Текст книги "Красная шапочка. рассказы"

Тем временем, Антонина, или Тоска, как называл ее Витя Мухомор, взяла инициативу на себя, и, давая волю рукам, рылась у него под рубашкой, пытаясь найти потерянное. Ее по-совиному круглое лицо ночной хищницы выражало охотничий азарт и довольствие. Если бы не круглая мордочка, то я бы сравнял ее с мышкующей лисицей, которая, то, задрав хвост, встанет на задние лапки над полевой норкой, то отпрянет в сторону, делая безразличный вид, то прижмет лапкой воображаемую добычу, то снова сунется в жухлую поросль, пытаясь добраться до полевки.

Все были при деле кроме меня и сидящей рядом со мной стареющей женщины, с еще не увядшим лицом, но с глазами, в которых светилась глубинная осенняя синева.

Заниматься дальше закусками было уже неприлично. В воздухе запах спиртного перебивал запахи мыла и перегоревшего угля. Самое время закурить. Я достал сигарету и, хотя у меня в кармане была зажигалка, потянулся к Мухомору за спичками, чтобы как-то отвлечь его от любовных забав и разрядить обстановку. Витя, матюгнувшись, только махнул рукой, предаваясь игрищу. Бурлак был занят капитально, и его тревожить не имело смысла, он мог и кулаком двинуть. Оля-Леля, ничуть не обидевшись на мое невнимание к себе, встала с кровати, нашарила за печкой спички, зажгла одну и медленно поднесла к моей сигарете. Мне ничего не оставалось, как глубоко затянуться. Что делать? Ну, не лезть же целоваться к этой женщине, которая лет на десять родилась раньше меня и, которая вызывала лишь сочувствие за свою неустроенность. В то же время надо било что-то предпринимать.

Еще не початая бутылка водки на столе могла вытащить меня из столь неприглядной и странной ситуации. Ни целоваться, ни, тем более лезть за пазуху к Леле я не мог, чувствуя возрастной барьер и какую-то внутренний несовместимость. Чувствуя несостоятельность своего положения, и с ужасом ожидая конца начала, я решил притвориться пьяницей, хотя было бы лучше и не пить.

– Ну, что, Ольга, как вас там по батюшке? Выпьем! – отправив щелчком сигарету в таз, я потянулся за бутылкой.

– Поперек батьки не лезь! – угадав мой жест, оторвался от своей пассии Бурлак. – Ты забыл, как на Руси ведется? Сначала свекор нагребется. А потом тому, кто старший в дому. Значит опять ему.

Бурлак распоясал бутылку, и снова стаканы отяжелели. На этот раз выпили молча, каждый за себя, и снова кроме меня с Ольгой занялись своим извечным делом. Им было хорошо. Я опять потянулся за бутылкой, разлил остаток водки себе и своей соседке. Ее раскрасневшееся лицо, осенние глаза и чуть приоткрытый рот взывали к справедливости. Подруги уже сомлели от ласк, позволяя делать с собой все, что было им угодно.

Тоська, или как звала ее Ольга, Антонина, расстегнув лифчик, не обращая внимания на присутствующих, уже водила влажным соском по растрепанным губам Мухомора. Витя блаженно улыбался, пытаясь прихватить сладкую клубничку, но сосок все выскальзывал и выскальзывал, играя в поддавки. По всему было видно, что Тоска уже готова.

Бурлак, посадив Зинку на колени к себе лицом, придерживал лапищей ее за спину, а другой что-то искал у нее под юбкой и никак не мог найти. Зинка, откинувшись назад, рассеяно рассматривала беленый потолок, незаметно ерзая у Бурлака на ладони.

Всем было хорошо.

– Ольга, выпьем за то, чтобы им было еще лучше! – я решил надраться. Меня от дальнейшей ночи могло спасти только это. Как говориться, пьяного Бог бережет.

Оля-Леля подняла стакан, вздохнув, прикоснулась краешком стекла к моему, и залпом с размаха выпила. Я повторил ее жест. Теперь водка шла по-накатанной, закусывать не приходилось.

Соседка взяла у меня из кармана сигареты, вытащила одну, прикурила, затянулась и долго не выпускала дым из груди. Она явно нервничала и злилась на меня и на всю компанию, хотя и не показывала вида. Heобходимо было что-то предпринять. Но, что? Я не мог перешагнуть через порог допустимого. Как тогда, летом, в школьные годы. Ну, никак не мог! Перешагнуть, значит разделить свою жизнь пополам, и – прошлому не будет места. Стыдно. Надо непременно напиться.

Выскочив на улицу сбросить с себя оцепенение, я остановился у сугроба, где Витя Мухомор закидал снегом бутылку. Ветер плескал в меня ледяное крошево. После жаркой и душной комнаты насыщенной запахами женского общежития, на улице было вольно и хорошо. Так хорошо, что возвращаться в комнату не хотелось. Я не знал, как поступить с доставшейся мне женщиной – обнимать и целовать ее я, однозначно, не мог. Не мог даже представить, как это стал бы делать. Это все равно, как прыгнуть с карниза вниз – то ли ничего, а то ли ноги переломаешь. Нет, не могу!

Я по-собачьи разгреб снег и вытащил из сугроба бутылку. Она уже покрылась жесткой корочкой льда, и все норовила выскочить из рук. Покачиваясь от выпитого за сегодняшний вечер, или от порывов резкого февральского ветра, я снова вломился в барак, в ту комнату, где пахло золой, мылом и еще черт его знает чем.

Бутылка в моей руке сразу развеселила присутствующих.

– Выпьем!

– А, кто сказал – нет? – Бурлак, скинув с колен разомлевшую Зинку, сразу потянулся за стаканом. Витя Мухомор, пьяно улыбаясь, пытался отобрать у меня водку.

– Чем завтра похмеляться, дурак, будешь?

– А, будет день и будет пища! – я зубами сорвал с бутылки тюбетейку и разлил водку по стаканам.

Подруги моих друзей, переглянувшись, поддержали мой порыв. Только Оля-Леля отодвинула свой стакан и мне вяло посоветовала сделать тоже.

Как бы не так! Я большими глотками влил в себя содержимое моей посуды. Водка ледяными комьями провалилась в мой желудок, разбудив в нем омерзительных жаб, которые начали бестолково торкаться внутри меня, стараясь выпрыгнуть наружу, царапали перепончатыми лапками мою глотку. Я едва успел добежать до железного оцинкованного таза, в котором плавали всевозможные отбросы. Меня прорвало. Жабы рукавом выплеснулись в помойную емкость. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, кружась, как в детском калейдоскопе, половицы выскользнули из-под ног и я, ударившись головой о притолоку, сполз на пол. Организм кричал только об одном – покое. Но многоликие и многорукие существа стали тормошить меня, стягивая одежду, кусая и ломая ушные раковины.

– Ну, кажется, наш грёбарь уже приплыл, – услышал я басовитый голос Ивана Бурлака. Он подхватил меня под мышки такого, в одних плавках, и выволок на улицу.

Ветер охапками снега стал кидаться в меня, норовя попасть в рот, глаза, ноздри, царапая лицо и все тело наждачной бумагой. Ледяная баня вернула меня к действительности.

– Ну, что, очухался? – заботливо спросил меня Бурлак.

Я, тряся головой, что-то промычал в ответ, ухватившись за его плечо.

– Пошли, а то дуба дашь, – Мишка снова подхватил меня, внес в комнату и положил на кровать.

Я, отвернувшись к стене, всеми силами пытался уснуть, или, хотя бы, впасть в беспамятство. Мои товарищи с подругами уже стали готовиться ко сну. Свет погас. Слышались короткие смешки, шорох снимаемой одежды и какая-то постоянная возня, как будто все что-то искали и никак не могли найти.

Над своим ухом я услышал глубокий вздох, и кто-то скользнул ко мне под одеяло.

– Это я, – короткий шепот вывел меня из состояния какой-то отрешенности и прострации. Всей спиной, всей кожей я почувствовал присутствие женщины – ее тугие колени, ее живот, ее мягкие податливые груди.

Я притворился спящим. Оля-Леля провела рукой по моему лицу, по плечам и оставила руку на груди.

В комнате, а неясном свете фонаря пробивающимся сквозь заснеженное окно и раскинувшим узорные тени по стенам, в потемках, короткие всхлипы и беспорядочная возня стали переходить в стон, как будто у всех сразу разболелись зубы.

Женщина, лежащая со мной, перевернула меня на спину и положила одну ногу мне на бедро, я всеми силами старался не реагировать на это движение.

Вдвоем лежать под одним одеялом было непривычно, тесно и жарко, так жарко, что я весь покрылся испариной. Женщина несколько раз провела коленом, туда-сюда, по моим бедрам, – мне оставалось только спать и непробудно, что я и норовил сделать.

Глубоко дыша, как спящий человек, я старался не шевелиться. Это сделать было не так-то просто – к влажному талу неприятно прилипали простыни, кожа чесалась. На груди, на щеке, под мышками я ощущал какую-то возню, как будто по мне ползали муравьи. От нестерпимого зуда я не выдержал и одну из этих ползущих тварей раздавил на щеке. Сразу отвратительно запахло клопом. Не сказать, что я вырос в идеальных санитарных условиях, но эти вонючие кровососы у меня в данный момент вызвали непреодолимое отвращение, которое перешло на отвращение к, лежащей со мной в естественной охоте, женщине, Оле-Леле. Хотя она, в общем-то, и не была виноватой, и никаких насильственных действий я с ее стороны не заметил. Разве только ее теплая ладонь с огрубевшей от соприкосновения с глиной, водой и морозом кожей, несколько раз, как бы, между прочим, прошлась по моим съежившимся, как от ледяной воды, мужским недостоинствам.

Мне показалось, что сотни клопов забили мои ноздри, копошатся по рукам, ногам, промежности. Они, как будто уже прогрызли кожу, проникли под нее и возятся там, возятся. О сне не могло быть и речи. Ошалело вскочив, я перебрался через замерзшую неподвижно женщину, ощупью, в желтых отблесках фонаря, стащил со стены одежду: куртку, ватник и еще что-то вроде женского платка, бросил тут же у порога под ноги и лег на этот ворох. Жара здесь у печки была еще несносней, и я теперь лежал совершенно раздетый.

Постепенно успокоившись, я уже не ощущал зуда, от двери начала чувствоваться прохлада, и мне стало хорошо.

Мерное дыхание на кроватях говорило о том, что зубная боль у всех уже кончилась, уже все они в объятиях сна. Не заметно для себя я тоже уснул.

Мне снился летний, солнечный день, легкие всплески воды, и на ней, на воде множество солнечных бликов мерцающих всеми цветами, постепенно из этих мерцающих бликов, из воздуха и воды вылепилась голая, совсем без ничего, но знакомая девушка с волосами из солнечных лучей. Белые груди с тугими розовыми сосками стояли торчком, маленький упругий живот, а под ним в пушистом облачке что-то невозможное, от чего нельзя отвести глаз.

Девушка, скользя по воде, шла ко мне, раскрыв для объятий руки, и, подставляя для поцелуя свежие лепестки губ. Вот мы уже с ней соединились. Вот я вошел в нее, в то облачко внизу живота, и оно, то есть, облачко, разрастаясь и разбухая, поглотило меня.

Неизъяснимое блаженство, переливаясь, как ртуть, прошло по всему телу.

Что-то стало стеснять мои движения навстречу, неизвестно откуда взявшейся, девушки, и я открыл глаза. Блаженство еще продолжалось, хотя я увидел ту же жаркую комнату в фонарном свете, потолок с набегающими тенями и, сидящую на мне, совсем без ничего, голую Тоську, Антонину, если быть точнее.

Витя Мухомор спал рядом на кровати, и рыкал, захлебываясь в храпе. Вряд ли бы он смог спокойно наблюдать Тоськины проделки. Колеблясь, Антонина, скользила по мне, слегка откинув назад голову и прикрыв глаза. Свет фонаря короткими всплесками, окатывал ее лицо, и мне виделись ее полуоткрытые, как для поцелуя, губы. Некрасивость с лица исчезла, и оно в это время мне казалось одухотворенным.

Антонина доставляла мне наслаждение, и мне было хорошо. Так хорошо, что я не стал сопротивляться, повторяя ее движения.

Утро было ясным и солнечным, как это всегда бывает после метели. Мы все опаздывали на работу. В суетливой спешке я даже и не взглянул на мою ночную усладу, Антонину, маленькую глазастую девушку с лицом младенца.

Снег к утру стал жестким и плотным, и солнечными бликами слепил глаза. Разговаривать не хотелось. Впереди широко и размашисто шел Бурлак, за ним Витя Мухомор, а мне пришлось замыкать шествие. Подняв глаза, я увидел, что черная суконная куртка Мухомора была в побелке.

– Мухомор, у тебя спина белая! – кинул я коротким смешком, хотя смеяться вовсе не хотелось.

Сыпал снег буланому под ноги…

Почти святочная история

– Ну, материя, – пусть будет материя, это я понимаю, сукно одним словом, а как тогда быть с нечистой силой? Молчишь. А я сатану в глаза видел, вот так же, как тебя – напротив. Не смиись, не смиись, – вы все такие. А я, после того случая, чуть ног не лишился, спасибо – моя баба спасла, а то бы хана была… Нечистый, как посмотрел на меня, так я и захолонул весь. Он с лица то чёрный, а глаза…, как, ну, как это сказать?.. Ну, как две цигарки – дед сунул мне под нос свою обсосанную самокрутку.

Я что-то стал ему возражать, и предложил выпить ещё.

– Э-э, ты вот не кобызись, а слухай. По второму разу мы ещё с тобой успеем выпить – день только начался. Пусть сначала вино отстоится. Гляди, красотища, какая – печка топиться, картошка с огурчиками на столе, вина – ещё пузырь непочатый, а главное – бабы нету. Какая пьянка с бабами?! Не-е, мы с тобой люди степенные, бондарские, стыд блюсти должны. А с бабами – разврат один. Они, бабы, вина, хуть чайную ложку выпьют, так сразу бдительность теряют, – все двери нараспашку. Бери чего хошь – всё чужое! А с мужиком что? Выпил – поговорил, поговорил – опять выпил. А с бабами – не! С бабой говорить не о чём. С ними хорошо дерьмо есть – всегда первыми будут захватывать. Я, как мужик, баб не корю. Без бабы – куды ж мы? Без баб мы пропадём.

Я с удивлением глянул на деда Егора. Откуда такая метаморфоза? То баб корил, а теперь по-другому заговаривать начал. Что такое?

Дед боязливо посмотрел в расписанное причудливыми, неземными растениями окно. С утра морозец вспомнил, что до Нового Года куриный шаг остался, опомнился – пора и за дело браться, да так завернул, что воздух стал как барабан звонкий: дверью хлопнешь – на всю деревню слыхать. Вот у деда Егора стёкла враз и замахрели. Какая-то тень в окне мелькнула, а кто прошёл – не поймёшь. Но у деда, наверное, чутьё особое, он опасность нутром чует.

С тяжёлым зевком, как спросонок, распахнулась избяная дверь, и в густом пару показалась тётка Нюра – жена моего сегодняшнего компаньона и давнего нашего соседа, баба добрая, не шумливая, меня знает ещё с пелёнок, и особых нападок с её стороны я не ждал – приехал в родительский дом, дом пустой, вот и решил проведать соседа, чего ж тут плохого?

Тётка Нюра вскинула руки, погладила меня обеими ладонями по голове, всхлипнула, но, отказавшись от предложенного стакана, пошла к печке, где у неё фыркала и плевалась на раскалённую плиту ведёрная кастрюля с домашними отходами для немногочисленной животины своего подворья.

– Ты, сосед, этому паразиту много не наливай, а то он опять про нечистую, тьфу! – тётка Нюра сплюнула куда-то на пол, – силу бубнить начнёт. Его только слушай. Егор, иди вон лучше помоги чугун с плиты снять. Выкипело всё, – она по старой доброй привычке кастрюлю чугуном обозвала.

Дед с опечаленным видом пошёл к печке.

Выпростав содержимое кастрюли в большое обливное ведро, он снова, с чувством выполненного долга подсел ко мне.

По дому пошёл аппетитный, душистый запах разварённой ячмённой крупы. Тётка Нюра добавила туда несколько горстей просяной шелухи (азатки, как называл этот просяной отсев мой покойный отец) из большого мешка в углу, помешала деревянной весёлкой в ведре и вышла во двор.

Дед торопливо подсунул мне стакан:

– Давай, пока старухи нет!

Я, не забыв и себя, налил деду стакан по самый рубчик, и мы, не чокаясь, выпили. Огурчики были хрусткие, не баночные, засоленные по старым рецептам, да и картошка – ничего себе! Вся в руках смеётся – рассыпчатая.

Дед Егор заговорщески посмотрел мне в глаза и в умиротворении наклонил голову набок.

– Я ведь с твоим отцом ещё по девкам вместе бегал. Ох, и заводной, царство ему небесное, человек был! Бывало, у Коробовых, они ж богатые были, сани под речку с дружками спустит. Коробовы утром – хвать, а саней нету. Так с матерками до обеда эти сани сам Коробов из-под обрыва и вытаскивал. Нет, чтобы мужиков позвать, а всё сам, да сам. Жалел, что за подмогу мужикам самогонку ставить придётся. Да, к слову пришлось, плесни-ка ещё, пока старой карги нет, из рук выхватит – и в помойное ведро! – дед, воровато оглянувшись, прислонился стаканом к моему, тоже отяжелевшему, и быстро, не мешкая, выпил. Пососал огурчик и отложил в сторону. – Да, вот ты говоришь, что нечистой силы совсем нет, всё говоришь, что это народный, как его, фолькёр. Ну, ладно, пусть будет – фолькёр, а как же я, и что со мной было – это что? Тоже фолькёр?

Я хотел, было подсказать деду, что не фолькёр, а фольклор, но дед Егор уже хитро подмигнул, указывая кивком на только что опорожненный стакан.

Дед Егор, чтой-то я тебя не пойму? Ты ведь недавно вожжи придерживал, а теперь галопом гонишь – с подначкой сказал я.

– А я – плюйрялист. Вон, как твой дружок, Мишка Гришанин. Он хоть и не кузнец. А видишь, какую деньгу куёт – колбасную открыл. А партбилет коммунистический, говорят, вместе с книжкой сберегательной держит. Вдруг опять партийцы к власти придут, и райкомовское кресло ему предложат. Он за эту должность и свою колбасную, как её, это…, эксприрует, ну, отберёт что ли? Сам у себя возьмёт и отберёт. Не веришь? Вот и я не верю. Ну, не тяни, давай по щепотке, а то старуха кранты закрутит.

Мы снова, не чокаясь, выпили. Я с удовольствием захрумкал огурцом. Дед Егор пососал, пососал свой огрызок мягкими, как у всех стариков губами, слизнул капельку и отложил в сторону. Пить без закуски рискованно, но дед видно по всему, недавно хорошо откушал и теперь блаженствовал в тепле и уюте.

– Слыхал, небось, как меня баба от нечистой силы оттащила? – опять начал дед про своё, – не, не слыхал. Ты тогда ещё у отца в штанах пищал. Он, в каком году с войны вернулся?

Дед Егор, наверное, забыл, что мой отец, имея увечье ещё в коллективизацию, на войне не был. Он своё отвоевал в молодости. Я сказал об этом деду.

– А-а! – хлопнул он себя по лбу. – Ты видал память, какая! – то ли с укоризной, то ли, наоборот, с гордостью произнёс он. – Вот когда меня в сорок третьем под чистую списали, – дед наклонил голову и показал почти в ладонь красную вмятину на лысом темени. – Каска спасла, а то бы лежать мне под Курском в канаве. Я прямо из госпиталя, ещё в бинтах весь, – к себе в Бондари. Как щас помню, после Рождества было. Мороз – жуть, какой! А я в шинелишке – топ-топ, и – вот он, дома! Моя Нюрка от радости так и повалилась в ноги. За сапоги держит: «Не пущу! – воет во весь дом. – Не пущу больше никуда!» А куда пущать-то? У меня в то время в голове, как глисты, какие завелись, так и возятся, так и возятся – дед поскрёб темя жёстким костяным пальцем. – Да, я про што говорил-то? А-а, про дрова. Дрова, они и тогда были – ой-ёй-ёй! Не натопишься. Да и где их взять? Дров-то? Сады все порубили – с каждой яблони налог брали. Даже коробов сад под самые микитки смели. А топить-то надо! – я с удивлением посмотрел на деда Егора. Вроде видать не пьяный ещё, а куда-то его не туда повело, но сделал вид, что с интересом слушаю. – Да перестань, баба выть! – говорю, – продолжал дед своё. – Ты лучше накорми защитника да винца поставь, какая найдётся. Ну, Нюрка встала на ноги-то, рада до невозможности, полезла в подпол и достаёт оттуда жбан: «Вот – говорит, – зарок дала – до твоего прихода самогон сохранить, его ещё ты гнал на проводы, да осилить не успел». – Я с морозца для сугрева стакан схватил и не почувствовал даже – охота такая пришла. Баба стала с печкой возиться, картошку поставила. Закусить, сам знаешь, надо. А топили тогда, может, помнишь, кизяком. Его разжигать – беда одна! Керосину полведра выльешь, а он, кизяк-то, сопит только – и ни в какую! Я бабе говорю: «Давай я тебе дров принесу, лучин настрогаю, она, печка, и повеселеет». Моя и говорит: «Егор, откуда же я тебе дрова возьму, когда вокруг ни одного деревца, за войну все поклали». А жили мы тогда в отцовой избе, возле кладбища. Избу, как грозой подожгло, – тогда мы возле вас построились. А то жили прямо у Бога на ладони. Как кого несут – так поминать звали. Тоска одна! Ну вот, накинул я шинелишке, взял топор и вышел на улицу, авось что-нибудь нашарю. Мороз – страсть! А снег, как пёс какой, всё под ноги норовит. Огляделся я, и вдруг меня осенило, – чегой-то я тут стою, когда вот оно – кладбище? Там дров уйма! Да дрова-то дубовые, сухостой один. Крестов сколько натыкано. Срублю, думаю, парочку – покойнику всё равно, а у нас жар-птица в избе поселится. Вон как углы плесенью подёрнулись, да и поужинать горяченьким надобно. Я через сугробы – да на погост. А ветер как упёрся в грудь, так и не отпускает – дело-то я затеял нехорошее. Мне б тогда воротиться, а я, дурак, как баран и попёр на ветер. На погосте крестов – лес целый. Ну, думаю, как же это бабы не докумекали, – а я вон какой удачливый! Наваляю охапку дров – и домой!

Стоймя рубить кресты неудобно, нагибаться низко тяжело, раны. Рублю я, а дуб, как железный стал, от времени что ли? Искры из-под топора, как брызги разлетаются. Опустился я, значит, на колени, ну и давай сечь. Секу, а по спине мурашки почему-то поползли. Так и кажется, что за спиной кто-то в ухо дышит, да тяжело так, с хрипотцой. Ночь кругом, позёмка, да и место не людное, плохое место. Кто бы это? – я думаю, – а оглянуться не могу, меня всего свело, и голову не повернуть, а за спиной всё сопят и дух ледяной. Я так с топором и застыл, прислушиваться стал. Глядь, а прямо передо мной из-за куста, сирень там всегда была, она и по сейчас стоит, два глаза в меня упёрлись, прямо насквозь прожигают, лицо чёрное, а вместо рта щель какая-то без губ, как на почтовом ящике. Я, было, дёрнулся – встать хотел, а не могу. Сзади, тот, что сопел, за плечи держит и к земле прижимает. Я рванулся несколько раз – и никуда! Застыл на коленях перед крестом. А тот, безгубый, глазами на меня уставился и не сморгнёт. Рот щерится, а изо рта язык: то выползет змеёй, то снова спрячется, красный язык, как лента шёлковая. И всё тянется меня в лицо лизнуть. Я молитву, какой в детстве научили, про себя твержу, а язык тот огненный прямо перед носом извивается, а дотянуться не может…

Сколько я так стоял – не помню. Очнулся – голышом лежу под самыми образами, а Нюрка мои ноги самогоном растирает. Я-то ничего не чую, ноги, как чужие. Вот смотри! – дед Егор снял валенок и показал мне босую жёлтую от старости ступню, а пальцы на ней, как состриженные, вроде кто ножницами прошёлся, отморозил я пальцы-то! Спасибо доктор наш, бондарский, во время их отчикал, а то бы антонов огонь был, гангрена если по-нынешнему мне б тогда лучше телеграфный столб свалить, а то на кресты позарился и остался там, на погосте, как пенёк стоять. Как баба во время нашла, – не знаю. Говорит – всю ночь искала, к утру только, как светать начало, так на меня и наткнулась. Уж наполовину снегом занесло. Нюрка повалила меня, как полено на салазки и привезла домой.

…В сенцах загремела дверь. Дед сразу осёкся в разговоре. Вместе с морозом в избу вошла тётка Нюра. От неё пахло чем-то домашним. Давно-давно забытым; сеном, коровьим помётом и ещё чем-то неуловимо деревенским.

Я расспросил тётку Нюру про тот случай с дедом. Она только махнула рукой: «Он ведь, враг, перед тем, как на колени встать, на полы шинели наступил, чтоб не так холодно было, ну и прижал сукно. Хотел распрямиться, чтоб встать, а шинель не пускает. Попробуй, сразу рванись и ты не встанешь. А он-то после госпиталя слабый был, да и не в себе маленько. Вот ему и почудилось. А там – Бог его знает, но хоть греха не сделал, могилу не осиротил. Крест, он и до сих пор стоит, Коробова Ивана крест-то…»

Дед Егор сидел тихо и только моргал чистой старческой просинью глаз.