Текст книги "Валёк. Повесть о моём друге"

21

Хотя утро, конечно же, мудренее вечера, но Валёк от мысли посетить свою суженную, никак не отказался. К тому же район, где работала его Зинаида, был недалёко от Тамбова. Автобусы ходили регулярно и я, разумеется, согласился поехать с ним. Интересно всё-таки, как встретит после стольких лет неведенья, взрослая, познавшая цену жизни, женщина, своего блудливого краткосрочного муженька. Может, действительно любовь не сохнет?

Валёк, изрыгая в свой адрес самые гнусные проклятья, долго отскребал в ванной все свои ведомые и неведомые грехи, надеясь появиться перед Зинаидой мягким и пушистым – что вовсе было несвойственно моему другу, и я с улыбкой выслушивал его тирады, не веря в конечный результат. Как говорили у нас в Бондарях – «С чем рожен, с тем и заморожен!»

Наш холостятский завтрак, на этот раз прошёл по-монастырски скромно, если не считать бутылки ледяного, из холодильника пива, которое я, к великому неудовольствию своего товарища, с наслаждением прихлёбывал прямо из бутылки.

– Ну, что ты за человек! Обязательно тебе надо глотать это пойло? Ведь на большое дело идём! Может, у меня сегодня вся жизнь на кон поставлена, а ты время тянешь! – Валёк оторвал от моих губ бутылку и сунул в неё дымящийся окурок сигареты. – На, хлебай теперь!

– Чего психуешь? – говорю ему как можно спокойнее, – твоя Зинаида больше ждала, подождёт и теперь, ничего с ней не случится!

Валёк долго стоял перед зеркалом, примеряя мои рубашки, потом махнул рукой:

– Чего я, как профурсетка какая рисоваться должен! Дым в глаза пускать! Покажусь, – как есть! – и снова натянул на своё костистое тело полосатый морской тельник.

– Валёк, оденься человеком, возьми галстук – я из шкафа достал ему свой праздничный костюм в паре с галстуком в мелкий горошек – ты состоятельный человек, хрусты в банковской упаковке не меряны, золотишко кое-какое имеется! – я кивнул ему на пухлую сумку. – Что человеку надо, чтобы встретить старость, – а потом, улыбаясь, добавил – и жену?

Валёк метнулся к сумке, прихватил с табурета полимерный цветной пакет и стал кидать туда плотные, оклеенные крест-накрест скользкие пачки денег. Подумал и бросил туда же жёлтые с рваными краями оладышки золота.

– Может, простит? – посмотрел на меня.

– Не знаю. Есть вещи, которые не продаются…

Валёк то ли не расслышал, то ли пропустил мимо ушей, – подхватив пакет, кинулся к двери.

– Куда? – остановил я его. – Нас же загребут на первом посту! Столько денег простые россияне не носят! А за хранение драгметалла вышка, вроде как, полагается!

– Ну, ты как был совком, так и остался! Теперь всё можно! Теперь советской власти пришёл настоящий звездец! Мне, как Домиан сказал, что в Москве власть к ворью перешла, так сразу и стал домой собираться. Знаешь, как журавля по весне, потянуло на материк, – силов нет! Бабок навалом. Любой документ у продажных чиновников на жёлтый эквивалент обменять можно. Домиан останавливал, умолял остаться, спиртом отпаивал. В распадке золото само в руки шло, только успевай песок из лотка вымывать. Вода с гор из-под ледника промоину сделала, а там оно самое и есть, домой не пускает. Но плюнул я на всё! Я тебе говорил, что жадность фраера губит? Ведь у меня, кроме бабок и золотишка, ещё радикулит с ревматизмом имеется от той золотоносной воды. Окоченевшие руки промеж ног, возле мудей, сунешь, отогреешь маленько, спиртом сполоснешься – и снова туда! Плюнул я на всё, обнял чукчу, – вези меня, брат, в Анадырь! А там у моего Домиана в паспортном столе один прикупленный мент служил. Я выправил все документы, пообщался с геологами, часть золотишка обменял на зелёные. Своих деревянных полный рюкзачок, – не пропаду, думаю. В аэропорт, и – на Владивосток! Ну, чего топчемся? Пошли! – Валёк, оборвав рассказ, обмахнул себя крестом – С Богом!

Я, прихватив свою дорожную сумку, сунул туда пластиковый пакет с выкупом грехов моего друга, и следом за Вальком скатился вниз по лестнице на встречу с Зинаидой.

Путь хоть и недальний, но времени требует, тем более что по нашим дорогам быстро не разгонишься.

Автобус, гремя всеми позвонками, нёс моего друга навстречу новой жизни, а меня, – свидетельствовать тому.

Мне надоело обшмыгивать взглядом бесконечные тамбовские просторы в защитном цвете спеющих хлебов, и я стал с интересом исподтишка посматривать на своего друга.

Он, издерганный ожиданием конца, беспокойно елозил по дерматину сидения, крутил головой, нетерпеливо и зябко тёр ладони, шарил глазами во все стороны, словно боялся пропустить свою судьбоносную остановку.

Надо было как-то вытаскивать его из этого водоворота, пока он совсем не потерялся и не сник перед решающей в жизни встречей.

По моему опыту женщины особо чувствительны, и панику мужчины безошибочно чуют за версту, как гончие хищники на расстоянии осязают смертельный ужас своей жертвы. А паниковать моему другу сегодня никак нельзя, чтобы не выглядеть жалким и ничтожным неудачником, последней скотиной, бросившей женщину в самом начале дороги к счастливой семейной жизни.

– Валёк, – говорю я ему, – за каким хреном тебя понесло снова во Владивосток? Что, через Москву самолёты не летали?

– А? – мой друг, вынырнув из своего водоворота, всем корпусом повернулся ко мне. – Ты о чём?

– Зачем ты из Анадыря полетел во Владивосток? Опять искать приключений?

– Долг чести позвал! – Валёк снова принял обычное весёлое расположение духа. – Лярву ту найти надо было. Расплатиться по совести. Шутка за шутку. Любой долг платежом красен!

– Ну и как? Покрыл должок-то! – я улыбнулся, вспомнив какой довесок пришлось носить моему другу. – Око за око, зуб за зуб? Как по Талмуду?

– Я еврейских законов не знаю. Я попроще, по-русски? Еловой шишкой обошёлся. Она – самый тот предмет, – входит хорошо, а выходит плохо. – Валёк отвернулся от меня и, вытягивая шею, что-то снова стал искать на дороге.

Теперь уже меня подмывало искреннее любопытство. Найти человека в многолюдном городе – занятие безнадёжное.

– Ты что, действительно нашёл эту профуру?

– А-то нет! – весело осклабился Валёк, – Она теперь меня до самой сучьей свадьбы помнить будет! Я эту шишку целый месяц в кармане мял, имитатор из неё делал. Все портовые кабаки обошёл. Частных сыскарей за большие бабки подключил. По фотороботу наводку делал. Везде – пусто-пусто. Как в домино! Хотел уже бросить эту затею. А тут один китаец подвернулся. Гашишник. Ходок. «Ходя», одним словом. Я у него как раз серебряный кальянчик тогда сторговал. Увидал китаёза у меня фоторобот этот, встрепенулся весь. «Теньги давай! Давай теньги! Много теньги! Я тебя к ней сам отведу!» Ну и завёл меня в притончик один. Она, сучка, ещё и наркоманов обирала. Ты, вот, скажи – зачем ей на земле жить?

– Не знаю… На земле всякие живут… – сказал я неопределённо.

– Вот-вот, из-за таких как ты, миротворцев, страна развалилась! Гайдары с Чубайсами фомками замки на державных воротах взломали, и занялись рэкетом своего гегемона! Проститутки с педиками в кремлёвских креслах очутились, новую власть ублажают камасутрой разной! А ты говоришь – всем на земле жить надо!

Было видно, что моего друга стало заносить не в ту «степь». Наверное, и он тоже в своих чукотках не ожидал такого финала от либеральных западников, сразу же превратившихся в угодливых холуёв заокеанских хозяев жизни.

– Валёк, да ну её, политику эту! Давай лучше про баб поговорим!

– Вот и говори про свою! А я послушаю, как ты до такой жизни докатился, что боишься старого друга со своей женой познакомить. Отобью ведь!

– Потому и боюсь, – поощрил я мужское самолюбие школьного товарища. – У чукчи отбил ведь…

– А-сё нет! – хохотнул Валёк, переходя по-северному на сюсюканье – мы сё могём, сто смогём!

– Не буду знакомить, чтобы дружбы не терять.

– Вот это правильно! И не знакомь. Спать спокойнее будешь, – друг снова закрутил головой, зашарил по сторонам глазами, и замолчал.

Забываясь, он время от времени по-мальчишески шмыгал носом, словно мы опять вернулись с ним в стародавние времена, где только ветер и простор, и перестук колёс по шпалам, и впереди целая жизнь. Я и Валёк, мы проскочили ёё, хотя каждый по-своему, но с похожим результатом.

Моя учёба в вечернем институте давала мне возможность не только не горбатиться на монтажных высотках с кувалдой и гаечным ключом, рога которого будут поболее бычьих, хотя таких же крутых и острых, но и получать приличную для того времени зарплату.

На первых взгляд, вроде судьбе подфартило. Но что это за фарт, когда лучшие годы прошли в командировочных скитаниях по новостройкам, длительных загулах со своей бригадой после причитающихся за успешный труд премиальных, потом снова командировки, и снова «кузнечный гром металла». А разве такое мечталось в юношеском первоцвете?!

Птица феникс, хотя летает и высоко, но клюётся больно…

22

Когда-то, в далёком детстве, в меня целился золотой стрелой сам бог Апполон, но промахнулся…

Стрела прошла мимо, слегка задев лебяжьим опереньем мой ребячий наголо стриженый висок, оставив в сердце сладкую дрожь вдохновенья и разъедающую душу страсть к складному песенному строю, что зовётся поэзией, а попросту – стихосложением.

Случилось это неожиданно и просто в нашей районной библиотеке, куда мы с Вальком часто заглядывали, проводя время за упоительным чтением журнала «Химия и жизнь».

Журнал этот как нельзя лучше подходил под наш кругозор, занятый поиском изготовления гремучих смесей да таких, чтобы можно было раздробить на куски в глубоком овраге, который почему-то звался «Дунай», огромный валун.

Нам страшно захотелось посмотреть, что находится в его сердцевине. Валёк говорил, что там должна быть волшебная лента Мебиуса для путешествия по временным каналам.

Мысль эта не давала нам покоя, а все возможные ухищрения в опытах со взрывчаткой приводили только к прожогу одежды и временному потерю слуха от оглушительных, но бесполезных хлопков химических смесей на основе бертолетовой соли, марганцовокислого калия и дюралюминиевых опилок от дверных литых ручек из нашего скобяного магазина.

Однажды мы даже пытались получить нитроглицерин.

Тогда или азотная кислота была слабой, или парфюмерный глицерин не настоящий, но никакого взрыва не получилось, лишь у моего друга слезла кожа с указательного пальца, который он случайно окунул в эту бесполезную для нашего дела смесь.

Журнал нам давал всё новые и новые надежды, публикуя описание разнообразных реактивов и их взаимодействие между собой.

Библиотекарь Маргарита Львовна, по-моему, единственная еврейка на весь наш бондарский район, была добрейшей старушенцией отставшей в русской глубинке от «великого переселения народов» во время Отечественной войны с немецким фашизмом.

Вот эта самая Маргарита Львовна, видя наше усердие к наукам, без слов допускала нас до заваленных книгами полок, где мы и рылись, по-хозяйски прикарманивая наиболее полюбившиеся журналы с картинками, особенно фривольными.

Однажды мне в руки попалась небольшая книжица в мягком жёлтом переплёте с берёзкой, где на обложке было написано С. Есенин и год издания 1925. Что – то в этой необычной фамилии меня заинтересовало, и я заглянул под обложку. Господи, что со мною сделалось! Такого восторга от печатного слова я никогда больше не испытывал!

Вот тогда-то и выпустил в меня оперённую лебяжьим пухом свою стрелу Апполон.

Но рука лучезарного бога, вероятно, была не совсем тверда после шумных мистерий. Только свист вошёл в меня, да так и остался под самым сердцем, мучая до сих пор своей пронзительностью от прочитанных рифмованных строчек.

Я заболел стихами взамен первой безответной и безнадёжной юношеской любовной горячки к однокласснице. Той невозможной девочки, от которой так билось моё мальчишье сердце, поражённое робостью, несмотря на внешнее проявление хулиганствующего цинизма. «…Если б знала ты сердцем упорным, как умеет любить хулиган и, как может он быть покорным».

Я носил книгу под рубахой, впитывая всеми порами своего худосочного тела её бумажный прогорклый от времени дух, и сам пропитывал её своим горьким потом, своими горячими юношескими парами ломкие от времени страницы. Я так сроднился с ней, что она, эта книга, стала моей второй душой.

На не вполне безобидных сходках со сверстниками, я, захлёбываясь восторгом, читал и перечитывал наизусть неведомые тогда, в официальной школе, такие русские, такие обворожительные строки: « Гой ты, Русь моя родная, – хаты, в ризах образа: не видать конца и края, только синь сосёт глаза». «Вот уж вечер. Роса блестит на крапиве. Я стою у дороги, прислонившись к иве…»

Есенин для меня и моих немногочисленных дерзких товарищей был фантастической лентой Мебиуса в другой – чистый, небесный мир поэзии. Даже мой самый близкий друг Валёк и тот прикусывал свой язвительный, изощрённый язык, внимая моим декламациям.

Не один самый талантливый учитель литературы не мог так доходчиво объяснить суть поэтического мира, как эта небольшая с взлохмаченными страницами книжица. «Утром в ржаном закуте, где златятся рогожи в ряд, семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят». «О синем вечере задумалась дорога. Кусты рябин туманней глубины. Изба-старуха челюстью порога жуёт пахучий мякиш тишины»

Оставшись один, я молча плакал над такими близкими пронзительными строчками, и не мог объяснить себе свои слёзы.

Началась страстная, изнуряющая душу похлещи той самой безответной любви, привязанность к стихотворному слову.

Я сам начал сочинять что-то несусветное, но добросовестно зарифмованное. И посылал в областную газету. Иногда, подогревая моё тщеславное самолюбие, печатали, но больше улетало в редакторскую корзину.

Так я возомнил себя Поэтом и больше уже не мечтал ни о чём кроме такой мучительной, такой заманчивой жизни, полной неожиданных находок и потерь.

23

Куда пойти учиться, – такого вопроса у меня не возникало. Конечно, в Москву! Конечно в литинститут!

Но там, в конкурсной комиссии на эти мечтания посмотрели совсем с другой стороны.

В моих стихотворных опытах не оказалось идейной направленности.

Рецензент, читавший мою рукопись, из более чем десятка стихов не нашёл даже намёка воспевающего трудовую доблесть советской молодёжи на комсомольских стройках страны.

За одну строчку о русской деревне – «…здесь грязи бывают великие, похлещи таёжных трясин» – мне пришлось оправдываться на педсовете в школе.

Не знаю почему, но тогда, перед выпускными экзаменами, меня вызвал директор и стал внушать, что нельзя же позорить свою малую родину такими провокационными декадентскими стихами.

Как оказалась рецензия в руках директора, я не ведаю до сих пор.

В марте была отослана рукопись, а уже через месяц в школе стало известно, что никакого поэта из меня не получится, – стихи не выдержали серьёзного вступительного конкурса. « Тоже мне Пушкин!» – сказала та девочка, о которой столько мечталось в моих потаённых видениях…

– Давай делать рабочую биографию! – сказал на каком-то заброшенном полустанке Валёк, и мы вернулись в лоно нормальной жизни.

Тоска далёких странствий иногда срывала меня с катушек, но только иногда. А вот моего друга всё-таки сорвало с резьбы и закрутило видать окончательно. «Широка страна моя родная!», а места в ней он себе так и не нашёл…

Моя работа, тяжёлая, изнуряющая и холостятский быт рабочих общаг поглотили, отнимая с каждым днём по капельке, по крошечке всё, чем жила единственно непорочная мечта моего детства – Поэзия.

Конгломерат рабочей бригады замешан был настолько круто, что сердобольная кадровичка, уважая мою просьбу стать монтажником, посмотрев аттестат, только покачала головой:

– Эх, парень, парень, тебе бы в институт с твоими оценками, а вино пить да девок по углам обминать ещё успеешь. Молодой ты уж очень для таких дел. Смотри, не закружись с пропойцами этими.

Бригада, куда я попал, была действительно «Ух!» Из двенадцати кряжистых, плотных мужиков, только трое были не судимы. Остальные прошли по этапам в несколько заходов. Женат был один бригадир, но и он сидел, правда, по статье политической; когда-то, монтируя на доменной башне стальную конструкцию из слов «Сталин наш учитель и вождь», по недогляду пропустил букву «Д».

Понятно, что за это можно было получить в те ударные годы.

Прибился я к монтажникам из-за любви к искусству кино. Посмотрев самую, даже на мой сегодняшний взгляд, талантливую картину о рабочих – «Высота», я окончательно решил стать тоже верхолазом. Уж очень там симпатичным парнем был Николай Рыбников!

Если работа на отметке выше трёх метров по технике безопасности считается высотой, то я мог без особых натяжек считать себя высотником.

Мне действительно было, как теперь говорят «в кайф», пристегнувшись монтажным поясом к балке, свысока посматривать на ревущую внизу строительную технику и копошащихся там людей.

Святая наивность! Горбатиться с кувалдой и гаечными ключами – не самый удачный выбор в жизни. Это я понял после одного нечаянного случая, обучаясь стоять за себя при любом раскладе.

А расклад был не в мою пользу.

Это теперь «приколы» считаются хорошим тоном даже в среде правящей элиты.

«Прикололись» – и вот уже страна в полном «ага!»

«Прикольно жить не запретишь» – сказали они. И тут же по всем каналам ТВ прикалываются, потеряв всякий стыд, грудастые матрены для которых лучшим уделом в жизни было бы доить на ферме коров да детей воспитывать, а не щеголять ядрёными ляжками с экрана.

Их послушать, так вся страна состоит из «прикольных» типов подросткового, незрелого возраста.

Ну, да ладно. Это всё теперь от меня не зависит. Я – про своё.

Попав в монтажную бригаду скороделов и конкретных людей, я попробовал по своей деревенской простоте подыграть им, сделаться своим и показать « ловкость рук – и – никакого мошенства».

Самым незлобивым и квелым в бригаде был бывший карманник Витька Шнурок, с которым я решил «приколоться», то есть подшутить над ним.

Витька как раз делал раскройку стального листа на косынки и работал стоя на четвереньках.

Разметку на этот раз делал с несвойственным ему усердием, посапывая с линейкой над железным полотнищем. Из кармана прожженной во многих местах спецовки торчал краешек сигаретной пачки.

Вот я и решил показать, что тоже умею кое-что.

Курево мне было не нужно. Шутка! Что с неё взять? Потом кинется Шнурок покурить, а сигареты – тю-тю! «Вот они – скажу я – бери мне чужого не надо!» Ребята над Шнурком смеяться будут. Всем хорошо…

Через минуту вкрадчивых усилий хрусткая пачка дешёвых, но заграничных, болгарских сигарет была уже у меня в брезентовой рукавице. Я благодушно улыбался, посматривая на Витю Шнурка, продолжавшего усердно посапывать над гибкой разметочной линейкой.

Я исподтишка поглядывал на него, удивляясь работоспособности Вити. У бывшего щипача, по его же любимой поговорке, в работе был один принцип – «Ешь – потей, работай – зябни. На ходу маленько спи».

Но вот дело окончено. Витя, разминая суставы, потягивался, щурясь на высокое солнце. Я, было, уже хотел ему предложить закурить. Но Шнурок сам подошёл ко мне. Молча вытащил у меня изо рта обожженный по самый фильтр окурок. Дважды глубоко затянулся, и широко размахнувшись, с оттяжкой рубанул меня по лицу стальной пружинистой линейкой, отчего по щеке сразу расползлась горячая волна, и обожгло так, что я, повалился на бок, зажав рукавицей пропитанной машинным маслом и ржавчиной это огненное пятно.

Ткань монтажных спецовок плохо впитывает влагу, и кровь всё текла и текла по рукаву, и я с ужасом смотрел, как она, скатываясь в ржавые шарики на стальном настиле эстакады, где мы работали, разбегалась по нему и исчезала за обрезом, за которым была пустота и десятка два метров.

Плохо соображая, что делаю, я подцепил крепким монтажным ботинком ногу возвышающегося надо мной Шнурка, и дёрнул на себя.

По грохоту настила я понял, что он упал, но тут же удар под рёбра перевернул меня на спину, и я снова увидел над собой в жёлтой пене оскала своего обидчика с изогнутой монтировкой в руках.

Через мгновение лететь бы мне с раскроенным черепом вниз на гулкие стальные переплёты конструкций, и попробуй тогда докажи, что неопытный молодой монтажник-верхолаз погиб насильственной смертью, а не разбился сам по недогляду.

Да, бывший бездомный бродяжка и неудачный уркаган гораздо раньше меня учился защищать себя по понятиям блатняковой справедливости…

Меня спас тогда от верной гибели наш бригадир дядя Володя, уважаемый бригадой так, что его слово никогда не оспаривалось и считалось законом.

За широким плечом бригадира Шнурка я не видел, но стальная витая монтировка из легированной стали гулко звякнула о настил.

Забыв о кровенящей щеке, я вытащил злополучную мятую пачку и протянул бригадиру.

– Пошутить хотел! А он…

– Он, падла, у меня мастырки из кармана щипанул! Деревня, ломом подпоясанная! – захлёбываясь, визжал за спиной дяди Володи Витя Шнурок.

«Мастырками» он называл сигареты, в которых перед затяжкой ввертывал жёлтые лоснящиеся масляные шарики, и потом, жадно затянувшись через кулак, долго держал тошновато-пахучий дым в себе, вытаращив куда-то в сторону глаза, долго разглядывал одному ему ведомые картины.

Он и мне как-то раньше с ласковой настойчивостью предлагал одну такую «мастырку» на пробу, но я уже догадывался что это, и категорически отказывался. «Небо в алмазах увидишь! Дыхни пару раз! На!»

Теперь он стал сваливать на меня, что я у бригады подворовываю деньги, и втихаря покупаю у него «мастырки», а сегодня решил пощипать, на халяву «кино» посмотреть.

– Не верещи, Шнурок, уши заложило! – бригадир протянул мне кусок сравнительно чистой ветоши. – Поссы и на рану примочки делай, чтоб не загноилась! А ты, ссученый, – повернулся он к Вите, – за пацана ответишь! Я из тебя «красную шапочку» сделаю, если ещё раз увижу на площадке. Брысь отсюда!

При слове «ссученый» Шнурок в момент сник, как-то сполз по становому хребту, словно мясо на костях не стало держаться, руки действительно шнурками повисли до колен. Он весь согнулся и мелко засеменил к лестничному проёму.

Больше я о нём никогда ничего не слышал. Испарился Шнурок.

Рассеченная щека всё-таки зажила, хотя след остался.

В санчасти доктор, густо матерясь, сначала велел отнести в туалет набухшую ветошь. Потом усердно и долго ковырялся в ране скальпелем. Потом из спринцовки несколько раз ожёг её струёй спирта. Затем, изловчившись, прижал мою голову к кушетке и быстро поставил на щеку скрепки.

Помыв руки, он по-свойски угостил меня сигаретой, закурил сам и велел бежать в гастроном за водкой, дабы возместить потерю дефицитного медицинского препарата.

Водку пришлось ставить и всей бригаде – в знак её солидарности со мной и решением отпустить меня домой – до полного заживления раны.

Правда, щека зажила скоро. Наверное, тогда, при первой помощи, совет бригадира здорово помог. Уринотерапия однако!