Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Всё улеглось, всё стихло, всё вошло в привычный каждодневный обиход рабочего общежития.

Барачная жизнь имеет одну важную особенность: быстро забываются – как радость встреч, так и горечь расставаний. Сплетни тоже не приживаются – некогда, да и другие развлечения занимают местных обитателей куда как охотнее. Кто пришёл-ушёл, кто с кем живёт, никого не интересует. Может, правда, кто и взрыднёт за стаканом об утраченных грёзах, но тут же забудется, вскинет голову и заржёт по-лошадиному на все четыре стороны, обхохатывая свою такую короткую, но уже неудавшуюся жизнь.

Здешние насельники – тот самый слой общества, от которого болят зубы у местных начальников: «Всех бы их туда!..» – а куда, не договорят, и так ясно.

Но попробуй, выковырни это гнездовье, разори его, как старый улей, кто же будет добывать мёд, хоть для тех, хоть для этих хозяев жизни, с худосочных цветов разных производственных контор и строек объявших со всех сторон город?

Дина всё так же была благодарна многоопытной старой Матрёне, называя её более приличным именем – «тётя Мотя».

Тётя Мотя строго доглядывала за тем, чтобы девушке не досаждали слишком уж рьяные поклонники.

Она всем любопытным и дотошным выдавала Дину за свою племянницу, и только Кирилл имел свой неограниченный доступ в её укромное местечко, что как раз совпало с приездом в общежитие Федулы, которому явно не понравились бы встречи «сладкой парочки» у него на глазах.

Теперь Федула был какой-то странный, совсем непохожий на того степенного Федулу, рассудительного и по-деревенски скупого.

После смерти матери он продал свой довольно крепкий дом с усадьбой в полгектара одному городскому начальнику под дачу, а начальник тот помог Федуле приобрести кооперативную квартиру в доме, который уже ждал новосёлов.

А от комнаты в коммунальной квартире, которую ему пообещали в профкоме за безотказную работу, он неожиданно отказался. «В этом пенале сам живи!» – сказал он обескураженному председателю профкома, который по доброте своей хотел ещё и выпить стаканчик-другой дармовой водки за оказанное внимание одинокому труженику наковальни и молота.

Когда Федула возвернулся в свою барачную комнату, он перво-наперво выставил бутылку водки и ящик чешского пива на прицепе.

Николай Яблочкин, только сухо кашлянув в кулак, удивлённым взглядом посмотрел на Федулу и, теряясь, что с ним редко происходило, не сразу пододвинулся к столу.

На Федуле был тесноватый бостоновый костюм в крупную полоску, галстук и самое главное – на месте потерянного когда-то зуба теперь светилась золотая фикса, отчего казалось, что у этого мужика всегда праздник.

Федула, не дожидаясь пока сядут за стол его товарищи, сам разлил по стаканам водку, поднял свой и, не говоря ни слова, выпил.

Так пьют в память самых дорогих людей.

Яблон с Кириллом, поднявшись, тоже молча выпили, каждый, думая о своём: Кирилл тоже потерял мать, так и не сумев похоронить её, а Яблон пил «за тех, кто в море». Он в детстве хотел стать капитаном алых парусов, а неласковая судьба завернула его на ветреные стапеля монтажных площадок.

Второй стакан отдался в руке Федулы праздничным звоном – значит пришло время гулять нараспашку.

– Федула, а, Федула, – спросил его Николай на правах авторитетного человека, – отчего ты сегодня такой щедрый? Капусту на корню рубишь, а? Смотри, хрустами дорога в ад стелется!

– А я и в аду с кувалдой не пропаду! Чертям подковы на копыта ставить буду. Ты вот пей тут, там не дадут!

А я туда и не спешу! – Яблон сорвал зубами колпачок с пивной бутылки. – Жениться бы тебе, Федула! Квартира есть. «Отходную» поставить? Поставил! Под тебя теперь любая девка, как шестёрка под туза, ляжет. Правда, Кирюха? – подал он открытую бутылку Кириллу.

– А то нет!

Кириллу нравилось всё: и застолье, и внимание к себе Коли Яблочкина, и даже Федула в нелепом на сегодняшний день костюме, который сидел на нём не то чтобы уж нескладно, а как-то непривычно, да и не к месту. В бараке предпочиталась простота в одежде и в обращении. Иное вызывало насмешки и явную неприязнь его насельников.

Федула как-то нехорошо посмотрел на Кирилла, передёрнул на шее галстук, стандартный узел которого под тесным воротничком нейлоновой рубашки держался на резинке, потянулся было снова к стакану, но в последний момент раздумал:

– Женюсь! А-то как же! Вот щас этого гвоздя в табуретку вобью, и женюсь обязательно!

Огромный прокопченный коксом и железной окалиной кулак вроде нехотя оторвался от стола и повис над лохматой головой Кирилла. – Ты зачем девку сюда привадил, сучий потрах?

– Окстись, Федор! – Яблон первый раз назвал Федулу его настоящим именем. – Окстись! Девка эта, студентка что ли, – племянница Матрёны будет. Она её сюда приволокла. При чём здесь наш Кирюха?

– А при том! А при том, что у меня в кулаке пять пальцев, – Федула медленно разжал кулак, – и все на него указывают! – Иди, позови Дину. Пусть она мне сегодня отходную на гитаре сыграет! Му-зы-кант-ша! – вздохнул он восхищённо. – А тебя я сегодня бить не буду. Погожу пока! Иди, позови, уважь Федулу напоследок! – легонько потрепал он Кирилла за вихры. – Иди, позови!

Что оставалось Кириллу делать? Пойдёшь, когда такой кулак возле глаза окажется! Да и самому Кириллу захотелось похвастать перед циником Яблоном своей талантливой и такой красивой подругой, которая доводиться роднёй самой бабке Матрёне.

В том, что жительница чуланчика под лестницей, – племянница Матрёны, Кирилл разубеждать никого не стал. Так было спокойнее для всех.

Дина, действительно привязалась к всесильной вахтёрше и часто оставалась за неё на посту, пока чёртова баба приводила себя в порядок после нескольких бутылок вермута.

Человек привыкает ко всему. Привыкла и Дина. Ей в этом мужском муравейнике, как ни странно, никто жить не мешал.

Обитатели здесь привыкли больше к женщинам другого порядка и возраста. А эта, что? Ребёнок! На музыке играет! Какого-то Шопена знает! Может начальника уголовного розыска? Тот, говорят, тоже еврей… А начальника таковой службы лучше обходить, как быка, сзади. Для безопасности.

Вот и живёт себе студентка тихо. Иногда, правда, на какой-то странной гитаре в шесть струн из бычьих жил, так душу тронет, что остановиться какой чудак возле двери, повиснет нетрезвой головой, да так и останется стоять, покачиваясь, пока ноги держат.

– Ах ты, чёрт бесстыжий! – обрушилась на Кирилла тётя Мотя, когда он тихонько постучал в дверь под лестницей. – Опять девку с путя сбиваешь! Нету её! Нету! Она ещё с учёбы не пришла.

Кирилл для верности снова подёргал ручку на двери. Тихо. Значит, действительно Дины нет в комнате, хотя преддипломную практику она проходит в детском саду, а занятия с детьми давно уже закончились.

– Иди, иди! Не торчи, как сучок в глазе! Придёт твоя Дина, никуда не денется! Может чё передать ей?

– Передай, что её на бис Федула вызывает! Он сегодня в новую квартиру переезжает! Отходную, как и полагается, поставил. Приходи и ты с ней! Водки – море! – хвастанул Кирилл.

Старая ведьма оживилась.

– Федулу я уважаю! Он хоть и мужик ломом подпоясанный, а тоже наш человек. Меня старую не обидит. Я ему ещё услужу! Услужу! – почему-то, глядя на Кирилла, с нажимом на последнем слове сказала Матрёна.

– Послужи, коль есть чем! – обозлился тот.

Матрёна подтолкнула его к лестнице:

– Иди, хрен моржовый! А-то всю водку без тебя твой Яблон вылакает! Иди! Мы тут сами разберёмся.

Кто это мы – было ясно по вожделенному виду Матрёны.

Кирилл вернулся в свою комнату:

– Матрена обещалась вместе с Диной придти, когда та с практики вернётся.

Федула нетерпеливо заёрзал на стуле, порываясь куда-то:

– Может, ты, Яблон, за портвейном сгоняешь? Матрёна придёт…

– Слиняю, гони «башли»!

Федула передал Николаю деньги:

– Если портвейна нет, бери вермут! – крикнул виновник торжества вслед.

– Уже беру! – хохотнул Яблон и скрылся за дверью.

Федула сидел, уткнувшись взглядом в Кирилла. Глаза молотобойца ничего доброго ему не сулили, и Кирилл молча вышел из комнаты.

В коридоре его снова окликнула Матрена:

– Тоскуешь, соколик? Молод ты ещё, как я посмотрю, с бабами вожжакаться! Тебе самому ещё мамка нужна, губы вытирать, а ты в самцы метишь. Вот Федула – другое дело! Он, хоть не орёл, а дятел, но для жизни в самый раз будет. Сосватаю ему одну подходящую! Сосватаю… А ты зенки на меня не упирай, не пуль! Видали мы таких! – Матрёна сегодня была в ударе. Она всегда в ударе, когда чувствует близкую выпивку. – Поди к сюда! – заёрзала ведьма на стуле. – Ох, ох, ох, что ж ты маленьким не сдох! Гляди, какой фраер! Малява пришла из военкомата. Не хотела я тебя нынче расстраивать, а ты сам напросился. На, давай! – Матрена порылась у себя в столе и протянула ему казённую бумагу, где говорилось, что Назаров Кирилл Семенович подлежит весеннему призыву в армию, и обязан явиться на призывной пункт к такому то числу до 8-00 с предметами личной гигиены.

Кирилл растерянно взял из рук Матрены небольшой клочок бумаги.

Бумага эта, в который раз, как отводной канал перед плотиной, переведёт течение всей его жизни в совсем иное русло. Назаров по молодой беспечности совсем забыл о конституционной обязанности – проходить службу в Вооружённых Силах Родины по исполнению призывного возраста.

А возраст ждать не стал, взял да исполнился. Вот ведь, как бывает!

Так с этой бумажкой в руках он и возвратился на ватных ногах в комнату.

Федула вопросительно посмотрел на него:

– Что, опять повестка в милицию? – с нескрываемой надеждой спросил он.

Кирилл машинально протянул ему маленький голубой листок.

– Так это ж обмыть надо! – через минуту, уяснив, в чём дело, почему-то возликовал Федула. – Страна героев рожает, а п. да – дураков! Может, ты, как Александр Матросов, грудью амбразуру закроешь! Чего ты, чудак? Медаль дадут, или орден какой! Пляши!

Кирилл вяло опустился на койку.

От своих старших товарищей он знал, что в армии страшнее дедовщины может быть только старшина, а страшнее старшины, старшина-хохол.

Так говорили все, кто отслужился.

Только один Федула, наверное потому, что служил в стройбате, в разговоры вставлял своё понятие о службе, как о самом обычном деле: «Какая разница? Что здесь – «Я – будь!», что там – «Я – будь!». Одним словом – бери больше, кидай дальше!»

Но не это теперь беспокоило призывника в солдаты, а то, что все блага гражданской жизни останутся за спиной, как остаётся пустота за плоскостью зеркала: вроде вот они, предметы, а рукой не достанешь, только пыль да паутина на пальцах.

Эх, Дина-Диана! Пыль да паутина на пальцах…

Шумно отдуваясь, в комнату ввалился Яблон с покупками:

– Во, псы-колодники! На червонец, падлы обсчитали! – разгрузил он сумку на столе и, ощерясь во весь рот, высыпал сдачу Федуле в кулак. – Одна щебёнка осталась!

Тот, не глядя, скинул мелочь в карман, потом указал на Кирилла:

– Служить в армии не хочет. Все служат, а он – никак!

– «Никак» – это в гальюне бывает, а тут явное дезертирство на почве членовредительства! Что, Кирюха, правда, тебя скоро с бубенцами провожать будем? – оживился его друг.

– Да вот… через месяц уже…

– Тогда давай лучше выпьем! В Армии как в тюряге: кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет! Может, тебе по хулиганке срок месяцев на шесть сделать, тогда и в армию не возьмут? Хочешь – мы сегодня в клубе окна побьём, и ты – от службы отмазан? Перехомутаешся полгодика, и – в дамках!

Не успел Федула покрошить батон колбасы на закуску, как в дверь постучали.

– Заходи! Кто там? – отложив в сторону нож, обернулся он к двери.

– Это мы – мышка-норушка да лягушка-квакушка!

Матрёна первой ввалилась в комнату, а за ней, не то чтобы вошла, а как бы возникла из неоткуда Дина.

Если Матрена излучала счастливое довольство, то вид у молодой её подруги был какой-то рассредоточенный, какой бывает у человека потерявшего ключи от дома или что-то настолько важное, что занимает его всего без остатка.

Жизнь по советским баракам и общежитиям была настолько проста, откровенна и безыскусна, что находиться в скорлупе своих собственных проблем, ошибок, стихийных неприятностей и прочих форс-мажорных вибраций духа, было никак невозможно – слишком высока межличностная диффузия.

Это как в технологическом процессе – положил под пресс два обнажённых шлифовальным камнем разнородных листа металла: например – сталь и алюминий, надавил, как следует – и вот тебе уже биметалл для всевозможных целей в химии, энергетике и даже в космосе.

Так и в нашем случае.

Погорилась Матрёна своей новой послушнице о жизненных злоключениях, не обошедших старую бабу стороной, смахнула с не совсем трезвого глаза соринку, причитает:

– Что ж я, совсем разве пропащая, ничего не понимаю? Все думают: «Матрёна – ведьма! Сука поганая!» А я сукой никогда не была! По лагерям срока мотала не по своей воле, а по случаю. Тюрьма, хоть и большая, а кто ей рад? Там и для меня было места мало, тесно вот так, как в грудях у меня теперь! – Матрёна стиснула свои мятые груди двумя ладонями. – Не могу, дочка, как тесно!

А та, молодая да глупая, о своём толкует. Тоже печалится. Тоже тревога в груди теснится, сердце давит. Совестно ей перед добрейшей тётей Полей, перед Димой, по её вине, отбывающем свой не малый срок. Стыдно даже перед Матрёной теперь за своё такое короткое, неудавшееся женское счастье.

«Опустивши глаза долу», вздыхает сердешная:

– Я ведь мужа своего невзначай на Кирюшу вашего обменяла. Сразу забыла, за какие провинности, Дима в тюрьме оказался. Всё оставила там, – показала она головой на дверь. – А Кирилл мальчик совсем ещё… Теперь вот, – Дина смущённо запнулась, – к гинекологу, наверное, пойду. Голову кружит и чисто всё…

– Э, милочка, твои бы заботы – да мне! Устрою я тебе встречу с хорошим доктором, враз будешь, как целая! Пойдём лучше к ребятам, там Фёдор, ну, Федула этот. Вот мужик, так мужик! Квартиру купил. В казённой жить не стал, мала – говорит. Пойдём! Нашла, об чём горевать! Тётя Мотя всё устроит! Пошли!

– А, здорово, Матрона-мать! – весело приветствовал Яблон тётю Мотю и, не решаясь в таком же тоне обращаться к девушке своего неизменного товарища, услужливо ей предложил стул. – Садись, чего там!

– Здорово, здорово! Хоть и здоровее тебя видели, хлюст тамбовский! Язык-то прищеми! – ничуть не обижаясь на провокацию, в тон ему ответила тётя Мотя. – Садись, дочка, не стесняйся, – это она теперь к Дине, – мальчики нас угощать будут!

Но Дина, как стояла в дверях, так и осталась стоять, словно ей незнакома была эта комната и люди за столом.

Кирилл после получения казённой бумаги был настолько рассеян, что сразу не нашёлся, что сказать девушке, в глазах которой он видел только своё отражение и ничего больше.

Федула, ай да Федула! Мигом подскочил к девушке, взял её за руку, и плавно, как будто в танце повёл к стулу и бережно, с поклоном, усадил. Для него сегодня наступал звёздный час.

У каждого человека должен быть свой звёздный час. Только звёзды бывают разной величины…

– Федя, ласково обратилась к нему Матрёна, по какому случаю пир?

Знала, всё знала ведьма, за что угощает простоватый Федула своих товарищей. Только теперь она решила показать Дине состоятельность и жизненную надёжность человека, которого она, по сговору с Федулой пророчила ей в женихи: «Ну, и что, что не красавец, зато хозяин какой! Трудяга! И по женщинам не ходок. Нет, не ходок… Зато никто его от тебя не уведёт. Знаешь поговорку: «Печь не уведут, а мерина не уе…т».

Дина в такие моменты прыскала себе в ладошки, краснела и никак не соглашалась на убедительные и, в общем-то, справедливые слова пусть циничной, но прожившей немало на этой земле, сводни.

Федула при Дине сразу же преобразился, вытер вспотевшую от напряжения шею платком и небрежно посмотрел на стол, где громоздились бутыли толстого стекла с дешёвым вином и рваные ошмётки варёной колбасы:

– Какой это пир? Вон они, – Федула махнул головой в сторону двух друзей, – так захотели… А мы и в ресторан могём. Что, пошли? – обратился он почему-то с вызовом к Кириллу, словно Федула хотел угостить только одного его.

– А не дорого тебе будет, Федя? – снова подластилась Матрёна к Федуле. – Накладно все ж…

– Что, деньги? Зло! – философски определил Яблон. – Веди, Сусанин, так и быть!

Матрена радостно, как девочка, которой предложили что-то вкусненькое, потёрла ладони.

– Что-то стало холодать!

– Не пора ли нам поддать?! – в тон ей ответил тот же Яблон, который уже успел разлить по стаканам красный суррогат вина.

В то время, все портвейны и вермуты райпотребсоюзного происхождения были только суррогатными.

– Выпить что ли для разминки? Ну, с Богом! – Матрёна, не дожидаясь остальных, шумно вздохнула, и содержимое стакана исчезло в её густо, не по возрасту, накрашенных губах.

Остальные поддержать её не решились. Зачем здесь переводить «продукт», когда можно со вкусом посидеть в соседней рабочей столовой, превращённой в вечернее время в простенький кабачок для непритязательной местной публики?

Даже заядлый выпивоха, каким был Николай Яблочкин, и тот брезгливо отстранил от себя поспешно налитый стакан:

– Политуру не пьём!

Дина, чем-то обиженная, сидела, обособлено, не подавая никаких признаков своего присутствия.

И только Кирилл, сам не зная почему, крепко зажал в горсти гранёный стакан, как зажимают в атаке последнюю гранату – весь он был уже там, в строю, в походе, в боевой шинели…

– Ручки зябнут, ножки зябнут – не пора ли нам дерябнуть! – Кирилл зло посмотрел на сияющего Федулу: – Да пошёл ты со своим рестораном! Мне и тут не тесно!

– Не на-до! – Дина вдруг обернулась к Кириллу и протянула руку, чтобы взять у него полную до выщербленного края эту проклятую посудину. – Не хорошо, Кирюша!

– Кому не хорошо, а мне как раз! – он почему-то разозлился: и на Дину, которая была вроде как виновата, что сегодня так радужно светится этот дятел Федула, и что старая Матрёна ехидно щуриться на него своими красными, изъеденными трахомой глазами, и за свою повестку в кармане.

Дешёвый винный напиток, называемый тогдашним пьющим народом «вшивомор», поднялся выше головы Кирилла и затопил его.

Оставшись в гордом одиночестве, он, обиженный на весь белый свет, опустошил подряд все налитые стаканы, мрачно пожевал ставшую в набухшей гортани безвкусной, колбасу, посидел так минут несколько, потом открыл вторую бутылку, но «повалить» её он так и не смог. На третьем глотке она опрокинула его на койку, подарив на прощание полное забвение и покой похожий на смерть.

Да, молодость податлива на всяческие искушения, имя которым – порок. Но и сам быт, в который окунулся Кирюша Назаров, был порочен в самом его основании. Нахлынувшие по зову Партии и Комсомола на индустриальные стройки маргиналы всех мастей прививали «комсомольцам-добровольцам» свой образ жизни, свои привычки, своё отношение к женщине – вульгарное и потребительское.

В Тамбове наращивался комплекс химического комбината по производству лакокрасочных и других сопутствующих материалов.

Нехватка рабочих рук заставляла начальство спустя рукава глядеть на состав того самого рабочего класса, который гордо именовался гегемоном.

Этот гегемон не только героически осваивал ударные стройки, но и не менее героически пил. Пил до тех пор, пока не кончались деньги. Тогда снова в рабочей столовой надо было покупать в кредит талоны на питание, потуже подпоясываться монтажным ремнём и снова героически выполнять решения Партии и Правительства и всех Пленумов и Съездов, громыхая кувалдой по железу и затягивая гайки на болтовых соединениях или пыхая ядовитым сполохом электросварки, намертво соединять то, что недавно было «плоским и круглым».

Всё сошлось и съехалось на этот раз в одной точке.

Сам барачный быт безликого общежития сглаживал все индивидуальные черты тех, кто туда попадал. И не важно кто ты на самом деле – физик или лирик, ты, прежде всего обитатель, насельник, член этого гудящего день и ночь гнездовища.

Тяжёлый физический труд монтажника, где «плоское катают, круглое таскают а, что не поддаётся – ломиком!», тоже не добавляет эстетики в окружающую промышленную среду.

Привитые в школе нравственные принципы в этой «дымогарной» среде медленно разъедаются, как разъедается и деградирует металл под воздействием агрессивного продукта вырабатываемого здесь же в исходящих ядовитым паром и дымом химических реакторах.

Стройка, где осваивал азы жизни Кирюша Назаров, была названа «Комсомольской» и поэтому сюда часто наведывались журналисты всевозможных изданий, раздувая искру скромных рабочих успехов в пламя побед.

Однажды, вспомнив школьные поэтические опыты, Кирилл опубликовал в столичной «Комсомольской Правде» трубные стихи с особой ударной концовкой; «Если надо – пойдём с гранатой! Если есть комсомолец – встань! Здесь ведь тоже чья-то Гренада, чья-то здесь закаляется сталь!».

Рабочие после часто называли его обидным и насмешливым словом – «Хренада». Мол, эй, Хренада, подай ключ рожковый 38х42!

Стыдно было Кириллу за свою опрометчивость – жуть! Снова оставил он свои попытки из мусора лепить Галатею.

Самое главное – не выделяйся! Будь, как все! Вот Кирилл и не выделялся – делал то, что делали его товарищи, и делал он это с энтузиазмом, вот потому он остался лежать в спокойном и гордом одиночестве на проржавленной койке, пока без него решались такие дела, которые по логике, ну, никак не должны были произойти в тот вечер.

Недаром в народе говорят, что утро вечера мудренее.

Для Кирилла следующее утро было настолько мудрым, что сразу же отрезвило его на всю жизнь, по крайней мере, в отношениях с женщинами.