Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

– Ничего, – сказал Яблон, поудобнее усаживаясь на табурет, – лоси всегда рога по весне сбрасывают. Смотри, вон она, весна-то под окном, как нищенка стоит, в грязи тонет! Самое время рога скидывать! Ну-ну! Шуток не понимаешь! Ты же не лось сохатый, а настоящий король-олень! Садись за стол, это дело прополоскать надо!

По случаю получки приятель Кирилла разложил на столе обильную закуску, окружив пакетами большую тёмно-зелёную длинношеею бутыль, запечатанную белой пластиковой пробкой.

Бутыль возле закусок была похожа на крупную в зелёном одеянии деревенскую бабу в базарном ряду. Таких баб обычно любили рисовать художники старой школы; с большим раздутым возле талии салопом, из которого тянется худая шея с небольшой в кулачок головкой в туго повязанном батистовом платочке.

Вермут дешёвого разлива был настолько привычен в рабочих общежитиях того времени, что он и за выпивку-то не считался, а так – морс плодово-ягодный!

После ночных кошмарных сновидений, где убивал и не мог никак убить жуткого паука с головой ненавистного Федулы, Кирюша и на утро, при свете дня, никак не мог победить в себе ощущение какой-то мерзости, в которую он погружался и погружался спеленатый липучей паутиной, куда он так неожиданно попал.

Память ещё хранила в себе сладкие моменты его быстротекущей жизни, но настоящее было горьким и печальным. Как это могло случиться, сделаться? Почему Дина так быстро, не объясняя причины, согласилась выйти замуж за этого ненавистного старика Федулу?

Каких он только ни делал предположений, как ни раскидывал в уме всякие доводы, ссылаясь на мужские разговоры о женском коварстве, до него никак не доходила суровая правда жизни – рыба ищет, где глубже, а человек…

Стакан вермута не сделал его лучше, но потянул на подвиги:

– Колюха, Яблон, пойдём со мной Федулу делать! – Кирилл дотянулся до наборной из тонких разноцветных пластин плексигласа круглой ручки коллективного, кованного из рессорной стали, ножа и стал яростно крутить им в воздухе, показывая, как он будет делать своего обидчика.

Хотя обидчиком Кирилла Назарова Федула как раз и не был, о чём ему резонно сказал друг:

– Не бери в голову, – Яблон подсунул Кириллу кусок колбасы, предварительно намазав его жгучей, как первая женская измена, горчицей, что как раз сочеталось с настроением сокрушенного обманом парня. – Не бери в голову, а бери в рот!

Горчица стальной шпагой пронзила все обонятельные рецепторы и, казалось, достала до самой глубины мозга.

– Ё-ё-ё!.. – только и мог выдавить из себя Кирилл, уронив тяжёлый и длинный, как мексиканское мачете, самодельный тесак.

– Во, а ты говоришь: «Федулу делать!». На-ка! – Яблон сунул в опустевшую руку попавшего в беду товарища опять до краёв наполненный стакан. – Ополоснись, легшее будет! Меня вот тоже одна через палку кинула, и – ничего! – Яблон, приседая, как в пляске, лихо шлёпнул себя ладонями по груди – вот он весь! – и снова упал на табурет.

Кирилл, отдышавшись, улыбнулся выходке друга, но стакан с вином отставил в сторону:

– Хорош! Больше не буду!

– И я больше не буду! Вот допью бутылку, и тоже хватит! А бабы, они все лярвы… – Яблон отчего-то посерел лицом, вздохнул, и допил за Кириллом его, с широким обручем по краю, стакан.

У каждого – свои печали.

Учился Коля Яблочкин в обычной городской школе, в которой постигали плоды просвещения вместе с благополучными детьми и сироты детского дома.

Детдом располагался на территории бывшего барского сада, правда, от «барского» здесь остался только заросший ряской и непроходимым кустарником краснотала старинный пруд с рукотворным островком, на котором стояла когда-то ротонда. Теперь на этом месте, как гнилые зубы сказочного дракона, торчали белёные на все века извёсткой каменные столбы, изъеденные временем и суровой русской непогодой.

На этом островке каждое лето целыми днями обитал, как Робинзон Крузо, прилежный к разным фантазиям воспитанник дома детской скорби, будущий товарищ Кирилла Назарова по кличке «Яблон».

Другие ребята, боясь всякой водяной нечестии, сюда не заглядывали, и Коля здесь чувствовал себя превосходно.

Соорудив в слежалой песчаной насыпи небольшую пещерку, добычливый парень перетаскал сюда всё, что могло пригодиться в одиночной жизни: помятая алюминиевая кружка для разных надобностей – вскипятить воду, сварить выпрошенное у сердобольной поварихи яйцо, или даже, при счастливом улове, сварганить из пары золотых карасиков ушицы.

Блаженствовал тогда Коля Яблочкин, покуривал самодельную трубочку, подпалив в ней толчёную листву согбенной от старости вербы, седой и узловатой во всех сочленениях. Пускал в небо голубоватый дымок и мечтал томительно и сладко о своей однокласснице, невозможной и далёкой, как вон тот коршун, который сушит и всё никак не может высушить обрызганные утренней росой свои широкие крылья.

Ходит коршун кругами и кругами вьются в мальчишеской голове мысли о счастливой встрече на необитаемом острове с этой девочкой. Как она попадёт туда – неважно. А важно то, что смелый Коля Яблочкин спасёт её от злых чернокожих людоедов. И на алых парусах доставит её в праздничный Зурбаган, где в бокалах играет пенистое вино и никогда не кончается песня. Песня Свободы и Воли.

Вот чего больше всего хотел в такие минуты сирота, подкидыш, заморыш, насельник детского приюта, где вечно раздражённые воспитатели, вся работа которых – унизить, наказать, сладострастно выщипывая по пёрышку, обескрылить детскую душу.

Может, где и есть приюты почище, детские дома получше, воспитатели поласковей, но детдом Коли Яблочкина был именно такой: суровый в своём несгибаемом упорстве перековать податливый, но хрупкий, юный человеческий материал в железо.

Самое большое желание Коли было поскорее вырасти и покинуть этот неуютный, казарменный быт, обменяв его на всё, что угодно: ремесленное училище, фабрику, завод, каменоломню, например, но уйти, убежать, забыть. И Коля убегал, но его постоянно ловила и водворяла обратно не менее жёсткая и жестокая милиция, твёрдую руку которой ему никогда не забыть.

Учился Коля без охоты, но двоек не получал, трезво считая, что дураком не проживёшь, а пятёрки его не приманивали – очень уж утомительно сидеть за уроками, поэтому особых проблем в школе он не испытывал, хотя школа своих проблем с ним по части дисциплины испытывала бессчетно.

Ах, Ирка, Ирка, что же ты сделала с парнем?! Засела в его сердце, как щепа в палец, – за что не ухватишься, всё её чувствуешь, занозу эту.

Коля Яблочкин всё придумывал и никак не мог придумать, как бы сказать ей, что она самая красивая и хорошая девочка на всём белом свете, и лучше её никогда не будет…

Скажет, обязательно скажет!

И-ри-на…

Но это совсем просто – так, в мыслях, а на деле – совсем наоборот. Не то чтобы с ней заговорить, а он и посмотреть-то на неё осторожничал, боясь, что она угадает его мысли и потом с подружками будет смеяться над ним.

И посмеялась, и пошутила так, что зарубка осталась на сердце Кольки Яблочкина на весь срок, отпущенный Богом.

Всё могло бы случиться совершенно по-другому, будь Колька немного поосмотрительней на обещания.

Пригласили его девочки, и Ира была вместе с ними, в классе ёлку наряжать, о подарках новогодних заговорили, какие кому и что подарят мальчики-одноклассники.

А Яблочкин так и заявил, что он подарит – и сам невзначай посмотрел на Иру – такой подарок, всем подаркам – подарок, которого ни у кого не будет. Падлой буду!

Вот последние слова зря он сказал! Совершенно зря и не к месту. Просто так говорили настоящие «пацаны», которые за слово на «перо» пойдут. Вот такие очковые «пацаны»!

Колька Яблочкин тоже будет нормальным «пацаном»…

Ну, и втемяшилось в голову детдомовцу осчастливить Ирку Забровскую таким подарком, после которого Ирка с ним будет дружить «по-хорошему».

А что может подарить детдомовец? Ручку-самописку, или ластик.

А Колька задумал грандиозное, от которого, если бы знали воспитатели, наверное, отговорили бы…

Колька в запальчивости решил взять кассу детдомовскую, в которую, всегда заглядывал перед загулами их директор, прозванный за малый рост и совсем не малый животик, «Колобком».

Это Колька по своему незнанию думал, что касса детдомовская, а это вовсе была не касса, а заначка Колобка, чтобы туда никто нос не совал. Об этой заначке, знали теперь только двое – Колобок и его воспитанник Николай Яблочкин, гордое прозвище «Яблон» он тогда ещё не приобрёл.

«Касса» Колобка находилась в его кабинете, прозванном Мышеловкой.

Там Коля Яблочкин, потакая своему любопытству, однажды, подсмотрел, как хмурый Колобок, от которого шёл запах пивного ларька, отодвинув широкую доску на подоконнике, вытащил оттуда несколько бумажек похожих на деньги и быстро положил в карман.

Теперь, похваляясь подарком самой красивой девочке в классе, Колька как раз и вспомнил про директорскую кассу. «Небось, возьму немного, Колобок и не заметит! Там таких бумажек в пачках, как кирпичей в кладке. Для него, классного уркагана, взять кассу, это как надвинуть кепчонку на лоб, как два пальца об асфальт! Проще не бывает! – толклась в головёнке Коли Яблочкина беспечная, но и опасная мысль. – Возьму! А, то нет!»

Сказано – сделано.

Присмотрел Коля Яблочкин в ювелирном магазине, что напротив школы, вещичку одну, вернее две вещички в одной бархатной коробочке. Блёсточки такие, махонькие, а стоят дорого.

Дорого – это для тех, у кого денег нет, а у Николая Яблочкина теперь денег будет, как у дурака махорки! Колька знает, где деньги лежат! Захочет Колька и купит вот эти штуковинки Ирке, чтобы в ушах светлячки горели – две жемчужки в золотых зубчатых венчиках. Такого никто в классе не подарит никому, даже Ирке Забровской. А Колька ей подарит и взамен ничего просить не будет! Вот он какой!

В детском доме, как и во всех казённых заведениях, ключи от кабинетов висят где? Правильно – на вахте, на широкой доске с номерками. А вахтёрша по ночам что делает? Ну, тут вопрос уж совершенно лишний – конечно, спит!

Поднялся Николай Яблочкин потихоньку с панцирной скрипучей сетки. Кровать железная, шатучая, взвизгивает при каждом неосторожном движении так, что даже скулы сводит.

– Ты куда? – спросил невзначай спросонку сосед.

– Туда! – поддёрнул Колька трусы сатиновые, показывая на туалет.

Но сосед уже забыл, что спрашивал. Сопит себе в две дырочки – спит.

Вот теперь – в самый раз! Вот теперь можно и на весёлое дело сходить!

Раздвинул щелочку в дверях пошире – на вахте никого! Ключи в тусклом свете одинокой ночной лампы холодком отсвечивают.

Бери Коля Яблочкин, не стесняйся!

Дверь в кабинет директора, Колобка этого, открылась бесшумно, лишь вздохнула удручённо. Мол, эх ты, Коля, на что идёшь?! Но Николай такого вздоха не слышал. Сердечко стучало в опасливом, но радостном восторге: сделал! Теперь только деньги взять…

К удивлению Николая Яблочкина, ученика пятого класса и воспитанника детского призора, доска на подоконнике податливо отодвинулась, как только он потянул её за край.

Чтобы Колобок не заметил кражи, Колька взял из всех пачек самую тоненькую и сунул себе под майку. На цыпочках, на цыпочках, потихоньку пятясь, прикрыл за собой дверь. Лишь глухо чавкнул сам-собой язычок в пробое – консоль замка «английского». И тишина… И тусклый свет ночника… И простудное покашливание в спальной комнате. Зима всё-таки! Дети!

Ещё подушка не остыла. Сунул под неё тонюсенькую книжечку в обёртке – и всё! Сделал дело – спи смело! Это потом тебя будут мучить страхи, а теперь спи, чего там! Завтра заветная коробочка будет у тебя в кармане. Хорошо-то как!

Спит Колька сном человека выполнившего правильно свою работу. Спит-посапывает. Будущее его волнует мало. Проживу как-нибудь! Тяги к деньгам и возбуждения от денег он пока ещё не чувствует. Вроде игра такая – опасная, но зато интересная какая!

Вот здесь надо бы остановиться. Подумать, куда игра эта удачливая может завести? В какую яму заманить? Да и обольстить так, что себя забудешь, что ты человек с именем Николай Яблочкин. Пусть тебя так назвали чужие люди. Пусть! Но ведь имя – твоё! Не кличка собачья, матерная, поганая!..

Но, сказано – сделано! Слово вылетело, да и живёт себе на свободе! Это воробей, чирикнул только, вспорхнул и – вот он в силках уже бьётся, а слово – нет, не поймаешь…

Перед самым новогодним вечером, потопав в подшитых валенках по снежку на другую сторону улицы, Николай Яблочкин, повертелся под неодобрительные взгляды продавщицы возле витрины, повертелся и попросил продать ему «вон ту» коробочку.

Продавщица сразу оживилась, видно наскучала одна в такой вечер, но, взглянув на детдомовца, потухла, и без особой надежды попросила оплатить покупку.

– Оплачу! А-то нет! – достал Колька тоненькую пачечку.

«А, пусть менты разбираются – откуда у этого беспризорника деньги! Мне зарплату за стукачество не платят!» – Махнула рукой продавщица, безо всяких вопросов передавая Кольке брюхатенькую коробочку.

К удивлению Кольки за коробочку пришлось отдать только два листка, а в книжечке осталось ещё восемь листиков, хватит, небось, и ещё на что-нибудь.

Вернулся Колька в свой детский дом. Коробочку поглубже спрятал в карман, решил подарить ее после ужина в школе новогодний бал.

Оделся Николай в праздничный костюмчик, волосы расчесал, воротничок рубашки на пиджак выпустил, как ходили тогда женихаться парни, и пошёл на свой первый бал.

Бал – это так просто назвали, наперёд, для солидности, чтобы знали, что есть и настоящая сказка в жизни. Только когда сказка эта сбудется, и для всех ли?..

Вот и Яблон, уж сколько лет живёт на свете, а сказки так и не дождался.

Вечер в школе богат огнями. Все лампочки зажглись, светло. Места потемнее никак не найти.

Ходит Колька кругами возле ёлки, Ирку Забровскую высматривает.

А она сзади подошла и глаза ему ладошками прикрыла. Ладошки мягкие, два душистых лепестка, а не ладони. Ослаб Колька, еле на ногах устоял. Оглянулся – и дыханье перехватило.

– …Нн-а! – протянул он голубенькую из бархата коробочку.

– Ой! – только и вскликнула Ирка, и убежала в самый дальний угол.

Заслонившись ото всех, раскрыла коробочку и, оглянувшись, быстро спрятала в кармашек своего белого в кружавчиках, фартука.

Потом тихонечко, чтобы никто не слышал, сказала затаённо смутившемуся Кольке: «Я тебе потом, летом, обязательно дам!» и отошла в сторону, чтобы не вызывать к себе внимание учителей: всё-таки Ира Забровская отличница, пример для всех, а Николай Яблочкин хулиган, каких изолировать надо в школах специальных, за проволокой…

Это только в песне поётся, что «утро красит нежным цветом…», а наяву для Кольки это было самое чёрное и печальное утро.

Утро, пришедшее так неожиданно и сгубившее на самом интересном месте судьбу ещё не подростка, но уже и не мальчика Николая Яблочкина, малолетнего преступника и вора, как охарактеризовала его заместитель директора по воспитательной части Ираида Семёновна Цибальчук, за свой длинный нос прозванная ребятами «Цаплей».

Вместо праздничного деда Мороза в детдом к утреннему завтраку пожаловал участковый «дядя милиционер», которым всегда пугали детей воспитатели, и увёл за собой Колю.

Куда его ведут? – Коля спрашивать не стал, знал куда и, хорохорясь, победно посматривал на испуганных своих товарищей.

В просторном кабинете следователя, куда привёл его участковый, Коля с удивлением увидел Ирку Забровскую с родителями и вчерашнюю продавщицу ювелирного магазина, где он покупал маленькую горбатенькую коробочку, выстланную бархатом, на котором так зазывно сияли две жемчуженки.

Ирка – вот стерва! (Коля даже от обиды зажмурился) – стала тут же указывать на него пальцем и зло кричать, что это он, Яблочкин Николай положил ей в кармашек фартучка эту коробочку, и она даже не знала, что в ней…

После чего Ирка заплакала, размазывая сопельки по щекам:

– Он вор! Вор он! Она никогда с ним не дружила и дружить не будет! Не знала, что он такой!

После чего Иру Забровскую с родителями отпустили, а Яблочкину велели остаться.

Колька запираться не стал: вот деньги, которые остались, а вон там, он показал на подоконник в кабинете, ещё много денег лежит!

Присутствующий при допросе милиционер, сразу бросился к окну, но следователь, вяло махнув рукой, остановил его и велел тоже выйти из кабинета.

Теперь Колька остался один на один со следователем, который заговорщицки приложив палец к губам, велел ему молчать о деньгах и о директоре детдома по кличке «Колобок» и никому не рассказывать.

На что Николай Яблочкин, дёрнув ногтем, передний зуб и сплюнув на пол, поклялся никому ни о чём не говорить и молчать, как рыба.

К вечеру Колобка увезла милицейская машина, сделав предварительный обыск.

Оказывается, что во вверенном ему детдоме обнаружилась большая недостача.

Когда вскрывали «заначку», понятые из воспитателей только качали головами и восхищённо цокали языком: вот, мол, как брать надо! А попался дурак на мелочах… У жены деньги бы целее были. Жене бы отдал, никакими клещами тогда бы милиция из неё не вытащила эти тысячи. Отсидел бы своё и жил, как у гулюшки!

Так думали понятые.

А в следственной голове кружились иные мысли, в результате которых Колобка повязали, и он получил свой законный срок.

А вот Колька, хоть и ходил героем, но в душе осталась гноиться рана от первого предательства.

С той самой поры Николай Яблочкин по теперешней кличке «Яблон» и стал презирать весь женский пол без разбора.

«Все они лярвы!» – обычно говорил он.

Загулял, закружился отчего-то Федула.

Раньше здоровый был, навроде колхозного быка, а здесь, как бледная немочь, кувалда из рук невзначай выпадет, загудит наковальня протяжно, горестно, как колокол на отпевании. И такая тоска в этом звуке, что кузнец по кличке Вакула, скинет рукавицы, громыхнёт матом на всё кузнечное отделение, обмахнёт себя крестом и к начальнику: «Убери, христом-богом прошу, от меня Федулу! А то я его, как-нибудь нечаянно в горн запихаю! От него смертью пахнет, хоть руки на себя накладывай! Убери, начальник!»

Начальнику – что? Ему план давай, выработку с опережением графика, а тут – мистика какая-то! Николай Васильевич Гоголь, да и только!

«Кого я тебе дам? – говорит начальник. – У меня каждый человек на своём месте. Хочешь, я тебя лучше остограммлю?»

У начальника участка всегда в шкафчике спирт стоял в трёхлитровой банке. Металл всегда дорог, а тогда был в цене неимоверной. За наличку – в тюрьму угодить можно, а спирт – это бартер, это навроде натурального обмена. За спирт не сажают! Нальёт ему начальник напёрсточек, Вакула маковое зёрнышко бросит в рот и снова к наковальне. «Иди, Вакула, иди! – скажет начальник. – Работай!»

В бригаде все удивляются, что случилось с молотобойцем? Недавно кувалда в руках играла, пела, а теперь вроде, как плачет, рыданиями исходит. Ну, дела!

Пьёт Федула день, пьёт два, неделю пьёт, не просыхает.

В кузнице теперь Кирилл Назаров за молотобойца. Парень крепкий, к труду прилежный выручай! Вот и поставил его начальник на договорных условиях к наковальне.

«Всё равно, – говорит, – тебе в армию идти, давай, подработай свои отступные для старослужащих, чтобы они тебя не донимали, там теперь «дедовщина», говорят. А я тебе здесь хорошо заплачу. Аккордным нарядом работу проведу. С деньгами, как с боевыми друзьями будешь, никто не обидит! Может тебя остограммить, а?» – И к шкафчику тянется.

Кирилл подумал, подумал: «Нет, – говорит, – лучше пиши наряд, а я маленько молотом помахаю, жирок сгоню, чтобы рука крепче оружие держала».

Теперь в кузнице, как в церкви, пасхальный благовест стоит. Вакула только покрякивает, постукивая молотком по наковальне, ладит высокую музыку, вроде дирижера.

– Вот так-так! – приговаривает. – Вот и куй, не кукуй, чтоб стоял покрепче х..!

Песня, а не работа!

От молота вся похмельная дурь из головы скворцом вылетает. Ночью сон, как у младенца. Упал на кровать – и «в дамках»!

На водку времени нет, да и тяга к ней, как гнилой канат, оборвалась. Теперь вроде как на бугорке стоишь, весенним ветерком овеваемый…

Но мысль о предательстве Дины всё равно, как ржавым гвоздём по стеклу, по сердцу царапает. Мочи нет побороть в себе ревность проклятую, щелочь, разъедающую нутро.

Хочет в работе забыться да не выходит.

– Слушай, – говорит Яблон, – я тебя везде ищу, а ты в кузнице ошиваешься! Федула совсем бешеным стал. Давеча прибежал в бригаду, запыхался весь. В руках молоток держит. Тебя почему-то спрашивал. Интересовался. Ты поосторожнее будь. Горячка белая, наверное… Он – лось здоровый, убьёт, смотри!

Кирилл дружеский совет мимо уха пропустил. Мало ли кто чего наговорит! Спокойно куёт железо до пластилиновой мягкости, а Вакула железу этому форму придаёт.

Оно, дело это, и спорится.

Утёрся рукавицей, отошёл на минутку водички попить, приходит, а возле наковальни капитан милиции стоит, его дожидается.

Спросил фамилию, имя, отчество, занёс в тетрадку – всё, как и полагается, а потом говорит строго: «Пройдёмте!»

А куда «пройдёмте» не сказал.

Кирилл спокоен. А чего ему волноваться, когда он за собой в последнее время никакой вины не чувствует. Заводскую сберкассу не подламывал, а кто тогда подломил – не знает, в драках не участвовал, по пьяному делу, кроме как в вытрезвителе, нигде не был.

Идёт рядом с милиционером, участковым своим, которого он и раньше-то не очень боялся, а теперь и подавно – не боится.

Полез в карман за куревом, сигареты со спичками достать, а капитан шарахнулся в сторону, и пистолет из кобуры выдёргивает:

– Стоять! – кричит.

Кирилл и встал, словно его сверху клином к асфальту пригвоздили. Стоит, не поймёт ничего.

– Клешни давай! – Капитан снова засунул пистолет в кобуру и достал наручники.

Р-раз! И всё готово!

Хотел спросить: «За что?», но подавился словом.

Теперь Кирилл Назаров уже не «товарищ», а «гражданин». Арест – дело тёмное, интимное. Кто же тебе, кроме следователя скажет, за что сидеть будешь. Иных и к высшей мере приговаривали, в расход пускали, тоже ни за что. И что? Свет перевернулся? Солнце обратным ходом пошло?..

То-то и оно-то!

Теперь гражданин Назаров Кирилл Семенович испугался уже ни на шутку.

В следственном кабинете, куда привёл его участковый, тоже говорят туманно. Спрашивают: «Где был сегодняшним утром?»

Где же ему быть? Конечно у наковальни!

Но следователь мужик дотошный. Глубоко копает. «Нет, – говорит, – голубчик, опоздал ты сегодня на работу на целых пятнадцать минут. Зачем изворачиваешься? Кого обмануть хочешь? Я тебя, сучонка, насквозь вижу! Ты и Федулу, как вы его называли, ну, Фёдора, друга своего, тоже замочил? – И показывает молоток увесистый, в ржавых подтёках весь. – Узнаёшь?»

А чего этот молоток узнавать было? Они все близнецы-братья, все на одно лицо.

«Молоток это! У нас в кузне целый десяток таких! Но те все чистые, без ржавчины…» – Вытирает нос Кирюша.

От слов таких у него сразу насморк образовался, и так заныло под сердцем, что хоть головой об стенку бейся!

Следователь суёт ему казённую бумагу в руки – подписать просит. Глаза заволокло, никак буквы в слова не лезут, как не раскладывает, всё несуразица получается – «насильственные действия, повлекшие смерть», «вещественные доказательства», «обстановка свидетельствует об отсутствии сопротивления» и ещё что-то в том же роде…

Следователь ловко обкатал испачканные в сажу подушечки его пальцев на бумагу, велел подписать ещё какой-то документ и отпустил гражданина Назарова со строгим предупреждением, чтобы он никуда из города не отлучался, и по первому требованию прибыл в такой-то и такой-то кабинет.

Стоит Кирюша на улице, а ноги так и норовят в коленях согнуться, не слушаются.

Добрёл кое-как до общежития, а там его уже Яблон дожидается: «Слыхал, – говорит, – Федула твою Дину сделал?»

– Как сделал? Ты о чём!

– Прямо в постели замочил молотком по голове! Я на опознании был… Жуть!.. А потом помогал в морг трупное тело отвозить. Ментяры тебя спрашивали – что, да как? Каких ты шалав, – они так и говорили, – шалав, к себе водил? А чё я скажу, если никого у тебя никогда не видел. Что я, филин что ли какой по ночам не спать. Не, говорю, я, как выпью, так сразу в постель валюсь, ноги слабые – в детстве отмораживал, говорю. Ты, Кирюха, не ссы, если на тебя давить будут. Федула её по ревности пришил. Врачи говорили, что она беременная была… Так вот… Ты-то тут при чём? В сознанку не иди, понял? Федулу собаки по следу ищут. Прикокают – только так! – Николай ещё не совсем расстался с блатным говором и теперь перемешивал обычные слова с «феней», как винегрет в тарелке.

– Врёшь, Яблон, не может быть! Ты что, очумел?! Где? Пойдём к Федуле на квартиру! Пойдём, поглядим!

– За погляд нас, как подельников, заметут! Не, я не игрок в такие игры! Давай лучше неверную душу помянем! – Яблон достал из-под стола слегка початую бутылку крепчайшего кубинского тростникового рома. – Ты вот когда-нибудь в горящую избу входил?

– Нет… – растерялся Кирилл.

– А коня на скаку остановишь?

– Какого коня?

– Любого.

– Нет, я и верхом-то никогда не ездил. Ты о чём?

– Вот за что я тебя Кирюха люблю, что ты не баба! За это давай и выпьем!

Выпили.

Это только разговор тянется долго, а вино кончается быстро.

Кубинский ром – штука долгоиграющая, а и у этой штуки завод кончился. Завод кончился, а в голове у Кирилла всё та же музыка кладбищенская продолжается:

– Врёшь ты всё, Яблон! Дина живая! Она живее нас с тобой, понял? Морду бы тебе набить, да дружба не позволяет! Пойдём в морг!

– Ты думаешь – я динамо кручу? Брехнёй занимаюсь? Пойдём, если ты такой смелый! Только не обоссысь!

Сказано – сделано! Ребята ушлые, за слова отвечают.

Пошли, покачиваясь, в ночную стынь. Весна хоть и припозднилась, а лужи всё равно под ноги стелятся, обувка воду глотает – не наглотается. Ночь. Темень. Жутковатое мероприятие по хмельному делу – подвиг!

– Пошли!

– Идём!

Ведёт Яблон, порывистый, резкий:

– Я тебе глаз выбью, если она там!

Морг в областной больнице расположен на самом отшибе, чтобы больных в депрессию не вводить – гуманизм врачей ещё не иссяк вместе с зарплатой. Врачи к своему делу пока ещё подходили согласно клятве Гиппократа. Лечили, что лечится, а что запущено, удаляли операционным путём. Минздрав за этим делом смотрел зорко. За успешное лечение брали только цветы или шоколадку. За взятки можно было поплатиться собственной свободой. А она, свобода эта, дорого стоит. Тюрьма хоть и большая, да кто ей рад.

…А вот и низкое бетонное здание, вкопанное почти под самую крышу.

Холодильных боксов ещё не было. Вся надежда на мать сыру-землю – сохранит, небось, до времени-то, что недавно было человеком, когда: «И кровь приливала к коже, и кудри ещё вились…», или вот так: «Быть может, он тоже цигарку крутил. Быть может, он гоголем тоже ходил…» Э, да что там говорить! Коси коса, пока роса, а роса у того косаря круглый год…

Стрелки часов уже пододвинули ночь к самой вершине, с которой она ещё долго-долго будет скатываться к рассвету. На всей территории больницы темень – трясина непролазная! Один мертвенный глаз галогенной лампы, как вход в чистилище приглашает в жуткий погребец морга.

Душа страхом изнывает…

Подошли, постояли, постучали в низкую тяжёлую дверь, над которой из глубины «предбанника» в разбитое стекло тот холодный свет, как полированный плуг пашню, темень режет.

На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»

Патологоанатому без вина и любви нельзя, с ума сойдёт, если нервы не отпустить, как наезднику вожжи.

Постояли ребята. Потоптались возле, а слово сдержать надо. Не годится слова на ветер отпускать.

– Нагнись, – говорит Кирилл товарищу, – я через вон тот лаз в окне внутрь проберусь!

– Давай! – Яблон подставил своему другу крутую спину. – Лезь!

Монтажнику в цепкости рук не откажешь. Ухватился за косяк двери, подтянулся, и вот он уже в «предбаннике», – вроде сеней деревенских, таких же холодных и тёмных.

Нащупал дверь. Дверь ватином обита. Набухшая влагой, тяжёлая. Такая, как душа у любого нормального, живого человека, стоящего перед ужасом исходящим оттуда.

Потянул на себя эту неподъёмную, как бетонная плита, дверь. С тяжёлой одышкой она отворилась.

Пахнуло нежилым: – стылой сыростью и майской подвянувшей сиренью.

Внутри света не было, а только желтовато-тусклая маломощная лампочка над дверью «предбанника» выхватывала из темноты, ещё более тёмное, как глубина ночного омута, пространство, пугающее неизвестностью.

Длинная фигура Кирюшиной тени упала, распластавшись ничком на глухом цементном полу.

Кирилл, каким-то животным чутьём обнаружил левее себя выключатель и нажал резко на его гофрированный выступ.

Голубовато-блеклый, холодный свет люминесцентных ламп разлил вокруг Кирилла снятое молоко, в котором на обитых оцинкованным железом столах, в своей безмолвной и отрешённой наготе, большими рыбинами лежали люди.

Женские и мужские тела, нагие, как в час рождения. Всё равно на всех простыней не хватит, а «мёртвые сраму не имут…».

Старые и молодые – у всех было одно лицо – лицо смерти. И это привело Кирилла в замешательство. Дины на столах он не обнаружил. «Врёт всё Яблон! Подставил! Ах, ты су…, – но, разворачиваясь к выходу, прямо у своих ног увидел бледное, подтаявшее синевой тело с неестественно вывернутой головой. В растрёпанной причёске запеклась чёрными подтёками то ли кровь, то ли сырая глина.

Кирилл попытался отвернуться, но какая-то неведомая сила заставила его присесть на корточки и смотреть, смотреть, не отрываясь на лицо когда-то ему дорогое.

Сквозь слипшиеся волосы проглядывала чудовищно белая височная кость. Характерное родимое пятно под правым соском и застывший в крике излом губ.

«Ди-на!.. Как же так?! Дина!»

Отшатнувшись, он машинально, ища опору, скользнул рукой по соседнему столу и зловещий, потусторонний холод разом выбросил его на улицу в неверные объятия своего друга.

– Она! Она! – только и смог выговорить Кирилл, задыхаясь в подступившем кашле, в тяжёлых, утробных рыданиях, сотрясавших его молодое здоровое тело, наполненное жизнью и нерастраченной силой.

– Отваливаем! Заграбастают нас здесь! Захомутают! – затараторил порядком продрогший в ожидании товарища Яблон, и потащил его к зиявшему на фоне снежного намёта провалу в кирпичной стене, огораживавшей больничный двор.

Напротив, в приёмном покое неожиданно засветилось окно, вспугнув простуженную, хлюпающую спросонку ночь.

Ребята шарахнулись в сторону и вмиг очутились на той стороне забора, теперь недоступные и свободные от всяческих подозрений.