«Ах, да! – хлопнул я себя по лбу, – так это же Валёк! Как же я сразу-то не врубился?! Ну, и посидели мы вчера! С этим надо кончать!» – и я по-старчески шмыгая ногами, подался на кухню.

Водочный и табачный перегар во рту надо было чем-то нейтрализовать. Поставил на плиту чайник. Взгляд, упавший на опустошённую посуду на столе заставил меня с остервенением передёрнуться: – нет, только не это! Кофе, слава Богу, ещё есть в тумбочке.

Друг, услышав мою возню, позёвывая, поднялся и уселся рядом на стул:

– Ну, что? Опохмеляться будем?

– Только не с утра! – запротестовал я. – Мы сейчас лучше кофейком полечимся…

– Ну, как скажешь! Заваривай покрепче и без сахара. От сладкого, говорят, диабет бывает.

Валёк пошарил, пошарил в своей безразмерной раскладной сумке и вытащил серебряную штучку, похожую на игрушечный с тонким станом самоварчик, только вместо краника самоварного тянулась из красной резины трубочка с мундштуковым наконечником из белой кости.

На мой молчаливый вопрос – что это? – Валёк довольно хмыкнул. Было видно, что вещицей этой он очень гордился.

– Раритет! У одного китаёзы в Хабаровске на золото выменял

– Ты что, на приисках лопатил? Откуда у тебя золото?

– Это у тебя нет! А у меня его, как у аравийского падишаха. Потом, как-нибудь расскажу. Давай лучше кальянчик посмолим. На опохмелку – незаменимая вещь! Сам увидишь. Сплошная левитация!

– Наркота что ли? Не, я этой дурью не балуюсь, с того самого раза, как мы с тобой маковое молочко гнали. Помнишь?

– Сказал тоже! У меня до сих пор хрящ на ушной раковине сломан. Ты-то тогда слинял, когда я твоему отцу подножку поставил. Вот он вгорячах мне ухо и оторвал. На, пощупай, до сих пор не срослось – Валёк повернулся ко мне боком, двумя пальцами сложил пополам большое, как морская раковина ухо. – Живой батяня-то? Я на него обиды не держу. Правильно он тогда нас, чертей, гонял. Крутой мужик!

– Нету отца, Валёк! Ушёл ниже уровня земли на два метра. От него теперь один холмик остался, да рябинка в ногах по осени костром полыхает…

Вот вспомнилось…

Дано это было. Так давно, что и не скажешь.

Учились мы с Вальком, кажется в седьмом или восьмом классе. Огород у нас был прямо за домом, на «задах», как тогда говорили. Небольшой огород. Всего восемь соток.

На семейную ораву нашу, все-таки пять человек детей, картошки едва хватало до весны.

Всю землю, даже и вокруг дома засаживали картошкой. Какие цветы? Какие лютики-маки?

Но матушка моя любила, чтобы на огороде всегда что-нибудь расцветало. Вот и посеяла однажды маковые зёрна. Горстку, да и ту – промеж грядок.

Когда мне пришлось картошку окучивать, я от недогляда посшибал почти все всходы мака, но какая-то часть осталась цвести буйным цветом.

И вот среди лета меж зелёных кустов картофельной ботвы, поднялись, и крылья раскрыли, как заморские бабочки, ярко-красные с чёрным обводом цветы, да такие, которые мне никогда не приходилось видеть.

Цвели дружно да опали быстро. Осыпались, обнажив и выставив напоказ, зелёные с рубчатыми шапочками головки тугие и плотные, похожие на плоды дурмана-белены.

Белену я знал. Попробовал однажды пожевать мелкие бледные зёрнышки, потом мать меня парным молоком дня два отпаивала. У меня в ушах всё какой-то гул стоял и голоса разные, резкие и крикливые, как будто радио в мозгу провели. Голоса разные, а слова одни: «Во саду ли, в огороде поймали китайца. Руки-ноги оторвали – голова болтается». И пена изо рта шла, словно пузырёк жидкого мыла выпил. Глаза от света резало так, что мне казалось, сто прожекторов на меня наставили, и все сто в одну точку бьют. Руки-ноги судорогой сводило.

Мать в голос плакала. Но потом – ничего. Радио в голове снова выключили и судороги отпустили.

Гадкое состояние! Неприятное! Поэтому я к маковым коробочкам никакого интереса и не проявлял. Растут, ну и пусть растут!

Время подошло огород пропалывать, от сорняков очищать. Отец уже второй раз сказал, что третьего раза не будет, если «бодылья» не подёргаешь. А на улице жара, на речку тянет поплескаться. Что делать? Позвал своего дружка с огородом управиться.

…

Ничего, перетёрли.

– Тащи махорку!

Махорка у отца всегда хранилась в печной горнушке. Как настоящий курец со стажем, отец любил, чтобы махорка всегда была сухой. А какой же ей быть в тёплой пазухе печи?! Как порох!

Отца в доме не было.

Но я на этот раз промахнулся.

Отец, как потом оказалось, в такую жару ушёл спать на прохладный погребец в сенях. В потёмках за стеной я его и не заметил. Покрутился возле горнушки. Дома никого. Ну, я и взял кисет. Пузатый такой, со шнуровой перетяжкой.

Ничего, потом досыплю махорки, и никто не узнает.

Показываю другу. Тот потряс его на ладони и передал мне:

– Перемешай хорошо, чтобы лучше курилось!

Он всё попридерживает одной рукой ушибленное колено. Видно больно очень.

Высеял из ступки в кисет всё содержимое, перетёр в ладонях, встряхнул несколько раз и уже приготовился крутить цигарку, как в сенях раздался глухой кашель отца, и скрипнула дверь.

Я бросил кисет на землю и, подняв глаза, стал считать в небе ворон – мол, я тут причём?

Отец подошёл к нам, уселся рядом на лавочку.

– Ну, что, бродяги? Чего на припёке жаритесь? На речку бы смотались. Молодец! – потрепал он моего друга за шею. – Хорошо огород пропололи! Ни одной соринки нет. С меня на конфеты полагается – и полез, было, в карман, но сразу почему-то раздумал. – Ладно, потом, когда в город поедете в институт поступать, тогда я вам точно на мороженное дам.… Во, растеря! – глянул отец себе под ноги. – А я его обыскался! Когда же я здесь кисет посеял? – отец поднял пропажу с земли и задумчиво стал его рассматривать. – Надо курить бросать! Кашель, стервец, берёт… – и, достав из кармана свёрнутую гармошкой газету, оторвал полоску на самокрутку.

У меня зачесались пятки – куда бежать?

Друг невозмутимо сидел рядом. Отец, позёвывая, стал набивать козью ножку.

Неторопливо, пока что, не затягиваясь, раскурил:

– Вы, ребята, с меня пример не берите. Мы в старое время дураками были. С семи лет цигарку изо рта не выпускаю, соску эту. Вот теперь и бьёт кашель. Привычка эта дурная. – отец с наслаждением затянулся.

Я стал остывать сердцем. Что-то будет?

Сначала у отца перехватило дыхание, потом он со стоном «И-ыы!» зашёлся таким кашлем, что с губ его белёсой бичевой стала спускаться на колени слюна. Отдышавшись, он вытер рот и с изумлением стал рассматривать содержимое кисета. Потом перевёл глаза на нас.

Тут я уже не выдержал. По зелёной ботве, по грядкам рванул в спасительные кусты за домами, к берегу нашей речушки Большой Ломовис. Сзади за спиной, послышался истошный вопль моего друга и отборный, плотницкий мат моего отца.

Зная резкий характер родителя и его скорую руку, я понял, что Валёк теперь за нас двоих отдувается.

В кустах хорошо, но неуютно. Всё время в них не просидишь. Надо же когда-то и домой идти. А, как пойдёшь? С отцом – это не с матерью, по-мирному не договоришься…

Через несколько минут, прижимая лопух к кровоточащему уху, ко мне подсел Валёк:

– Дать бы тебе по сопатке! Зачем убежал? Мы бы отцу сказали, что никакой кисет не брали. Мало ли кто его сюда подбросил? Почему сразу – мы? А, может, это кто другой решил подшутить? Федька, сосед, может. Он из армии только пришёл. А там, говорят, все шутят… А ты – выдал.

Конечно, такой выдержки мне бы не хватило, потому что результат я знал точный: – ремень, на котором наводил бритву мой родитель, был жесткий, как шифер, да ещё с медной квадратной бляхой. Знатный был ремень, знакомый. Как говориться, до слёз знакомый. Валёк, время от времени перехватывал рукой ногу:

– Мозжит, сволочь!

– Может у тебя ревматизм? – попробовал я успокоить своего друга.

– Сам ты – ревматизм! Ну-ка, дёрни за пятку, да посильней!

Я, приподняв его больную ногу, слегка упёрся своей босой в мальчишескую промежность друга, и так дёрнул его ногу на себя, что тут же свалился рядом.

Валёк, забыв про вывихнутую ногу, с воплем вскочил и поддал меня пинком:

– Яйца раздавил, сволочь!

Я не обиделся. Валёк – друг справедливый.

– Но ноге-то теперь легче?

– Да, вроде, ничего. На место встала.

– Ну вот, а ты говоришь…

– Я-то ничего не говорю, а вот отец с тобой разговор хочет делать. Он тебе приказал домой идти. Пойдём?

Я мотнул головой. Как идти, когда тебя наверняка ремень ожидает.

– А, что делать собираешься? – теперь Валёк всё чаще хватался за ухо. Там у него кровянело, и кожа отдавала синевой. Ушная раковина распухала на глазах. – А я твоему батяне ещё вчера помогал домой пьяному добраться, он после зарплаты лыка не вязал. Деньги мне совал, да я не брал. А теперь всегда брать буду, когда его пьяного встречу. Он мне ухо оторвал…

Мой отец пил редко, но метко. А вчера у него с хозяином расчёт был. Точно. Плотники на селе всегда в деле, а мой родитель топора из рук никогда не выпускал. А больше еще – где заработаешь? В колхозе одни восклицательные палочки ставят. А у нас семья большая. И у всех рты раскрыты – мням-мням!

– Приходи ко мне спать. Мы с тобой на сеновале устроимся, никто не найдёт. К утру зябко, правда. Но, ничего, вдвоём согреемся!

Но до ночи ещё далеко. Чего о ночи заботиться? Доживём как-нибудь! Река – вот она, под берегом! И мы спустились с крутояра вниз полежать на песочке, намытом прошлым половодьем, жёлтым и бархатным на ощупь.

Там мы с другом пролежали до самых сумерек. Покунаемся у бережка и снова животы греть…

Но сколько верёвочке не виться, а где-нибудь конец отыщется.

Песок дневное тепло не сразу отдаёт, но и он уже остывать начал.

Вот теперь стала по-настоящему робость брать, – куда податься? Может действительно с другом на сеновал завалиться, да жрать охота?

Но тут за мной пришла моя заступница и спасительница – мать.

– Не боись! Пошли домой, я тебе на чердаке постелила. Там тебя отец не найдёт. Пошли! Злой на тебя он сегодня. Может, ты натворил что?

– Он кисет вчера, когда пьяный пришёл, потерял где-то, а на меня сваливает. Я всегда виноват… – я старательно растираю кулаком сухие глаза.

– Ну, ничего! Пошли! Утро вечера мудренее. Завтра разберёмся. Обойдётся как-нибудь!

Но утром не обошлось «как-нибудь»…

– Сынок! – кричит мне чуть-свет отец из сеней. – Подай-ка мне брусок с чердака. Он там, в инструментах, в ящике лежит. Подай, мне топор поточить надо!

У меня сразу отлегло от сердца – забыл отец всё. Точно – забыл! Голос у отца спокойный, ласковый.

– Пошарь – говорит, – получше! Он там за трубой, в ящике!

Я спускаюсь с лестницы. В одной руке у меня брусок, другой за ступеньки держусь. Спал в штанах, не раздеваясь. Протягиваю брусок отцу. Он – хвать меня за руку!

– Ах, ты чадо глупомордое! Я из тебя щас дурь выбью! Косяк курить вздумал, паразит! Да ты знаешь, что это такое? На всю жизнь пеньком остаться хочешь! Я тебя породил, я тебя и убью! Помнишь Тараса Бульбу. Я тебе щас рёбра крушить буду, стервец! – и зажал мою голову промеж колен.

Орать и крутиться бесполезно. Никто не поможет. Мать корову в стадо погнала. Кричи, не кричи – не услышит.

На этот раз мне досталось той самой бляхой, которую я так опасался. Взмахи отца резкие, с оттяжкой…

– Говори, что эту заразу никогда в рот не возьмешь! Клянись матерью и Богом!

Я от боли не могу слова сказать. А закричать – упрямство детское не позволяет, начитался героических книг про партизан да про большевиков. Закусил губу, и мычу только.

У отца рука меткая – ремень не соскользнёт.

– Проси прощенья, подлец!

– Не бу-буду! – выдавливаю я сквозь слёзы. – Мы только побаловаться хотели! Не бу-дуу!

– Ну, на тебе ещё напоследок!

Отец так влепил мне бляхой, что я сразу сполз на пол.

После этой экзекуции, любовь к познанию подобного рода вещам у нас с другом исчезла сама собой.

Память тела, как и память души, тоже оставляет свои отметины на дороге жизни.

9

Теперь, уходя воспоминаниями в детство, мы с приятелем, только посмеивались и хлопали друг друга по плечам.

– Жив отец? – снова переспрашивает Валёк.

Я молча посмотрел на него.

– Ах, да! Прости! – Приятель на минуту задумался и снова взялся за свой кальянчик самоварного серебра, китайский с замысловатыми иероглифами, и стал готовить его к употреблению. Сначала отвинтил крышку, набрал водицы из чайника, сверху на решётку положил маленький, как кубик рафинада, кусочек пастилы, всё это закрыл серебристой фольгой, которую предварительно продырявил крест-на-крест вилкой, достал круглых, как грифельные палочки угольков.

Я с любопытством смотрю на его действия.

Валёк зажёг спичку, засмолил угольки, они тут же заалели, и по кухне потянулся запах то ли ладана, то ли сандала.

Приложившись губами к костяшке мундштука, приятель с наслаждением затянулся, в самоварчике забулькало, задымилось. Угольки запылали, и голубое облачко выплыв из губ моего друга тут же растворилось, обволакивая меня теперь уже запахом цветущего миндаля.

– На, затянись! Не бойся, не наркота! Голову облегчит – и только!

По правде сказать, вкус кальяновой затяжки на меня никак не подействовал. Вроде душистую дамскую сигаретку попробовал. Так, – пустота одна, но забавно из булькающего самоварчика затянуться.

– Валёк, ерунда всё это! Давай лучше по рюмашке пройдёмся!

– Наливай! Одно другому не помешает! – и снова припал к мундштуку. Обижаешь! – выдохнул он цветущий миндаль. – Восток – дело тонкое! Куда тебе!

– Да уж куда нам деревенским лаптёжникам? Мы водочкой вчерашнее загрунтуем. Давай по маленькой!

– По маленькой можно. А больше ни-ни! Только символически.

Но, как говориться, – сто грамм – не стоп кран, дёрни – не остановишь…

Проснулись мы уже поздним вечером, на диване в положении карточного валета.

Прямые лучи закатного солнца так накалили мне голову, что пришлось срочно становиться под душ, воизбежание вскипания мозговой субстанции пропитанной неумеренным количеством алкоголя.

– Ну, ты фраер! – то ли с восхищением, то ли с насмешкой хрипло обронил Валёк, когда я, блаженно развалясь в кресле пил ледяное молоко, случайно обнаруженное в холодильнике. Ещё от жены осталось. Вот действительно – запас карман не трёт!

Валёк сполз на пол и теперь лежал, раскинувшись, как боец, сражённый в азарте атакующего боя. Щекой прислонился к глянцевой поверхности крашеного эмалью пола, впитывая его прохладу.

Весь вид приятеля говорил о том, что ему тоже не мешало бы принять холодный душ, и я сказал ему об этом.

– Эт-та можно! – дурашливо поскрёб себя под мышкой Валёк и направился в ванную комнату, роняя по пути одежду.

Долгие всплески и междометия, пересыпанные крутым посолом, говорили о том, что мой друг не принимал ванну, по меньшей мере, месяц.

– Так бы жил! – стряхивал Валёк с себя сбегающую воду, пока я доставал ему свежее полотенце. – Тебе бы фикус в передний угол поставить, да канарейку завести. – Он с удовольствием растирал своё худое светлое без загара тело, испещрённое голубой татуировкой. – Вот теперь можно и газетку почитать – уселся он в пустующее кресло, беря в руки с позапрошлых времён местную газету, которая мне по отъезду жены служила подставкой для чая. – Можно я у тебя немного поживу? – сказал он, разворачивая газету.

– Поживи немного, пока жена в отъезде, а то она за всё это – я показал глазами на бутылки в углу, – и меня вместе с тобой выгонит. Она к этому делу строгая.

– Ну, что за люди! – хлопнул Валёк ладонью по газетной странице, – Твой ветер не в паруса дует, а в бабий лифчик. Помнишь, как мы с тобой у Багрицкого читали – «От чёрного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…», так кажется, если я ещё что-нибудь помню.

– Так, так! – ответил я без особого энтузиазма. – Бабий лифчик – не самые плохие паруса, Валёк. Поверь мне!

Но друг мой уже углубился в газету и философского разговора о пользе семьи и брака не поддержал.

Пока Валёк изучал «почём гульден в Гондурасе», я пошёл на кухню жарить на ужин опять яичницу.

Не успел разбить и пару яиц, как послышался удивлённый и восторженный голос друга:

– Смотри, вот она, Зинка моя! Заслуженная учительница! Я её на фотке сразу узнал. Моя баба!

Пришлось снимать с огня сковороду:

– Чего вопишь? За стеной люди живут! С похмела померещилось – какая Зинка?

Валёк суёт мне в лицо газету:

– Читай, читай! Вот и фамилия моя стоит, Мы с ней не в разводе! Жена всё-таки!

С мятого, залитого чаем газетного листа смотрит строгая молодая женщина – у школьной доски с указкой в руке. Действительно отдалённо напоминает ту конопатую студентку, которой наверняка испортил жизнь мой товарищ. Под фотографией подпись – Тищенко Зинаида Евгеньевна, заслуженный учитель… И – обрыв, в котором был, вероятно, текст о самой учительнице и о её методах работы с трудными подростками, такими же какими когда-то были и мы с другом.

– Ишь ты! – всё восхищается Валёк, – Фамилию мою носит. Наверное, не забыла…

– Может, и не забыла, да ты сукиным сыном оказался. Ни письма, ни денег от тебя… Сам говорил. Хорошую память о себе оставил!

– Ты мне соль на задницу не сыпь! Тоже миссионер нашёлся! Со своей женой разберись, потом меня учи. Давай лучше за педагогические успехи выпьем, вроде как встречу с Зинаидой отметим.

– Давай! Всё равно весь вечер наш. Пойду закуску варганить – согласился я с его доводами, пропустив мимо ушей, едкое замечание о моей семейной жизни, и направился на кухню.

Длительное скитание по общежитиям, этот неопрятный, но вольный период жизни приучил меня быть равнодушным к тому, что окажется на столе. Какая разница?! Главное – есть, что есть, и, слава Богу! Для меня и сегодня самым любимым блюдом на все случаи – яичница с салом, а, если туда добавить ещё и помидоры, то и говорить не о чём…

– Яичницу будешь? – бросил я через плечо.

– А-то нет! – он уже стоял у стола, цепляясь зубами за алюминиевый флажок, и распечатывал нашу, родную, ещё советскую, пшеничную, заранее приготовленную мною с утра.

– Подожди коней гнать! Дай сковороде разогреться!

– А, чего ждать? Я лучше догонять буду!

Валёк явно торопился унять, несмотря на всю свою браваду, внутренний сдвиг какой-то, напряжение.

Не всё так просто в его жизни, как мне тогда казалось.

Я и сам был удивлён неожиданному раскладу – действительно, миром правит господин случай.

10

Вот теперь самое время перевести повествование в то самое русло, по которому протекала, со слов моего друга, жизнь в тех далёких краях, куда унёс его дырявый парус надежды.

В те края ни одна птица не долетит с наших насиженных чернозёмных мест, а вот Валёк, используя ветерок в голове, который почему-то всегда был для него попутным, добрался.

Оргнабор того времени, называемый вербовкой, собирал со всех концов обжитой части необъятной Родины в основном маргиналов – людей без отчества и отечества, отчаянных, у которых о завтрашнем дне и головушка не болит. «Будь, что будет!» – скажет такой, и потуже подпоясавшись, идёт на вербовочный пункт получать небогатые «подъёмные», чтобы через пару недель вдруг оказаться у чёрта на куличках, куда Макар и телят не гонял.

Постоит такой, оглядываясь по сторонам и припоминая: что же это он там натворил, чтобы вот здесь, вот на этом пустыре, в шахте, в тайге или в море, добывать стране уголёк, валить столетний кедрач, ловить рыбу в штормовых океанских водах или возводит на солончаковых пустырях угрюмые города со сказочными именами, в которых несмотря ни на что просматривается ложь и пошлость?

…Единовременные «подъёмные» враз ушли на распыл, на ветер, романтика дальних странствий превратилась в повседневный нудный, угробистый труд, а золотые горы обещаний рассыпались сухим песком в опалённых махоркой и водкой гортанях и уже не вскричать в неуютность: «Мама, мама! Роди меня обратно!»

Так случилось и с моим другом Валентином Тищенко. Деньги кончились ещё в дороге – длиной в восемь тысяч километров. А документы лежали в надёжном сейфе отдела кадров камчатского пароходства, как гарантия от побегов в обратную сторону, на милую сердцу родину.

Да и куда убежишь, когда по леву руку океан и по праву руку океан громоздит студеные глыбы волн, а впереди – тайга, где медведь хозяин, а прокурор – волк.

– Пропал ты, Валёк… – сказал мой друг сам себе, взбираясь по качалке-трапу на борт уходящего из-под ног рыболовного траулера.

Самое поганое в этой плавучей зыбке – постоянное подташнивание, вроде как со вчерашнего перепоя перемогаешься. День и ночь, сплошные качели.

По-первости, когда я впервые оказался на борту туристического корабля, и мы вышли в открытое море, мне, степняку не видевшему большой воды, показалась что наша шаланда вот-вот уйдёт в пучеглазую утробу ненасытного, неумолимого чудища.

А мой друг в это время на сейнерах, бодро перевыполняя план, кидал бочки с иваси, – так мне тогда мерещилось.

– Знаешь, – рассказывал подвыпивший Валёк, – качаешься, а по борту волна хлопает как гигантская мухобойка. И ты сам, как блошка. Думаешь – всё! Пришибло! Ко дну пошли! А – ничего, снова выбираешься в гору, потом опять в яму. И так – день-ночь, день-ночь…

А бабы, разделочницы, у нас на шаланде были, ну, просто звери какие-то! Им – хоть бы что! Похабничают с тобой так, что язык вяжет. В оправдание слова не дают сказать – самки. Всё на смехуёчках, даже когда групповые скачки проводят в кубриках. Там тесно, не развернешься, так они стоя норовят, или сами сверху пристраиваются…

Я сначала от них прятался. Ты ведь знаешь – козе не до плясок, когда хозяин нож точит. Нутро всё выворачивает наизнанку. Я – в трюм! Ну, и лежишь там, как младенец, весь облеванный и в поносе.

Однажды я хотел от стыда даже за борт прыгнуть. Утонуть бы всё равно не дали, а на берег списали бы, как психопата. Люська в последний момент меня за робу ухватила и – по морде! «Что же ты, сучара! Капитана под срок подвести хочешь?»

На этом деле я с ней и сошёлся.

Кто такая – Люська? Да есть там одна, как в море капля. С неделю меня какой-то травой отпаивала. Стакан такого настоя примешь и под ложечкой этой самой, под дыхалом, как заклинивает. Сначала обожжёт желудок, и тошнота пропадает. После этих процедур, – я ничего, пообтёрся, пообмылился, как рукав у брезентовой робы.

Бочонки с иваси потом кидал на стеллажи, словно в лото играл – Валёк посмаковал, пососал лимонный кружочек, прихватил губами мундштучок слоновой кости: в кальянчике забулькало, запузырилось духовитым дымком потянуло.

Было видно, он неимоверно гордиться своим заморским приобретением.

– На-ка, потяни! – после нескольких затяжек передал мундштук мне.

– Давай, дурноты твоей покурю, а то свих сигарет жалко – поддел я его.

Валёк подначку пропустил мимо ушей.

– Работа, как девка шалавая, – дураков любит, – продолжал он, откинувшись в кресле, – Вот и она меня зацеловала всего как та Люська, до синяков и кровавых мозолей. А Люська что? – говоришь. – Торфушка такая, цепкая бабёнка! Схлестнулся я с ней, как волна с нашей шаландой. Если селедки нет, то ни дня, ни ночи не пропустит – всё давай повторим, да повторим… Там эти крабы да ежи морские, лучше приворотного зелья действуют. От них бабы выше крыши писают. На мужиков эта снедь действует послабее, но тоже по утрам домкратит только так! Бабам полегче, – они на разделке стоят, в чешуе да в рыбных пузырях путаются, а мужики – на подхвате. Кадушки эти с рыбой даже во сне кидаешь. После вахты в каюте лежишь, коньки, откинувши, словно по тебе трактор проехал. А тут Люська эта кошечкой в ногах урчит: « Ты, – говорит, – матрос, от ответственности не уходи. Твою мачту мы мигом в зенит поставим. На это мы, бабы, учёные – и начинает губы в дело пускать. А мне шевелиться не в моготу. – Ничего, ничего, – урчит Люська – ты лежи только – я сама, сама!» Ну, известное дело – реи натянуться, мачта поскрипывает, и понесешься ты на всех парусах по морю-океану нагоняя волну за волной…

Рассказывая про Люську, Валёк сокрушённо разводит руками:

– Она же на два года старше моей матери была, а «это дело» у неё, ну, как мышиный глаз! Загадка природы – мокрая, а не преет, горячая – а не тлеет. Люська поварихой была на камбузе. Вся жизнь в компоте да на рыбфлоте. « У меня, Валюша, – это она меня так называла, – мужиков было, как в бочке кильки малосольной. А такого молоденького, как ты, – никогда не было. Меня по малолетке тогда пожалели, всего пятерик сроку дали. Я колхозного бригадира, хахаля мамашиного, пока он от водки не оттаял, вилами навозными запорола. Придёт, бывало, когда маманя в поле, и давай меня на своих коленях нянчить, тискать. А мне – двенадцать всего! Конфетку достанет и – пососи, – говорит, а я смотреть буду. Я, дурочка, и чмокаю губами, ему удовольствие делаю. Приучал помаленьку. А тогда пришёл пьяный, раздел меня до гола. В доме жарко было. И ласково так со мной: «Ах, ты моя Красная Шапочка! Давай в Серого Волка поиграем! Ты, – говорит, – нагнись, вроде полы моешь, а я сзади на тебя нападать буду». Вот и наигрался, тварь! Всё какую-то вафельку обещал дать, если я матери ничего говорить не стану. А, что говорить? Я нагишом, стыдно ведь, нырнула под одеяло, а он, как волкодав кинулся тоже под одеяло. На ходу брюки скинул, помню, они у него на помочах были. Я от боли орать стала, а он ладонью придавил мне голову и – вошёл! Сморкнулся разика два и захрапел. А вилы в сенцах были, недалеко. Я их ему и в живот всадила под самый упор. Ничего! Малолетку судья пожалел, Всего пятерик отломили в спецколоннии. Из лагеря не в деревню же ехать! Там с такой славой не уживаются… Вот и подалась я на восток от родимых мест, на волю вольную. Завербовалась. Пришкварилась, так и не отдерёшь. Качаюсь теперь по волнам, как чайка голосистая да бездомная. Мужиков у меня много было. А мальчик ты мой первый»…

Валёк в этом месте аж передёрнулся весь. – Во бля! Я из-за неё чуть импотентом не стал. Как сказала слова вот эти – «мальчик ты мой первый», так у меня всё сразу и завяло, Опустилось. Никакие примочки и причмокивания не помогают. Я в панике – к ребятам. А те ржут, как лошади. «Изруби его на пятаки, – говорят, – Легче пера будешь! В рай попадёшь, не промахнешься».

При первом расчёте – во Владивостоке на берег сошёл. Город поганый, насморочный. Мзга висит день и ночь, как вон тюль у тебя на окнах. Сплошная мокреть. Как только там люди живут? Холмы да ямы кругом. Лето – духота тяжкая. На яйцах хоть ложки мой! Подвальная плесень кругом. Приткнуться некуда, один, как в попе дырочка. Я тебе не рассказывал; почему в бомжатнике очутился, нет? Значит, постеснялся по трезвости рассказать. Слушай, давай выпьем за бомжей нашей великой Родины, чтобы у них над головой всегда крыша была! Давай! Свободные люди свободного общества! Они же, как птицы Божьи! У них завтрашнего дня не существует, Нет такого понятия – «завтра». Всё своё у них всегда с собой. А с собой – только член один, да и тот немощный от хронического отравления суррогатами. Да, я тебе говорил, что от тоски и сырости может плесень вырасти? Во Владике, – порядочно захмелевший Валёк так стал называть Владивосток. – Во Владике есть такие места – ничего себе, вроде промежности, просак, одним словом! Всегда тепло, как в предбаннике. Город хоть и южный, а зимы свирепствуют – дай дороги! В снегах и вьюгах весь по самое горло. Одно спасение – теплотрасса!

Я с удивлением смотрел на своего школьного товарища. Врёт, как всегда! Какой бомж! Сидит, упакован до крыши. Золотом отсвечивает во весь оскал. Деньги вон не считает…

Я его за плечо попридержал. Говорю:

– Чего ты копну молотишь? Какой ты бомж! Глянь в зеркало! Сидишь, как профурсетка в золоте!

– Ну, знаешь, – обиделся Валёк, – за профурсетку можно и по сопатке схлопотать.

– Шутю, шутю! Рассказывай свои сказки дальше.

– А вот за это, – точно в челюсть получишь! – сунул мне в лицо с тяжёлым, как свинчатка, золотым перстнем свой жилистый кулак дружбан. – Тебе бы такую сказку на ночь поиметь, подъюбочник бабский! Пока ты под мышкой у жены голову прятал, я мешками слёзы проливал… Ну, как у тебя с женой? – перебил разговор Валёк.– Вроде на фотке – ничего бабёнка! Она тебя любит?

– Не знаю, – буркнул я. – А бабёнкой её называть не смей! А то твои зубы придётся в скупку нести, понял?

– Ну, тоже – шутю-шутю! Ты слухай… Слухай, хрен безухай! – и мой друг понёс такую околесицу, что пришлось ему наливать ещё для полной кондиции и валить на диван.