Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Это только так говорится, что человек хозяин своей судьбы. Ложь! Материалистическое заблуждение! Если хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему свои планы на завтрашний день.

После того случая у Кирилла началась совсем новая жизнь.

Нельзя сказать, что беззаботная, но и не отягощенная никакими обязательствами.

Договориться на вахте с дежурными не составило никакого труда. Обычный взнос – кому бутылка водки, кому коробка конфет – и в любое время проход для его девушки был свободен. Свободна была и комната, в которой жил Кирилл: Федула гостил на родине, а вернувшийся вдруг из командировки его друг Яблон, теоретик подобных дел, весело хмыкнул, поймал протянутую Кириллом пятерню и после стакана водки без предъявления претензий перебрался на пустовавшую койку к малярам.

Все ночи превратились в одно сплошное торжество жизни.

Правда, с утра на работе ему теперь приходилось бороться со сном, а вечером – с обуявшими его с недавних пор такими желаниями, о которых вслух не говорят.

– В хомуте спишь? – шлёпнул его по плечу бригадир тяжёлой, как обрезок листового металла, пятернёй. – На высоте будь повнимательней, а то себя уронишь, монтажник хренов!

Кирилла настолько одолела сонная приливная волна, когда он на высоте 30 метров стягивал рожковым ключом болтовое соединение трубопровода, что он, зацепившись страховочным фалом за балку пролёта фермы, аккуратно угнездился возле колонны и заснул без сновидений сном праведника.

Пришлось бригадиру снимать его с высотных работ до особого распоряжения.

Кирилл ещё легко отделался. За такие вещи монтажников с площадки в шею гонят. А тут бригадир пожалел:

– Ступай, работай внизу на подхвате, грёбарь областной, пока в норму не войдёшь! Парень ты хороший, а с женским полом слабоват оказался. Гайки своей крале подкрути, чтобы дюже резво не гнала!

Кому крутить гайки, когда на двоих и сорока лет не наберётся, а кровать одна? Такая волна накатит, что на ногах не удержишься. А жажды эта волна не утоляет, только губы сушит.

Труднее всего было выпускнице музыкального училища, подружке и соучастнице во всех таких делах ненаглядного Кирюши – Дине. Занятия пропускать нельзя. Подготовку к урокам делать нужно? Нужно! А упражнения по специальности отрабатывать, кто будет? Пушкин? А там ещё свекровь стала с пристрастием приглядываться к молодой снохе, неудобные вопросы задавать, вроде, таких:

– Где ночь-то пропадала?

– У подружки к коллоквиуму готовились!

Что такое коллоквиум – тьфу ты, Господи, и не выговоришь! – старая женщина не знает. Но слово какое-то уж очень серьёзное! Наверное, важное, коль дочка по ночам книжки штудирует! Ладно, чего ей со старухой сидеть? Пусть учится!

– Что же ты, дочка, всю прошлую неделю дома не была? Я тебя, поджидаючи, блинков испекла… Ведь масленица стояла!

– А мы как раз к этим дням с группой студентов фольклор по дальним глухим деревням и сёлам записывали, народные песни, хороводы, свадебные и обрядовые ритуалы… Нельзя пропустить. Курсовую работу по народной музыке сдавать требуется… – пространно объясняет она.

А сама под ноги смотрит, вроде сапожки от снега очищает. Знает, что стыдно врать. А что поделаешь? Сама бы сквозь землю провалилась! Не расскажешь ведь, как хорошо было в тесноте Кирилловых рук, когда вся предыдущая жизнь, всё пространство сходилось в одной точке, где ликовали душа и тело в сладостной агонии любви.

Пелагея Никитична посмотрит внимательно на девушку, вздохнёт и ничего не скажет.

Чувствовала пожилая женщина, что сынок её за решёткой не просто так оказался. Не пьяное это дело, а совершенно другое. И секрета здесь никакого нет. Беда случилась сразу же, как только свадьба отгуляла. Ещё не успели остыть от венчальных песен бревенчатые стены дома, как печаль, словно жухлая пакля, законопатила все щели. Куда ни посмотри – везде ветошь в глаза лезет, не сморгнёшь. Оттого и людям в глаза смотреть тошно.

– Здравствуй, Пелагея!

– Здравствуй, Марья!

И – всё! Отвернётся Пелагея Никитична от соседки и заспешит, засеменит, вроде дома молоко убежало или кликнул кто по неотложной надобности.

Что тут скажешь? Сын в тюрьме по хулиганскому делу сидит и молодой женой не успел натешиться. Всегда смирный ходил. Уважительный. А вот, поди, ж ты! И мать-старуху не пожалел. Теперь Пелагея и слезу не успеет просушить, как новая набегает… И, е-ех! Жизнь наша косолапая, всё в сторону заворачивает!

И пойдёт Марья, не оглядываясь, по своим делам, мысленно крестя перед собой дорогу; у самой сын тоже вот ожениться хочет на залётной девице. А та, как коза строптивая! Кабы, чего не вышло! Осподи, Осподи, пронеси чашу греха мимо! Надо бы свечку поставить Николаю Угоднику… Попросить ходатая перед Богом, чтобы девицу эту к нашему дому не допустил. Растила, растила сына, и – на тебе! К чужой юбке спешит прислониться, поганец!

Плюнет Марья через правое плечо бесу в глаза: «Не смущай грехом людей православных!»

Марье ещё ничего, всё впереди, а вот Пелагеи тошно – сын за решёткой, сноха молодая может правду говорит (хорошо бы), а может дурью мается от избытка в грудях и теле…

Ах, если бы хоть чуточку, хоть краешком глаза Пелагея Никитична увидела «коллоквиум» своей недавней постоялицы, а теперь сношеньки, девочки ладненькой, как скрипка Страдивари, кислотой крепче «царской водки», которая запросто разъедает серебро и платину, обожгло бы золотое сердце старой женщины, и оно бы распалось от горечи и невозможности что-либо исправить.

Что упало, то пропало. Пропало, закатилось под половицы счастье материнское. Ах, Дима, Дима, что-то теперь будет?

А что случится, что будет там, за стальной решёткой, где глаз надзирателя зрит неусыпно, а голос конвоира заглушает все крики души?

Ничего не случится.

И слава Богу! Иначе зубами перетёр бы стальные прутья Дмитрий Космынин, чтобы посмотреть в тёмные, омутовые глаза молодой жены. Посмотрел бы и снова ушёл за каменные стены узилища, чтобы до конца жизни не встречать и не видеть этих, таких невозможных, таких обманчивых глаз, в которых он утопил себя.

Но никогда в жизни ныне заключённый Дмитрий Павлович Космынин не встретит и не увидит тех глаз и не насладится торжеством отказа от их гибельных чар, потому как в мире правит случай.

А случаи бывают разные – один споткнулся, и нашёл ключ от того места, где деньги лежат, а другой споткнулся и шею вывихнул.

Хотя случай, как говорят очень умные люди – философы, есть квинтэссенция закономерности, её зерно, ядрышко.

Так то!

Пока Пелагею Никитичну одолевали невесёлые мысли и сомнения, пока она выискивала в словах своей молодой снохи правдивые оправдания, Кирилл и Дина, уединившись от всего мира за шаткой дверью барачной комнаты рабочего общежития, отдавались тому зову, который, заглушая все звуки разума, не обошёл каждого живущего на этой земле.

Пока торопливо проворачивался ключ в замочной скважине, а время для них уже останавливало свой ход.

Поди, спроси влюблённую парочку сидящую на лавочке под золотым клёном осени или вот этих; прикипевших друг к другу школяров, юнцов – одноклассницу с одноклассником в полумраке тесного подъезда, – который час? В лучшем случае получишь недоумённое молчание, подтверждающее банальную истину, что счастливые – часов не наблюдают.

Как в песне: «…Приду домой, родные спросят – где дочь гуляла? Где была?»

– Кирюша, родненький, отпусти меня! Не трожь больше! Мне к хозяйке пора! – Дина с недавнего времени снова Пелагею Никитичну стала называть хозяйкой, а не свекровью. – Как же я перед ней стоять буду? Что скажу? Включи свет, я на часы посмотрю!

В комнате тихо, ослабленная панцирная сетка на солдатской койке временно отдыхает, на полу стелется самотканый половичок из отливающего серебром голубоватого лунного сияния, это в единственное не зашторенное окно, выламывая раму, во все глаза таращится любопытница в морозном кружале.

У, старая сводница! Сгинь, скройся, пропади! Не буди в молодых душах сомнения в своих поступках.

Молодость всегда права, она ещё, эта молодость, нагрузится думками в старости, накукуется в одиночестве, наплачется и нарыдается.

Это верно во все времена и во все эпохи так же, как земля вращается вокруг солнца.

Кирилл зажимает ладошкой девушке рот, целует в глаза, на губах шорох её ресниц, словно проснулись бабочки лета и пробуют на взлёте свои помятые снегобоем крылья.

Невозможное просит Дина, немыслимое! Да он и не держит её! Поверни ключ, и ты свободна. Десяток шагов до вахтёрши. А та – с понятием, сама по молодости голову теряла, Что ж, женское дело – известное! Рубль за вход, а два рубля за выход…

Как в песне: «… А я скажу – в саду гуляла, домой тропинки не нашла!»

И забудет выпускница музыкального училища все сроки, отведёт от своих губ горячую ладонь Кирилла и, запрокинув голову, отдаст ему всю себя, ни о чём не жалея. И зажмурится смущённая ночная сваха, западёт за тучку, а там и рассвет поднимается с потягом, хоть и долгий, зимний, а неминучий.

Утром, наскоро, чтобы прогнать ночные наваждения, Кирилл опалит нёбо горячим до невозможности чаем, и, рассасывая с глубокими затяжками сигарету, приобнимет в помятой постели Дину. Потом – на работу, в свой «Шараш-монтаж», в контору, где плоское катают, круглое таскают, а что не поддаётся – ломиком!

Дина слегка поправит перед засиженным мухами зеркалом со щербинкой причёску, промокнёт платочек в дегтярном чае, протрёт им личико и, тоже в дверь потихоньку, на цыпочках, бочком-бочком мимо старой ведьмы, у которой в это время самый, что ни на есть, сладкий сон.

Куда идти в такую рань? Занятия в училище во вторую смену, библиотека работает только со второй половины дня, остаётся нести повинную голову к Пелагее Никитичне, которая в последнее время стала как-то по-особому приглядываться к своей сношеньке.

Раньше такого не замечалось. Доченькой звала. Дюймовочкой. Цветиком ненаглядным…

Что делать? Шило в мешке не утаишь, а попробовать ещё раз стоит. Стыдно врать, но другого выхода не придумаешь. Попробую, наверное…

Дорога к дому быстрая, хоть и не близкая. Ещё не нашлись и первые слова, а дверь уже – вот она! Тяжёлая. С места не стронешь. Потянула на себя ручку, а дверь-то сама и открылась, да так быстро, что Дина чуть не опрокинулась навзничь перед своей свекровью, – лицо строгое, сухое, глаза красные от бессонной ночи, скорбь в тех глазах и влага непросыхаемая.

– Вот что, девка, по всему видать жена ты не мужняя, себя блюсти никак не можешь! Возраст твой, конечно, молодой! Димушки, сынка моего, я думаю, тебе не дождаться. Не прячь глаза! Вижу, вижу! Приглядчивая ты… В теле женском… Красивая… А нам красивая – ни к чему. С лица воды не пить. Вот тебе – слова мои! А вот – чемодан с вещами! Там всё по порядку выложено. Можешь проверить. За книгами, уж очень они мне были несподручны, ветродуя своего пришли. Не крутись, не крутись! Знаю. Сама видала, как вы с ним кружева возле училища плели. Тьфу, ты! Срамота одна! Бери, бери свой чемодан! Вот – Бог, а вот – порог! И судья тебе навстречу! – Пелагея Никитична, как ни тяжек был ей этот разговор, спокойно выставила на веранду чемодан, давая понять девушке нежелательность её пребывания в этом доме.

Что тут скажешь? Права или неправа Пелагея Никитична так поступать с девушкой, не знаю, но наверное, совершенно права, – скажут мне сотни матерей, насмотревшись на своих сношенек не совсем строгого поведения.

«Квелые пошли мужики! Квелые! – судачат в досужих разговорах старухи. – В наше время такой девке подол бы завязали на голове, да вожжами по тому месту, которое зудит! А сегодня – что? Проморгают глазищами свой позор, и снова: «Голубка моя сизокрылая! Радость моя!» – А те опять на чужой сучок смотрят, где бы своё гнездо пристроить».

Вышла Дина из калитки – улица широкая в обе стороны. Ходи, куда глаза глядят! Места везде много, на всех хватит. Чемодан в руке неподъёмный, в нём всё приданное. На душе груз, как в этом чемодане фибровом. Одно место, куда можно постучаться, это рабочий барак Кирилла. Кирюша всё может. Все узлы развяжет. Он такой, такой, такой…

Каким образом Дина оказалась возле общежития, она и сама себе сказать не могла.

Постояла перед дверью в нерешительности. Чемодан у ног. А войти не может, духу не хватает. Жмётся к стенке, холодно, на руки дышит.

Может, услышала шорох за дверью, может, вышла просто так посмотреть на погоду, знающая всё про всех тётя Мотя, любительница портвейна и сплетен. Она не раз видела Дину с Кириллом и теперь, подошла к ней, как к старой знакомой.

– Что, дочка, из дома выгнали?

– Ага! – почему-то с откровенной доверчивостью сказала та и, опустившись на чемодан, заплакала.

– А ты, никак, замужняя будешь? – откуда-то прознала старая ведьма её теперешнее положение, вроде, как рядом стояла.

– Ага! – не найдя другого оправдания, снова призналась девушка в несвойственном ей простодушии.

– А чего же ты так расстроилась? Какая кума под кумом не была! Дело житейское. Вот я сама, когда в офицерской столовой работала… Н-да, – прервала она свою мысль, – Кирюша Назаров человек хоть и молодой, а толк в девках понимает, знает что почём. Со вкусом малый, со вкусом… Сердцеед, ничего не скажешь! Чего ж мы стоим-то здесь на морозе! Проходи! – Вахтёрша открыла дверь, пропуская Дину впереди себя. – А чемодан твой я в кладовку поставлю, чтобы он глаза не мозолил. Ага?

– Ага! – обречённо повторила девушка, всё больше и больше проникаясь тёплым чувством за участие к себе чужой, посторонней женщины пусть и не совсем благостного вида.

Как говорят, – доброе слово и ежу приятно. Человек, хоть существо и мыслящее, а тоже вроде того ежа, погладь по головке, он тебе всю душу выложит.

Тётя Мотя достала из тумбочки высокий нержавеющий стали заварной чайник, всыпала туда почти полную горсть чёрных кудреватых стружек из холщового мешочка, и пошла на кухню, махнув Дине рукой, чтобы она села на стул возле её вахтенного стола, обозначенного телефоном и связкой ключей.

Через минуту она принесла исходящий паром чайник и две алюминиевых солдатских кружки. Вероятно, другая посуда здесь просто не держалась.

– Ну что, девка, давай чайком твою беду сполоснём, глядишь – и полегчает! А? – Тетя Мотя достала из кармана пяток ирисок в цветастых бумажных обёртках, разлила по кружкам горячий нефтяной отстой, разломила на две половинки баранку и одну протянула гостье. – Подкрепись, чего ты? – Потом, подумав, снова нагнулась к тумбочке, чего-то там пошарила и достала початую бутылку вермута, гаже которого может быть только портвейн производства местной разливной линии. – Будешь?

Гостья отрицательно покачала головой. Какой праздник, когда матица над головой обломилась? Куда она пойдёт теперь: жить негде, а до получения диплома осталось всего-то три месяца, квартиру в эту пору не найти, а если и найдёшь, то потом куда? В свою деревню Мухобоево. Учителем пения для местных первоклашек, которых осталось меньше, чем пальцев на руке…

– Ну, значит, ты не будешь! – Баба вытащила бумажную затычку, подняла бутылку, посмотрела на свет и припала мятыми губами к зелёному горлышку, предварительно протерев его рукой. Оторвавшись от бутылки, она снова заткнула её самодельной пробкой и поставила под ноги. – Тогда чайком грейся! – по увлажнённым глазам, ставшим теперь улыбчивыми, было видно, что тётя Мотя приходит в хорошее расположение духа. – Не квелись! Я с Ахрипчем, комендантом нашим, Архипом-хрипунком, переговорю, он тебе комнатку под лестницей оформит, в которую я тебя сейчас отведу, и будешь жить, как у гулюшки. – она, весело хмыкнув, вылезая из-за стола, пропела: «…Жила бы, как у гулюшки – пила б, ела, что хотела, а работать х…шки!» Эх, годы молодые! – баба подняла чемодан гостьи и приказала следовать за собой. – У нас на первом этаже семейные ютятся, так что начальству из ЖКО ты глаза мозолить не будешь – откуда здесь девка? Постельку тебе добуду. Чего ты? Живи, коль жить хочешь! Кирюшу своего баловать каждый день будешь. Да и на свидание никуда ходить не надо, коль милый рядом. И-ех! Мил уехал, мил оставил мне малютку на руках… – Теперь тётя Мотя развеселилась по-настоящему, наверное, вспомнила свою расторопную молодость.

Дина вздохнула и, опустив голову, пошла за решительной женщиной, которая с «Ахрипчем» запросто все дела может устроить и найти бедной девушке крышу над головой.

Тётя Мотя, действительно, вершила все дела по бараку: кого, куда поселить, а кого выселить, кого впустить без документов, а кого и с документами отматерить так, что посетитель или посетительница сразу забывали дорогу в эту сторону.

С комендантом «Ахрипычем» она отбывала окончание лагерного срока на поселении под Соликамском. Оба сидела за растрату – один за имущество вверенного ему колхоза, а другая за недостачу в продуктовом ларьке.

Времена были тогда серьёзные. Растрата считалась государственным преступлением и срока давали тоже серьёзные.

Это теперь – кто взял много, освобождён от ответственности – значит, человек состоялся, умён, значит, сто достоинств в нём…

Комната под лестницей была хоть и маленькая, но уютная. Деревянный топчан вместо солдатской, на ржавых пружинах койки, (скрыпа не будет слышно! – ухмыляясь, сказала догадливая ведьма), выкрашенная охрой тумбочка в головах, на тумбочке большой обломок зеркала, толстое стекло которого было совершенно чистым, полосатый без наволочки матрац, тоже без пятен и разводов, подушка, из которой кое-где выступал пух, но ткань была целой и невредимой.

Топчан стоял возле трубы водяного отопления. В комнате было довольно тепло и чисто.

По женской косметике на тумбочке перед зеркалом и некоторым аксессуарам, забытым невзначай на резном старинном стульчике, можно было понять, что до недавней поры здесь кто-то жил и обывал.

Дина вопросительно подняла глаза на приветившую её женщину.

– Не боись, дочка! Это место счастливое – отсюда замуж птицей вылетишь! Перед тобой здесь, тоже вроде тебя, Нюрашка-швея проживала. Месяц только и попользовалась моей добротой, а там замуж выскочила за строителя заслуженного, которому квартиру ко Дню Советской Армии профком выделил. Я у них и сватьей была, вниманием ённой родни попользовалась… Пойду, бельё постельное принесу!

Когда говорливая женщина ушла, Дина устало опустилась на топчан, разглядывая низкий скошенный потолок, выкрашенный белой краской.

О том, что совершается жизненный перелом совсем непохожий на то, что она переживала в своей, в общем-то, достаточно короткой жизни, до её сознания пока не доходило.

Молодость безоглядна, учится только на своих ошибках и с этим ничего не поделаешь.

Была размеренная жизнь в привычном для девушки доме. А теперь шумный перекрёсток четырёх дорог вместо тихого пригляда добрейшей Пелагеи Никитичны.

«Ничего, ничего – твердила она себе, – вот получу диплом, и мы с Кирюшей по комсомольским путёвкам уедем в Сибирь (тогда модно было, сломя голову, отправляться на «запах тайги»)! Кира такой хороший! Под его ладонями так уютно и надёжно, что ничего в жизни не страшно… Тётю Полю (это она о Пелагеи Никитичне так) только жаль. Дима сам виноват – не надо было по такому пустяку человеку голову терять. Меня одну оставил…»

Её размышления о своей бренной жизни прервала вездесущая тётя Мотя:

– А вот и постелька тебе готова! Ничего, ничего! Полежи, отдохни! – Вахтёрша положила пакет чистого белья на тумбочку и ушла на своё место княжить на вахте.

Теперь только оставалось ждать с работы Кирилла, а там посмотрим…

Но, как назло, Кирилл в этот вечер пришёл позднее, чем обычно – сдавал испытательные экзамены на электросварщика, а требования к сварному соединению на монтажных работах довольно строгие и не каждый претендент с первого захода может заварить образец стыка во всех пространственных положениях, а Кириллу это удалось.

Тогда по неписаному закону бригады он должен был выставить русский магарыч, что называется просто хорошей выпивкой за счёт виновника.

Или магарыч был предельный, или закуски маловато, но пришёл Кирюша, как говориться, не то что не в «себе», но достаточно хорош, и чтобы не светиться по общежитию в таком виде, тихо проскользнув к себе в комнату, провалился в омутовый сон. Только что и успел снять куртку…

Как украдкой не выглядывала из-под лестницы Дина, она Кирилла так и не дождалась, и тоже потихоньку уснула, по-детски свернувшись калачиком на своём новом месте.

Тётя Мотя хотела было позвать её поужинать с ней, но, заглянув к Дине, будить её не стала – пусть девочка поспит.

Что ни говори, а в рабочих общежитиях иногда встречаются такие женщины, для которых судьба постороннего человека, не является чужой – семья всё-таки!

Сам знаю, сам помотался более десятка лет по таким баракам, где волчьи закон и человеческие отношения не всегда вступают в противоречия.

…Утро вечера мудренее.

Встряхнул головой Кирилл – ничего, в голове не плескается. Молодой ещё. Здоровый организм за ночь выгнал дурной хмель через ноздри весь без остатка, только, прочистил кашлем опалённую гортань и пошёл в общественный умывальник приводить себя в порядок.

Постояв в раздумье возле хлещущего ледяной водой крана, он нырнул в душевую кабину, которая в столь раннее время пустовала.

Струи горячей до невозможности воды острые, как раскалённые спицы, тут же вонзились в каждую клеточку, в каждую пору расслабленного сном организма, пробуждая его к действию.

Вспомнив, что клин вышибают клином, Кирилл быстро перевел рычажок крана в положение холодной воды, и теперь уже стальные прутья хлестали его наотмашь, выгоняя всякое желание расслабиться. Вот – так и надо! Ух, ты! Вот – теперь и хорошо! Вот – теперь и порядок!

Внизу бодрая тётя Мотя, что совсем было непохоже на её долголетнюю привычку по утрам клевать носом столешницу, заговорщицки показывая глазами на дощатую кабинку под лестницей, сказала елейным голосом:

– А у нас гостья поселилась! Красавица! Не поинтересуешься?

Кирилл на ходу отмахнулся:

– Да пошла ты со своей красавицей! Я на работу опаздываю, а ты со своими шутками?

– Работа в горы не уйдёт, а вот красавицу и без тебя подберут! Федула твой приедет, я её и сосватаю за него. Ему квартиру обещали к Первомаю дать. Он ведь не как ты шелапут, а человек надёжный, семейный. Поверь моему слову! Из-за тебя, подлеца, девка пострадала, а ты!.. – Тётя Мотя махнула рукой и обиженная пошла на своё место. – Ему Дину свою не жалко, губошлёп! Я б на её месте тебе по самые микитки оторвала! Работа! Работа! Постоит твоя работа – не кончит! – по лагерной привычке отпустила она вслед Кириллу совсем не женскую скабрёзность.

Кирилл, отхватившись от дверной ручки, вернулся к старой ведьме:

– Тётка Матрёна, (Кирилл, дурачась, всегда называл так, в общем-то, добрую старую ведьму), а при чём тут Дина? Она что, сюда приходила?

– Приходила! Вон она, сиротка, под лестницей спит! Её хозяйка из дома выгнала! А ты вроде и не знаешь, жук навозный! Я её здесь поселила. Бутылка за тобой, Кирюша! – сразу сменила она свой голос на ласковый. – Нет, лучше две! Иди, – она снова указала глазами на коморку, – иди уж, грёбарь областной!

Хрустнул, разогнулся крючок на обитой дерматином двери.

Здесь под лестницей маленькая комнатка хорошо прогревалась от чугунной, почти во всю стену, батареи отопления, развёрнутой, как гармонь на деревенской свадьбе.

Пьянящий, опускающий душу в омутовые глубины первородного греха, запах раскрытой молодой женской плоти на мгновение остановил Кирилла на пороге. Раздвинутые, как крылья большой белой птицы, колени совсем лишили разум рабочего парня.

Ещё не выходя из сонного оцепенения, девушка уже была опрокинута, раздавлена, размята напором юношеского восторга.

Душа опускалась в глубины, а тело взлетало и падало, и снова взлетало, и снова падало, чтобы опять взлететь и обрушиться окончательно сломленным той недостижимой высотой, где гуляют одни вечно молодые боги.

– Что ты? Что ты, что ты? – то ли всхлипывала, то ли задыхаясь объявшим её чувством, комкала слова в своей сладкой гортани молодая женщина. – А-а-аа…

Ах, молодость! Я и сам ходил коршуном в поднебесье, сбивая крыльями края облаков, и сам падал соколом, сражённый непостижимой тайной жизни и её всепобеждающей силой…