Текст книги "Красная шапочка. рассказы"

Обратная связь

– Ну, что, ёк-макарёк, все читаешь? Ученым хочешь быть? Наука… Нами работягами брезговать начнешь, а? – надо мной склонилась веселая, как всегда, морда Вити Мухомора. Кличка у него была подходящая. За что она к нему прилепилась, не знаю, то ли за рыжую голову, то ли за большое, почти во всю щеку родимое пятно цвета красной меди, а то ли еще за что, но кличка к нему прикипела и припаялась так, что я думаю, он ее за всю жизнь отодрать не сумеет. Может, Витьку прозвали так обидно eщe и за то, что он имел исключительную способность к ловле мух. Бывало, придешь в обеленный перерыв в столовую, отстоишь приличную очередь, только примостишься, а Витька уже рядом с подносом подъезжает. Разложит тарелки и горстью так – чирк!, перед носом и вот она, муха, как есть, в твоей тарелке плавает облитая жиром, вся розовая от наваристого борща. Идти на кухню просить замену – только оскандалишься, а есть, уже почти расхотелось. Ребята за это бить его не били, а обедать с ним вместе избегали. А я по молодости и на его кивок головой, мол, присаживайся, чего там, я ведь для тебя только место держу, вздохнув, всегда садился рядом. Витя действовал безошибочно. Он видел, что рядом столы все заняты, а я на приглашение отказаться не сумею, неудобно – еще деликатность от школьной парты оставалась, еще не все выветрилось, хотя ветерок в голове погуливая. И вот, помявшись, я садился рядом с Мухомором, чтобы тут же получить в тарелку невесть откуда взявшуюся очередную жужжалку. В таких случаях я отодвигал тарелку, а мой сосед, вопросительно посмотрев на меня, спокойно доедал борщ, обозвав меня презрительно «интелигентиком и наукой». Мне ничего не оставалось, как приняться за второе, пока руки у Мухомора были заняты.

Витя, оставив в милиции права на вождение автомобиля, работал у нас в бригаде подсобником, на подхвате, как говорил бригадир. После шоферских непременных шабашек здесь ему было скучновато и он, доставив нам на объект кислород, металл, пропан, разные заготовки и метизы, обычно примащивался в бытовке на ящиках, прикрытых всякой рухлядью возле раскоряченного «козла» с пылающей нихромовой спиралью и подремывал, посасывая свою вечную «беломорину». Жил он со мной в одной комнате, и по-своему уважал за мою, по сравнению с ним, начитанность.

Меня в бригаде, как самого грамотного, ставили всегда на разметку заготовок. Работа, надо сказать, муторная – перенести все размеры деталей с чертежа на металл, и напарафиненным мелом, не боящимся воды и дождя, вычертить детали в натуральную величину. Не дай Бог ошибиться! Да если таких деталей штук пятьдесят-шестьдесят, а то и сотня, да загробишь металл… От бригады в лучшем случае получишь по шее, а в худшем – стоимость металла могут вычислить из твоей зарплаты, которую и без этого тянешь, как резину, до конца месяца и не всегда дотягиваешь.

Работа, что ни говори, препаскуднейшая. Особенно зимой. В рукавицах ни метра, ни штангенциркуля руками не удержишь, а без рукавиц пальцы так скрючит, что ширинку по малой нужде не расстегнешь, хоть зови кого. Придешь, бывало, в бытовку и за раскаленную спираль чуть ли не хватаешься. Ботинки не стащишь – носки к подошвам примерзают. Ноги в отрубе, задубели, а Витя Мухомор лежит-полеживает, да еще зубы скалит, «Ну, как, – говорит, – „Наука“, – это он меня всегда так называет в хорошем настроении, – когда стоит мороз трескучий, стоит ли член на всякий случай?» Я посылал его в сакраментальное место, состоящее из пяти букв, но Мухомор на меня за это не обижался, только всегда говорил, что там хорошо, как в бани, тепло и сыро.

Со мной и Витей Мухомором в одной комнате жил еще Иван Поддубный, по первой кличке «Бурлак», коренной волжанин, бывший капитан речного флота. Фуражка с крабом, это все, что осталось от его прежней жизни. Посадив по-пьяни пароход на мель, он сбежал от ответственности и осел у нас на стройке, забыв в управлении Речного Флота свою трудовую книжку. Делать он ничего не умел, а силенки были еще, о-го-го, какие! Вот его и взяли бетонщиком, лопату он держал хорошо. Работа бетонщиком – одна грабиловка. С вибратором так натаскаешься, что потом руки еще долго ходуном ходят. Еда нужна калорийная, а денег, обычно, хватало на щи из костного бульона, да на гарнир. Кабы не пить, доставало бы и на мясо в щах и на котлету. Но это – кабы не пить.

Иван Поддубный был человек многоопытный, прошедший вдоль и поперек школу жизни. Обычно с получки он, пока был трезв, приобретал несколько бутылок рыбьего жира, который в то время шел за бесценок в любой аптеке. Водку пил, не оглядываясь на завтра, а рыбий жир берег до случая. Когда кончались деньги даже на макароны, он подпитывался рыбьим жиром. Бывало, встанет с утра, брухнётся нечесаной головой, схватит одной рукой себя за волосы, а другой – за рыбий жир. Мучительно скосоротится, сделает тройку глотков – вот и позавтракал, вот и ничего, вот и работать можно. Бурлак знал, что делал…

Такие были мои первые учителя-наставники, которых я, конечно же, никогда не забуду.

В то время я учился в вечернем техникуме, прилежания особенного не было, но время занято, что спасало меня от почти ежедневных пьянок. Но слаб человек перед соблазном!

Сегодня мне почему-то в техникум идти не захотелось, в такую погоду хозяин собак не выгоняет, и я, отложив в сторону учебник, уставился на Витю Мухомора, гадая, куда это он так сегодня вырядился? Бурлак в это время смазывал своим рыбьим жиром рабочие на толстой антивибрационной подошве, других не было, ботинки, тоже готовясь в культпоход.

И Мухомор и Бурлак были трезвыми и голодными – значит, опять пойдут к торфушкам, так они называли женщин на кирпичном заводе, которые могли покормить и обиходить только за один щипок любого неприкаянного холостяка.

«Торфушки» – распространенное в то время название всех женщин и девчат, которые были либо завербованы, либо по комсомольским путевкам, что, в общем-то, одно и тоже, прибывших в город на тяжелые условия труда в основном из сельской местности. Тогда только так, и только так можно было вырваться из колхозного ярма, получив паспорт. Значит, в колхозной круговерти было еще хуже, чем грабиловка подсобниками на стройках, на дорожных участках, на торфяных разработках и лесоповале. Там какие-то деньги, но платили.

Перемещенные, если можно так назвать, женщины были в основном или разведенки, или девицы-оторвы, которые, вздохнув свободы, без родительского глаза готовы были возместить потерянные возможности деревенской юности, где каждая на виду, и надо во что бы то ни стало блюсти себя и, если уж под кого лечь, то непременно после соответствующей расписки в сельсовете. Хотя и тогда было всякое…

Торфушки, куда собрались мои старшие товарищи, жили там же, прямо на кирпичном заводе, где и работали, в длинном сарае для сушки кирпича наскоро переделанном в жилой барак с отсеками на четыре-пять человек. В каждом отсеке стояла печь прожорливая и бокастая, которую девчата кормили дармовым углем, взятым здесь же, у печей обжига.

Кирпичный завод от нашего общежития располагался километра за полтора, если идти по железнодорожному пути, проложенному для промышленных перевозок. Стоял февраль месяц, самый метельный месяц зимы и сегодняшний вечер был соответствующий. Ошметки снега глухо ударялись в стекло и шумно сползали подтаявшие и обессиленные. Идти куда-то в такую погоду, чтобы похлебать щей, хотя и мой желудок требовал насыщения, все же не хотелось, и я, отвернувшись к стене, молча, разглядывая винные разводы на побелке.

Это всё Бурлак. Затеяв ссору с Мухомором, запустил в него бутылкой. Мухомор увернулся, а бутылка с остатками вермута врезалась в стену, плеснув брызгами стекла мне на спину, когда я, молча, но с волнением ждал, чем кончится эта ссора. Мухомор в ответ протянул Бурлаку сигарету, и он сразу же обмяк, успокоился, послав меня гонцом в магазин за очередной поллитрой.

Мировую с ними пришлось пить и мне, как свидетелю.

– Эх, Наука ты Наука, п… да тебя родила, а не мама! Вот коптишь ты на свете семнадцать лет, а бабу ни разу…, – тут Мухомор сделал соответствующий жест, оформив его известными словами.

– Отчаль от него! Не трогай парня! – Бурлак разогнулся, кончив протирать ботинки, поставил бутылку с рыбьим жиром на подоконник и повесил полотенце на спинку кровати.

– Иван, Лялькин Жбан снова загремел в отсидку, а какого – бабе одной маяться? И стосковалась, поди, по скоромному-то. Живая душа, – Витя Мухомор стал стягивать с меня одеяло. – Давай возьмем Науку, нюх наведем, чтобы он, кутак, бабу за километр чуял, а?

Что имел в виду Мухомор под словом «кутак», я не знал, и совсем не знал, что на этот выпад ответить? Хотя года два назад один интересный случай по этому поводу имел место. Дело было летом, в каникулы, когда каждый школьник чувствует себя вольным и отвязанным. Все мои друзья в это время ночевали по сараям, чердакам, или, просто так, под звездным небом. Я тоже норовил проводить летние ночи вне дома. На жухлом прошлогоднем сене валялся мехом наружу старый отцовский полушубок, который и служил мне постелью. Под голову годилась и телогрейка. Спать приходилось мало, зато сон был здоровым и крепким, Разбудить – стоило больших трудов, а дел летом в деревне всегда по-горло.

Преимущества ночевки без родительского глаза очевидны – ночь вся твоя. И ночь была наша. Обшаривались, хотя тогда еще немногочисленные, но урожайные сады, грядки и огороды, курился табачок, жглись костры…

А девочки тоже ночевали на прошлогоднем сене, на воздухе, под лунным тревожным светом.

А лунными ночами, да под соловьиный свист разве усидишь, разве удержится на отцовском кожушке, когда тебе 15—16 лет, груди выше маминых, а ножки просят ласковых услад и все, связанное с этим. Как говориться, залётки в самом соку, – действуй!

Некоторые мои ровесники в этом деле уже преуспевали, а меня робость еще одолевала, стеснительный был, как теперь говорят недоразвитый. Я девочек в сарай не водил, но они моими услугами пользовались, а кое-кто, даже, злоупотреблял.

В моей сговорчивости особенно нуждалась одна, юная и красивая, не по годам развитая одноклассница, та за которой тянулся шлейф всевозможных любовных приключений. В кровь, разбивая носы, друг другу, не раз сходились из-за нее наши бондарские парни. Боясь своего строгого отца, моя подруга после ночных бдений украдкой пробиралась домой, и, чтобы не стучать в дверь просила меня ждать ее возвращения, тогда я должен осторожно перелезть через высокий забор /спрячь за высоким заборам девчонку, выкраду вместе с забором…/ я, отодвинув засов, открыть ей во двор калитку. Она бесшумно проскальзывала в щелочку, шу-шу, – уже на сеновале, уже спит, а я с чувством исполненного долга шел к себе, прокручивая в мозгу варианты любовных затей с той одноклассницей, хотя в действительности дальше рукопожатий у нас с ней не заходило. Какой ей прок от такого молокососа, каким был я. То ли дело мой сосед Петька Дрын! У того на каждой руке по десять пальцев и все в деле, не считая того существенного, за которое он получил характерную кличку.

Дрын – курсант пехотного училища ходил в красных погонах, в окантованной фуражке со звездой, видный парень с казенным будущим, любимец всех тещ. Вот и увлеклась моя подруга на время Петькой. «Он целуется хорошо и всегда в засос» – говорила она мне каждые раз, когда возвращалась под утро к себе домой.

И вот сижу я, значит, в кустах, жду назначенного часа, когда вернется со свидания моя подружка, сунет холодные ладони мне под рубашку, согреется и – шмыг в калиточку и дверь на задвижку – все, как и было, чин-чинарем.

То ли в тот раз я задремал, то ли слишком задумался, но возвращение маленькой блудницы я прозевал. Стояла лунная ночь, набитая соловьями, под каждым кустом свой певун, свой горлодёр. Вот и я, чтобы не маячить перед домом и не вызывать у отца моей одноклассницы сомнений, уселся в тени, размышляя о девичьей чести, и о той допустимой границы, которую могла соблюдать моя, непостоянная а своих связях, подружка.

Меня вывел из забытья характерный звук упругой струи, ударившей в землю. Повернувшись, я увидел, как подружка, присев на корточки, на самом лунном пятачке справляла свою малую нужду.

Я тихо и протяжно, как и было условленно, свистнул. Она быстро вспорхнула ночной бабочкой, мелькнув белым платьицем у меня перед глазами.

– Фу, какой противный! Нехорошо за девочками подглядывать – и она легонько шлепнула меня ладошкой по щеке. – Стыдно, небось?

Я что-то торопливо стал говорить ей в свое оправдание – что, вот, заснул малость и ничего не видел.

Она крутанулась передо мной на пальчиках так, что подол платья взлетел белым венчиком, обнажая до самых трусиков ее, ослепительные от лунного света, точеные ножки.

У меня все поплыло перед глазами, как будто это я сам кружусь на лунном облачке соловьиной ночью.

– Ну, как я? – она по привычке сунула мне под рубаху ладони, на этот раз, теплые и мягкие.

– Видали мы и получше! – стараясь казаться, как можно больше невозмутимым, ответил я.

– Ах ты, наглец! Да ты еще и с девкой-то ни разу не целовался. Губошлеп – она, вынув из-под рубашки одну руку, сверху вниз указательным пальцем провела по моим губам. – Тебя еще учить надо, кавалер подворотный!

Она так, играючи, между прочем, высказала всю правду и свое отношение ко мне. Но, почему-то выслушивать подобное оскорбление из ее губ, было совсем не обидно.

– Ну, иди, иди, открывай калитку, Казанова!

Я, примерившись к забору, подпрыгнул, уцепился руками за край доски, затем подтянулся, перебросил ногу – и вот я уже там, во дворе, где так хорошо пахнет парным молоком и коровьим навозом. Запахи, которые в деревне сопровождают каждого человека от самого рождения.

Я соскользнул на соломенную подстилку. Сто раз перелазал и, ничего, а тут – на тебе! Гвоздь распорол мою штанину почти до самого паха, ободрав кожу. Чертыхаясь про себя, я отодвинул засов и, прихрамывая, вышел через калитку снова на улицу.

Моя подруга почему-то идти, домой не спешила. Увидев мою штанину, она так и присела рядом на корточки.

– Ой-ой-ой! Иди, пожалуйся, я тебя пожалею – ее рука скользнул снизу вверх по моей ноге. Штанина была располосована почти надвое по самому шву. – Оцарапался бедненький! – она повернула ладонь к луне. Пальцы были испачканы кровью.

Откуда-то из-за пазухи она достала надушенный платочек и стала промокать мою царапину:

– У кошки заболи, а у мальчика заживи. У кошки заболи, а у мальчика заживи – тут же, наклонившись, прикоснулась губами к моей ранке, и трижды сплюнула рядом, в траву.

От ее прикосновений со мной случился столбняк в прямом и переносном смысле слова. Так близко меня не трогала ни одна девочка даже в детском саду.

Почувствовав мое напряжение, она со вздохом поднялась с земли, еще раз задев рукой мою обнаженную ногу, и – выше, как бы невзначай.

От сухости во рту я не мог выговорить ни одного слова.

Она стояла так близко, заглядывая мне в глаза, что я, кажется, слышал, как стучит ее сердце, а может, это было мое маленькое ребячье сердце еще не знавшее любовного трепета. Ее дыхание было сладостным, я ощущал его на своих губах, не смея шевельнуться.

Моя подруга расстегнула свою блузку, из которой выпрыгнули, другого слова трудно подобрать, груди с темными пятнышками сосков. Молодая распутница наклонила мою голову и прижала ее к себе. Я зарылся в нежную, пахнущую чем-то неведомым упругую девичью грудь. Я только мотал головой, не смея касаться ее тела руками. Груди закрыли мне дыханье, забили нос, рот, гортань и сами легкие. Чтобы не задохнуться, я отпрянул от своей ночной подруги.

– Цы-ы! – она прижала палец к своим губам. – Я тебе за твою кровь еще одну штучку дам потрогать. Только ты никому не рассказывай, ладно?

Она взяла одной рукой мою ладонь и подсунула ее под резинки трусиков. Упрямые волосы и влажная плоть между ними. Влажная и горячая плоть обволокла мои пальцы, слегка скользнув по ним. Мне стало по-настоящему страшно, как будто я вот-вот буду соучастником большого преступления, ограбления или убийства. Как будто стоишь на краю высокой крыши, и вниз смотреть – душа замирает, и взгляда не отведешь.

Я со стоном вытащил руку и сразу же нырнул за дом, в густую и черную тень. Сзади послышался короткий и задыхающийся смешок.

Я перевел дыхание только у своего дома. Казалось, луна, как свидетель той сцены, вовсю хохочет надо мной, раздувая свои круглые щеки.

До самой осени, до школы я не мог с ней встречаться, и ее дом обходил стороной, дурак губошлепый. Стыдно. Больше двери я ей уже не открывал, хотя невыносимо хотелось повторить случившееся.

Теперь я уже не тот. Теперь перспектива оказаться с Лялькой, или с какой другой в одной постели меня воодушевила. Я об этом и сам не раз задумывался, а, как осуществить – не знал.

– Гони за бутылкой! – видя мой заинтересованный взгляд, присоединился, теперь уже, к Мухомору Бурлак. – Возьмем! Только ты уж нас не подкачай, сразу полный ход не давай, а малу-помалу – и на фарватер выходи, где красный бакен на стрежне. Главное – не спеши. Как мы начнем, так и ты начинай. Понял?

Я обрадовано кивнул головой, рванув в магазин за водкой. Магазин был уже закрыт, но у сторожа, дяди Митрия, бывшего интеллигентного человека, учителя по образованию, отстраненного от работы за антипедагогическую деятельность, можно было всегда отовариться, правда, с небольшой процентной надбавкой в зависимости от времени. «В пользу жертвам алкоголя» – всякий раз говорил он, опуская деньги в карман своего вечного, без износу пастушьего плаща с большим, как заплечный мешок, капюшоном и накладными карманами. Только в зиму под плащ дядя Митрий надевал зеленый, военного времени бушлат. Видать бушлату тоже не было износа.

На мой условный стук – два коротких удара по стеклу из магазина никто не отозвался, только в стекле, на затяжке, как будто на ветру уголек, отраженным светом качнулась цигарка. Я испугано оглянулся назад. За спиной у меня, спокойно потягивая «козью ножку», топтался дядя Митрий.

– Ты кто? – спросил он коротко.

– Я твой шанс, – попытался сострить я.

– Не свисти! Шанс два раза не стучит.

– Ну, тогда ты мой шанс – подыграл я, протягивая сторожу деньги.

– Ночной тариф учел?

Я утвердительно кивнул головой. Он, молча, не считая, сунул деньги куда-то за пазуху, а из объемистого накладного кармана вытащил заветную бутылку.

В комнате, видя тяжесть у меня в кармане, Бурлак стал молча выгребать из помятой алюминиевой кружки, стаканы у нас не приживались, окурки, но Мухомор был предусмотрительнее приятеля. После долгих препирательств Иван согласился с поводами товарища – взять эту бутылку водки с собой к девчатам. «На всякий случай. А вдруг там голяк» – сказал Витя.

На веселое дело, которое меня ожидало, собраться – только подпоясаться.

На этот раз, я на всякий случай, под брюки вместо семейных сатиновых трусов неопределенного цвета натянул только трикотажные плавки с голубым якорьком на шитом карманчике. Наслышавшись о разных нехороших болезнях, я, таясь от ребят, сунул в кармашек гибкое колечко презерватива.

Таким образом, укомплектовавшись, я нырнул вслед за своими наставниками в метельную ночь, представляя себя опытным старым развратником на тропе порока.

Дорогу уже порядком занесло. Ветряные свеи снега грядками лежали поперек нашего пути, и в мои полуботинки-корочки уже, по самое некуда, набилась ледяная крошка. Ноги сводило от холода, но они меня сами несли вперед, – на веселое дело идем!

Вот уже длинной черной палкой в небо уперлась труба котельной кирпичного завода, где живут «торфушки». Вот уже из-за производственного блока показался жилой барак с желтыми огнями, зимними бабочками, которые, выпорхнув из окон, распластались тут же, на снежных завалах.

У меня вместо отчаянного порыва появились сомнения и легкая дрожь изнутри. Стали слабнуть ноги, как будто я поднимался по маршевой лестнице на сороковую отметку, на самую верхотуру. Да и дышать стало трудней. Жарко. Я опустил поднятый от ветра воротник, и расстегнул пальто. Под мышками зашарил влажный и по-весеннему вязкий ветер. К оттепели – еще подумалось мне.

Вот оно уже и крыльцо широкое, как дощатый настил на эстакаде. Поворачивать было поздно, а впереди – обрыв. Яма.

Витя, оглянувшись, сунул бутылку в сугроб и запорошил снегом. «На похмелье, если повезет!» – нервно хихикнул он. «Тоже дрейфит» – мелькнуло у меня в голове.

Бурлак сунул меня кулаком промеж лопаток, и мы очутились в «предбаннике» – длинном узком коридоре, по обе стороны которого, прошитые стеганкой мерцали железными ручками двери. В потолке под проволочной решеткой матово светилась лампочка.

Немного подумав, Витя Мухомор потянул на себя третью по счету дверь с лева. Тяжело вздохнув, как перед неизбежным злом, обитая остатками телогреек, дверь медленно отворилась.

Из дверного проема вместе с паром клубами покатились запахи свежего борща, только что постиранного белья, сохнущих валенок, дешевого, как в парикмахерской, одеколона. Но все эти запахи заглушал плотский, утробный, от которого раздуваются ноздри, и тяжелеет тело, женский, здоровый запах, густой и приторный.

Витя с Бурлаком уверено, я не очень, вошли в ярко освещенную комнату. По самому центру стоял круглый, совсем, как у нас дома, стол, покрытый зеленой ряской скатерти, возле самой двери, направо, с трубой уходящей в потолок, в тупичке, игрушечным паровозиком на железных лапах стояла печь. На этом паровозике сверху, вряд, один к одному головастые, как новобранцы, голенищами вниз прислонились друг к другу валенки казенной выделки. Над печью наискосок на бельевой веревке висели всякие женские штучки.

За круглым столом в байковом халате с большими отворотами, с полными белыми руками сидела женщина несколько старше и Бурлака, и Вити Мухомора, не говоря уже обо мне. Женщина что-то штопала, наклонившись под лампочкой без абажура над скатертью. Видимо здесь нас не ждали. Я уже, было, повернул к выходу, но цепкая лапа Бурлака и его грозное: «Куда?» меня остановили.

– Наше вам с кисточкой! – шутовски, сняв шапку, поклонился Мухомор, – Ляля, а где же наши дамы? – кокетливо с укоризной в голосе продолжал он.

Кажется, Мухомор здесь был своим человеком.

– Проходите, мальчики. Проходите. – Женщина сидевшая за столом привстала, затем опять села.

Иван Поддубный, по первой кличке Бурлак, что-то буркнув, сопя, стал стаскивать свои антивибрационные ботинки.

На полу были постелены, вероятно, привезенные из деревни, полосатые самотканые половички.

Действительно, нехорошо стоять вот так, чтобы с обуви стекала на эти разноцветные лоскутные дорожки талая вода.

Постучав ботинками, друг о друга, я тоже разулся.

Витя уже сидел за столом, не обращая внимание на то, что с его кирзовых сапог сползал мокрый снег, тут же превращаясь в воду.

Женщина, сидевшая за столом, сразу оживилась, озабоченность с лица сошла, легким румянцем покрылись щеки, глаза блестели. Вряд ли она была старше Бурлака и Мухомора.

– Щас я за Зинкой и Тоськой сбегаю. Они в подсобке языки чешут, – молодо передернув плечами, поднялась она.

– И я с вами! И я с вами, – вихляясь, притирался сбоку Витя, выходя с ней из комнаты.

Мы с Бурлаком остались одни.

Я оглянулся. Вдоль стен под матерчатыми рисованными ковриками стояли три железных солдатских койки, заправленные одинаковыми кирпичного цвета жесткими казенными одеялами. Лебеди на ковриках были похожи на взбитые подушки. На одной кровати, положив перед собой лапы и склонив голову с бусинками глаз, с красным лоскутным языком и львиным загривком лежал черный пудель. Петельки шелковых ниток были очень похожи на кудрявую собачью шерсть, хвост с кисточкой на конце был победно задран, как будто пудель вот-вот собирается спрыгнуть на пол.

Бурлак уже сидел за столом, по-хозяйски кивнув мне на кровать, моя, чего там, садись!

Табуреты были заняты – на одной стояло ведро с водой, на другой емкая алюминиевая кастрюля с черными подпалинами, а третья была занята под Иваном.

Бурлак вальяжно покачивался, пробуя табурет на прочность. Я сел на краешек ближней кровати с тряпочным пуделем, теребя в руках шапку. От только что протопленной печки, от валенок и белья тянуло жильем и уютом.

Иван, убедившись в прочности табурета, встал, подошел к двери, повесил на вбитый в стенку костыль свой флотский бушлат, сверху прицепил фуражку с крабом. С фуражкой он не расставался даже зимой.

Я последовая его примеру, уж очень в комнате было душно.

Через несколько минут во главе с Витей Мухомором в дверь просунулись наши подруги.

– А, женишки пришли! – одна из девиц радостно обняла Бурлака, прыгнув ему на колени – А этот сынок, – она тыкнула меня пальцем. – Тоже скоромного захотел? У, какой кудрявенький! Губки не целованные.

Бурлак легонько ударил ее по руке:

– Зинка, не торопи события. Он у нас еще целочка, по теории – профессор, а вот практики никакой. От того и волосы на ладонях растут, что по ночам рукам волю дает.

Я, обиженный намеками на свою несостоятельность, выбросил ладони вперед. Все громко рассмеялись.

– А волосатая лапа – к деньгам! – откуда-то из-за печки выкрикнул в мою поддержку Мухомор. Он уже возился там со своей подругой, смахивая на пол все, что плохо лежало.

– Антонина, не распускай руки, ведро опрокинешь, – урезонивала Витину забаву, та, что сидела за шитьем, когда мы вошли.

Витя Мухомор шутливо защищался от нападавшей на него Антонины, или – по-простому – Тоськи, вытирая спиной побеленную стенку.

Все были при деле, только я и та женщина не знали чем себя занять.

– Как тебя зовут? – она потеребила мягкой рукой мои волосы. – Что-то я тебя здесь никогда не видела?

Я назвал свое имя. Она протянула мне теплую ладонь:

– Ольга. Зови Леля и не стесняйся, будь, как дома.

Ее протянутая ладонь, мое резкое пожатие, Оля, Леля – все это так не вязалось с обстановкой в комнате, с игривостью ее обитателей, с нахальными мордами моих товарищей, что мне стало неловко и я поднялся, как только Оля-Леля села ко мне на кровать.

Чтобы замять стеснение и не дать новый повод над собой посмеяться, я достал сигарету, не по делу матюкнувшись, закурил и цвиркнул сквозь зубы тонкую струю в направлении двери.

Я преднамеренно хамил, в надежде, что возмущенные обитатели этой комнаты нас погонят в шею, и мне не придется ломать себя.

Но никто не заметил моей возмутительной бравады отчаянья, только Оля-Леля подошла ко мне, погладила, как обиженного ребенка, по голове, молча вытащила из губ сигарету и бросила ее в таз стоящий у двери.

– Девочки! – обратилась она к своим товаркам. – Давайте мужиков покормим, они с пахоты вернулись. Трезвые – значит голодные, – и пошла за печку греметь посудой.

Скоро на столе появилась не хитрая, но по-домашнему аппетитная снедь: еще не остывшая картошка, баночные огурцы своего засола, откуда-то взявшаяся селедка с луком. Витя Мухомор по-свойски, перегнувшись, дотянулся до подоконника и достал, лежащий между рамами в промасленной бумаге шмат сала, который тут же, сползая с ножа, превращался в розоватую кудрявую стружку, видать, сало еще хранило недавний морозец.

Витя любил резать ветчину не по-деревенски большими ломтями, а легонько, вскользь, стряхивая с ножа тонкие, как бумага листочки. Сало от этого становилось нежным, и само таяло во рту.

Две поллитровки поблескивали желтыми бескозырками, и, как нельзя лучше, растапливали наши сердца. Стол, может, и не ахти какой, но баночка соленых грибов перекочевавшие из тумбочки на стол, вписалась в него, как нельзя, кстати, и завершила весь антураж, подчеркивая его законченность.

Нас уговаривать не пришлось. Придвинув стол поближе к кроватям, чтобы все могли сесть, мы с воодушевлением смотрели на руки Вити Мухомора.

Только Антонина, откинувшись на подушки, потянулась, прикрывая короткими, белесыми ресницами глаза. Большие и выпуклые, говорящие о проблеме со щитовидной железой, глаза до конца не прикрывались, сквозь щелочки были видны полоски белков. Так смотрят обычно с детства подслеповатые люди, всматриваясь в незнакомый предмет. Лицо Антонины было сероватого цвета, усталое и невзрачное, какое бывает от неухоженности, забот и нездоровой пищи. Потянувшись, Витина подруга встряхнула головой, прогоняя какие-то нехорошие мысли, и снова, открыв глаза, прильнула к столу.

То ли из-за своих выпуклых глаз, то ли из-за одутловатого маленького круглого личика она была похожа на удивленного ребенка, который что-то хочет понять, и никак не поймет.

Уловив ее настойчивый взгляд в мою сторону, я отвернулся, пытаясь прихватить вилкой убегающий с тарелки гриб.

Мухомор уже расстегивал бутылку с присказкой: «Ручки зябнут, ножки зябнут. Не пора ли нам дерябнуть?» На что Бурлак сбоку пробубнил: «Ручки стынут, ножки стынут…» – но, не зная чем окончить фразу, замолчал. Все засмеялись. Даже Оля-Леля около моего плеча тихонько хихикнула в руку.

– За присутствующих дам! – Витя поставил бутылку на стол и поднял стакан.

Граненые стаканы, налитые по пояс сразу отяжелели и просили облегчения. Под банальный тост стаканы освободили.

Присутствующим дамам было налито наравне с нами. Минута молчания, только легкое сопение и похрустывание огурчиками.

Картошка, присыпанная сольцой, скользкие в тягучей влаге грибочки на водку пришлись, как нельзя, кстати. Черненое серебро селедочных спинок, в капельках росы бледно-розовые лепестки домашнего сала, опять же, присыпанная сольцой картошка немедленно требовали повторного тоста.

Снова выпили за присутствующих дам.

Оля-Леля, сидящая со мной рядом, усилено подкармливала меня закусками: «Ешь, чего ты в жизни видел! Галчонок желторотый».

Ее обидные слова меня задели за живое и я, отложив вилку, сделал вид, что есть мне вовсе не хочется, и следовало бы выпить по-новой. Конечно, за последний год, как я уехал из дома постигать премудрости рабочей жизни, так сказать, авангарда, я ничего подобного в нашем общежитии и общепитовской столовой не ел, но, как говориться, ешь солому, а форсу не теряй.

И я держал форс, беззаботно поглядывая на окружающих, за что был, потом здорово наказан. Мои товарищи не были столь гордыми и споро стучали вилками, словно вколачивали гвозди, на время, забыв о еще непочатой второй бутылке.

Сделали передышку.

Первым отвалился от стола Бурлак, придерживая за талию Зинаиду, девку крупную, мясистую лицом и телом. Танцуя пальцами, как по клавишам, Бурлак подбирался все выше и выше, и вот уже его широкая ладонь успокоилась, придерживая растопыренными пальцами мягкую, норовящую выскользнуть из-за отворота халата Зинаидину грудь. Сквозь пушок над верхней губой девицы проступала испарина, глаза светились то ли от выпитой водки, то ли от безыскусной ласки Зинаидина ухажера, не знаю, но ей было хорошо. Так хорошо, что она жмурилась, прислонившись щекой к Бурлаку, к его плечу обтянутому ситцевой рубахой.