Текст книги "Красная шапочка. рассказы"

Да кому-нибудь задуть!

Да кому-нибудь задуть!

Немецкий городок погружен в сон. Спят добропорядочные бюргеры, недовольно бормоча в полусне на незнакомые звуки солдатской маршевой песни. Слова этих варваров непереводимы. О, майн Гот! Фюрер – думкомпф. Руссишен швайн нихт шляфен. О, майн Гот! – И снова беспокойно засыпают, натягивая теплую перинку не гусином пуху…

Не дожидаясь листопада, загодя, рьяный старшина снова, и только в личное время /лишнее время/, отправлял меня на ежедневные уборки территории нашего солдатского парка. Правда, в этом парке солдатским был только один клуб, где нам два раза в неделю крутили кино, а несколько домиков из красного кирпича назывались офицерским городком, там проживали с женами наши командиры. Мусора хватало, и мне стали уже ненавистны эти постоянные отлучки из расположения части.

Выскребая, или, вернее сказать, вычесывая жесткими прутьями металлической метлы всякий сор из газонной лужайки, я раздумывал о превратностях судьбы: вот, не писал бы пасквилей на своих начальников, сидел бы теперь в курилке, поплевывал на землю, слушая нескончаемые байки своих сослуживцев, а может, и сам загадывал бы загадки, загиная про свою довоенную жизнь, а здесь вот – метла, лопата, ведра, всяческий хлам… Впору застрелиться!

Полевая почта как работала, так и работает, а долгожданного письма все нет. Только из дома от имени родителей, да и от своего имени посылала весточки младшая сестра – в Бондарях все по-старому, вторым отелом ходит наша корова Красавка, отец бросил курить, говорит, до твоего возвращения цигарку в рот не возьмет. Мать по тебе скучает, плачет иногда – все на побывку едут, а тебя все не пускают. Вот и дружок твой Мишка Спицин приезжал в отпуск, он курсант, хвалится, учусь, мол, на чекиста, врагов Советской Родины доставать буду. Приставал ко мне, но я ему по рукам дала, чтобы не распускался…

Вот такая шла из Союза писанина! А от Марины, с которой я так горячо прощался, – ни строчки. «Наверняка скурвилась!» – успокаивал меня ефрейтор «Чижик». За хорошую службу он был представлен нашим комбатом на звание младшего сержанта. Кино крутить – служба хоть и не пыльная, но тоже служба. Новые из черного бархата погоны он перепоясал двумя золотыми лычками, и божился, что обмоет их со мной пузырьком тройного одеколона.

В конце аллеи, кружась по желтому песочку дорожки, в клетчатой юбочке из шотландской ткани, в малиновом берете набекрень, в белых до колен гольфах, как Красная Шапочка с плетеной из ивняка круглой корзиночкой в руке, навстречу шла Христя.

Тот случай в немецком клубе, устроенный обществом Советско-Немецкой дружбы, мной, конечно, не забылся. Более того, все нюансы под чугунной гулкой лестницей бывшего дворца сбежавшего в Западную Зону оккупации барона прокручивались в моем мозгу не единожды. В ночное время они будоражили мое воображение, мешая спокойно спать, а в долгие часы караульной службы мешали сосредоточиться на бдительном охранении вверенного объекта.

Метла, звякнув веером металлических прутьев, выпала из моих рук, опрокинув стоящее рядом ведро с окурками и всякой другой нечистью. «Тоже мне, солдат! Защитник социализма на передних рубежах! Надо стоять гордо, бронзовея налитой силой мускул, сжимая в руках оружие! А ты стоишь, растерянно растопырив руки, в пыльных сапогах, в заношенной армейской форме со следами штопки на коленях, со сбившейся набок пилоткой!»

Весь шансовый инструмент так и топорщился своей неприглядностью, выдавая меня с ног до головы.

Я не знаю, случайно или нет, юная немка, эта Гретхен пришла сюда, в парк, арендованный Советской Армией для своих нужд, но, судя по всему, чувствовала она себя здесь уверенно.

Узловатые деревья с вывихнутыми суставами сучьев, с зеленой, болотного цвета корой, пупырчатой, как лягушачья кожа, перестав перешептываться между собой, замерли в изумлении от появления здесь Красной Шапочки.

Но если есть Красная Шапочка, значит должен быть и Серый Волк…

Красная Шапочка остановилась напротив, с интересом разглядывая меня, улыбаясь, нагнулась и подала в руки эту проклятую метлу с железным гребешком прутьев.

– Гутен таг!

«Гутен таг» – я еще помнил со школы, так приветствовала нас учительница немецкого языка, входя в класс.

– Гутен, гутен, – пробормотал я, широким жестом показывая – вот мы, мол, какие, русские! Любим во всем чистоту и порядок.

– Ду шлехт зольдат, ист гут менш! – что можно понять, как – если ты плохой солдат, значит, наверняка, хороший человек. – Кристина поправила у меня на голове пилотку, смахнула ладошкой приставшие к погонам соринки и, отойдя на полшага, остановилась, оглядывая мой далеко не боевой вид.

Я показал ей на часы, что мне надо ко времени закончить работу: «Арбайтен! Арбайтен!».

Красная Шапочка подняла большие широкие грабли со сверкающими, как улыбка идиота, зубьями и стала собирать выметенный из парка сор в одну кучу. Плетеная корзиночка, конечно, без пирожков, а так, набитая всякой пустяковиной стояла, прислонившись к дереву. Я вздохнул, опасливо поглядывая по сторонам, не увидел бы кто из наших командиров, присел на корточки и стал разжигать костер под кучей хлама. Пламя то вспыхивало, то гасло, и мне приходилось снова и снова, ломая спички, поджигать неловко сложенный костер.

Христя смотрела, смотрела на мои тщетные усилия, присела рядом, сложила из сухих веточек, коры и мятой бумаги островерхий шалашик, взяла у меня спички, подожгла свое сооружение, и пламя, встрепенувшись, как птица, затрепыхалось, но не привязанное к самому гребню шалашика. Теперь осталось только подкармливать эту птицу, и вскоре где топорщилась куча хлама, чернел небольшой холмик пепла.

Аллея была вычищена, мусор сожжен, склянки и пепел я зарыл в землю, прикрыв сверху дерном. Теперь старшина не подкопается. Я одобрительно посмотрел на Красную Шапочку.

Она стояла передо мной, раскрыв испачканные сажей ладони, показывая тем самым, что надо вымыть руки. Вода была только в помещении клуба, в туалете, и я кивнул головой в ту сторону, что там, мол, есть, вассер – вода. Красная Шапочка приветливо закивала головой – «Ферштейн! Ферштейн!» – понимаю! – подхватила свою корзиночку и с веселой готовностью пошла за мной.

Деревья, обступившие нас со всех сторон, недовольно зашумели, предосудительно закачали головами, трагически заламывая свои жилистые руки. Потянуло холодком и сыростью. Откуда-то сверху мелкий и частый, как всегда бывает в этих местах, заморосил дождь. Вечер натягивал глухое солдатское одеяло на город, и мы побежали. Двери нашего клуба никогда не запирались. Немцы сюда не заходили, а солдатам казенное имущество было ни к чему. Только аппаратная, где работал киномехаником мой друг ефрейтор «Чижик», закрывалась на маленький, вроде чемоданного, замочек, который при желании можно было скрутить одной рукой.

С «Чижиком» мы встретились в самом проходе. Он, увидев меня с Красной Шапочкой, поперхнулся глубокой затяжкой, выронил цигарку и затоптался в дверях, пытаясь ее затушить сапогом. Быстро захлопав по карманам, он почему-то сунул мне в ладонь ключ, показывая глазами на аппаратную. До этого у меня и в голове ничего такого не было. Не насиловать же Христю в самом деле! Хотя очень бы хотелось это сделать, но, конечно, не силой, а по-хорошему, чтобы она сама раскрылась, как зеленая почка, ведь не маленькая уже, небось понимает, что солдату надо…

Туалет, разумеется, был мужским, и я, просунув туда свою Красную Шапочку, остался стоять в коридоре, охраняя ее плетеную корзиночку, в которой была всякая девичья мелочь, безделица.

«Чижик» сразу куда-то улизнул. Наверно, боится опоздать к ужину, – несмотря на свой рост, едок он был еще тот.

Кристина вышла, пошарила в корзиночке, достала дивный, в розовых кружавчиках носовой платочек и вытерла ладони. Во всем огромном и гулком помещении мы были одни. Сразу захотелось тесноты и уюта. Замочек в аппаратную, прыгнув в ладонь, раскрылся, и мы поднялись по узкой крутой лестнице в кинобудку, где можно было уединиться и тихо посидеть, пережидая дождь на улице.

В кинобудке, как и хотелось, было тесно и тихо. Спиртовой запах целлулоида будил и тревожил забытое ощущение хмельной радости. Да я, кажется, и в самом деле опьянел, ухватив свою Красную Шапочку поперек талии и прижав к себе так близко, что чувствовалось ментоловое дыхание ее рта и тонкий аромат атласной кожи на щеках. Забыв все на свете, мы с Кристиной опрокинулись на диван, который тут же завизжал по-поросячьи, выбрасывая сразу все пружины вверх.

То ли от панического вскрика забывшего женскую тяжесть дивана, то ли от чувства ответственности, сидевшего во мне где-то внутри неприятным холодным стержнем, я быстро вскочил на ноги, не зная, как поступить в такой ситуации. При любом раскладе мне грозит большой срок: если бы мы это сделали по обоюдному желанию, меня бы повязали за совращение несовершеннолетней, усугубив мое положение тем, что потерпевшая – гражданка другой страны. Стоит Красной Шапочке только закричать, то мне уготован срок и поболее первого, за попытку к изнасилованию.

Так и стоял я, растерянно скручивая цигарку из крупчатой сыпучей армейской махорки, которая никак не скручивалась, соря желтыми крошками. Потом, вспомнив, что спички все равно кончились, я бросил эту затею.

Подняв глаза, я увидел налитые молодой уже женской плотью раздвинутые ноги и то, что может быть между ними. Потрясение входило в меня пружинистой силой. Неодолимое звериное влечение тянуло меня туда, к темному створу ног…

Но другое, более сильное чувство поразило меня, когда я на своем погоне рядового Советской Армии почувствовал вдруг прихваченную намертво тяжелую ладонь неотвратимого рока, судьбы, от которой никуда не денешься.

Развернутый на сто восемьдесят градусов, я увидел перед собой комбата. Капитан был в спортивном трико и в домашних тапочках. Капитан тяжело дышал, как-то хрипло и придавлено – наверно, он запыхался, когда спешил сюда, со мной на встречу, а, может быть, его душил гнев. Было видно, что несколько минут назад он хорошо отдыхал, пил кофе, читал газету и кто-то ему сообщил о подозрительных действиях рядового такого-то и девушки немецкой национальности. Опоздай он минут на пять, разборка была бы другой и в другом месте.

Удар кулаком в зубы опрокинул меня навзничь, и я головой вперед по узкой деревянной лестнице скатился прямо к дверям, в которые минут десять назад заходил с таким воодушевлением. Во рту стало солоно и просторно. Передних зубов – как не бывало! Я все удивлялся, когда я успел их выплюнуть, а может, в горячах проглотил вместе со сгустками крови. Об этом случае не узнал даже майор особого отдела, который почему-то всегда был в курсе последних разговоров в курилке.

Позже наш комбат меня больше ни о чем не спрашивал. Правда, теперь уже до конца службы посылать меня на уборку территории за пределами части старшина почему-то не стал, так и не поинтересовавшись, отчего я невнятно отвечаю на команды. Ребята на это тоже особого внимания не обратили – ну, выбили зубы и выбили! Подумаешь, делов-то! Только самый близкий дружбан младший сержант «Чижик» из сибирских Горелых Чурок заботливо прикладывал свою медную бляху к моему стриженому затылку, но шишка в яблоко величиной от этого не становилась меньше.

Многое забылось, но полублатная фатоватая фикса из желтого металла до сих пор напоминает мне о том далеком и суровом времени армейской службы.