Текст книги "Человек книги. Записки главного редактора"

Лёсик – это домашнее имя брата. Настоящее его имя по паспорту Клементий. Назван он так в честь деда, папиного отца, которого, вероятно, звали Калман, но поскольку папино отчество было уже русифицировано и по паспорту он был Эммануилом Клементьевичем, а не Менделем Калмановичем, то и Лёсик стал Клементием.

Мои воспоминания о брате очень смутны. Когда я в 1932 году поступал в школу, он учился уже в пятом классе. Окончил он школу в 1938 году и уехал в Ленинград, где поступил в Ленинградский кораблестроительный институт.

Конечно, он приезжал на каникулы. Конечно, он лет десять моей сознательной жизни жил рядом со мной. И все же я могу рассказать о нем очень мало конкретного.

Он был добрый, веселый, открытый, и его все очень любили. Лица родственников буквально светились радостью при встрече с Лёсиком. Я таких чувств из-за своей замкнутости и стеснительности явно не вызывал. То, что он был всеобщим любимцем, порождало во мне не сильное, но все-таки ощутимое чувство досады, с примесью зависти. Когда он учился в школе, общались мы с ним мало. Он меня практически не замечал. Когда к нему приходили его друзья, он старался куда-нибудь меня спровадить, чтобы я не мешал их занятиям. Друзья же, его соученики, напротив, меня обычно привечали. Видимо, я их забавлял своей глупостью.

Лёсик был не только веселым и добрым, но и серьезным и талантливым учеником. Во всяком случае, когда учителя старших классов в первый раз слышали мою фамилию, они непременно спрашивали:

– Это твой брат учился в нашей школе?

И я с гордостью отвечал:

– Мой.

Знал, что его имя было неплохой маркой.

О серьезности Лёсика и его друзей по классу говорит факт, поразивший меня не тогда, когда это случилось и я был еще полным несмышленышем, а несколько позже, когда я стал кое-что понимать. Они с целью овладения марксизмом организовали по собственному почину кружок по изучению «Капитала» Маркса. Это была чистой воды политическая самодеятельность, которая сейчас кажется удивительной, особенно если вспомнить послевоенную систему полит– и партпросвещения, когда любое занятие воспринималось большинством только как «обязаловка» и никакого интереса не вызывало.

В 1939 году папа и мама сделали мне замечательный подарок – разрешили отправиться в гости к Лёсику в Ленинград.

Лёсик встретил меня на вокзале, отвез в свое общежитие, отвел в комнату-карантин, в которой ему разрешили меня поместить, и отправился готовиться к последнему, кажется, экзамену. Шла сессия. На следующий день, когда он одолел этот экзамен, Лёсик повез меня знакомиться с достопримечательностями Ленинграда. Мы прошлись по Невскому, посетили Эрмитаж и Русский музей. Потом мы побывали там еще несколько раз.

В один из вечеров мы поехали в Парк культуры и отдыха (так тогда называли парки), где послушали и посмотрели на открытой площадке выступления эстрадных артистов. Среди них были Клавдия Шульженко и Владимир Коралли с каким-то эстрадным оркестром. Вел концерт Аркадий Райкин, тогда еще только начинающий молодой артист, который мне очень понравился. Особенно большое впечатление произвели на меня две его миниатюры.

Тема одной – «Как бы его объявили в театре, цирке и т. д.». В цирке, с нажимом сказал он, его бы объявили так: «Выступает Аркадий Райкини». Он высмеивал характерное для цирковых артистов пристрастие к звучным, на их взгляд, псевдонимам, благодаря которым зритель мог принять их за иностранных гастролеров.

Во второй сценке Райкин разыгрывал зрителей – подражал выступлению фокусника. Он брал в левую руку шарик для настольного тенниса и демонстративно прятал его в рот, надувал щеки и показывал пустые ладони: «Смотрите, мол, в руках ничего нет!» Затем подносил правую руку ко рту и явно вынимал шарик (надутые щеки опадали), после чего прятал эту руку со сжатым кулаком за спину. Ладонь левой руки он поднимал к плечу, показывая, что она пуста. Затем заводил эту руку за спину к правой. Все понимали, что он перекладывает шарик, и поэтому, когда он сразу же показывал пустую ладонь правой руки, все веселились: нашел, мол, дураков, и ежу понятно, что он переложил его в оставшуюся за спиной руку. А он снова заводил руки за спину, снова там ими манипулировал и показывал пустую ладонь левой руки. И вот после того, как он несколько раз поочередно предъявил пустые ладони то левой, то правой руки и все зрители окончательно уверовали, что он принимает их за простаков, и возгордились (нас, мол, не проведешь), Райкин неожиданно показал пустые ладони обеих рук и при этом открыл рот, из которого выглядывал шарик. Эффект был поразительный. Вернувшись в Запорожье, я старательно демонстрировал этот фокус своим приятелям и неизменно имел успех.

Лёсик показал себя заботливым и гостеприимным братом.

Сводил он меня и в Александринский театр на знаменитый «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда с Юрьевым в главной роли. Спектакль мне очень понравился. Мне даже показалось, что я узнал некоторые черточки режиссерского почерка Мейерхольда, так как свежи еще были впечатления от гастролей его театра в Запорожье[3]3
  В другом месте папа уточняет, какой именно спектакль Мейерхольда он видел в Запорожье: это было «Горе уму», и особенно его поразило, что спектакль шел одновременно на двух этажах.


[Закрыть].

В первое посещение Ленинграда на меня большое впечатление произвели невиданные в Запорожье сосисочные. Их на Невском было довольно много. В одну из них и завел меня Лёсик. Не помню, чтобы мы когда-нибудь ели сосиски в Запорожье. Мне они показались необыкновенно вкусными.

Не могу забыть маленького происшествия, случившегося со мной в одном ленинградском магазине.

Мы с Лёсиком решили сделать маме подарок – купить новый рабочий чемоданчик. Уж очень у нее поизносился тот, с которым она ходила на работу – носила в нем медицинский халат и разные мелочи.

Но найти такой чемоданчик оказалось совсем не просто. Мы обошли много магазинов, но нигде не было такого, как нам нужно.

После долгих поисков, усталые, мы зашли в какой-то небольшой магазин, наверно в Пассаже. Стали осматривать прилавок и полки вдоль узкого торгового помещения. Нет, все не то. И тут я обернулся и увидел, что напротив еще один прилавок. Надо посмотреть, что там. И ринулся в противоположную сторону. Лёсик едва успел ухватить меня:

– Ты куда?

Я показываю:

– Туда.

– Это зеркало.

Я не обратил внимания, что стена напротив прилавка в этом магазине была сплошным зеркалом. Оно расширяло узкое пространство торгового зала и создавало иллюзию второго прилавка. Не удержи меня Лёсик, могли пострадать и я, и зеркало: уж очень решительно я двинулся ко «второму прилавку».

Часть одних летних каникул Лёсик провел в военном лагере на сборах, где овладел профессией военного связиста, научился гонять на мотоцикле.

В первые же дни Отечественной войны он записался в ополчение. В июле – августе 1941 года мы получили от него несколько открыток из Ораниенбаума, где находилась его часть. Возможно, он писал в Запорожье и после того, как мы 18 августа покинули город. Последнюю его открытку – от начала сентября – получила в Москве мамина сестра Женя. Она показывала ее мне, когда, я учась в Полиграфическом, жил в ее семье. Как жаль, что я не догадался забрать ее для собственного архива.

После этого связь прервалась. На бесконечные папины письма-запросы с просьбой сообщить о судьбе Лёсика приходили стандартные малоутешительные ответы об отсутствии сведений.

Далее следует подробный рассказ обо всех – безуспешных – попытках выяснить судьбу Лёсика во время войны.

Конечно, мы понимали, что вряд ли он уцелел, но все же капля надежды теплилась.

В 1945 году мама, чтобы повидаться со мной и сестрой Женей, согласилась сопровождать из госпиталя в Двигательстрое тяжелораненого солдата домой в Смоленск. Путь поезда лежал через Москву, где я тогда учился в Полиграфическом. Поручение было, мягко выражаясь, не из легких. Солдат был прикован к постели. Тяжелейшая рана в живот лишила его части желудка и кишечника. Он жестоко страдал. При пересадке в поезд на Смоленск я повидался с мамой на вокзале. Вот тогда-то она мне и сказала, что мечтает, чтобы Лёсик вернулся хоть таким, как этот солдат, только бы вернулся.

Время шло, но рана от потери сына и брата не заживала. Конечно, жизнь с ее заботами, горестями и радостями отвлекала, как бы затягивала рану тонкой пленкой. Я по-детски долгие годы время от времени в бесплодных мечтах представлял себе, что вот настанет день, и в дверь постучится Лёсик и зайдет в дом, и мы крепко обнимемся. Но мечтания оставались лишь мечтаниями, а погиб ли Лёсик, жив ли, попал ли в плен, мы по-прежнему не знали.

Дальше папа подробно рассказывает о том, как благодаря одному из авторов сборника «Корабелы в боях за город Ленина» (М., 1971) Л.М. Видуцкому (который в начале войны тоже был студентом кораблестроительного факультета и тоже ушел в ополчение) вступил в переписку с Советом ветеранов 264-го ОПАБ (отдельного пулеметно-артиллерийского батальона), нашел хотя бы след погибшего брата и даже побывал в 1987 году в Ленинградской области, в деревне Низино на церемонии открытия мраморной плиты в память о погибших, на которой значится и имя Клементия Эммануиловича Мильчина. Там от председателя Совета ветеранов Н.И. Семьянова он узнал обстоятельства смерти брата:

Погиб Лёсик 22 сентября 1941 года, т. е. за три дня до расформирования разгромленного, по существу, батальона, вместе со всей своей 4-й ротой. Из нее уцелел, кажется, лишь один боец. Остальные были уничтожены немцами, несмотря на то что наши занимали доты и дзоты укрепрайона. Вся беда была в том, что укрепрайон был развернут для обороны Ленинграда со стороны войск, наступающих на Ленинград по направлению к нему, а немцы вышли к укрепрайону со стороны Ленинграда, и ОПАБ оказался беззащитным. Немцы были недосягаемы для огня пушек и пулеметов из дотов и дзотов. А бойцам батальона, их занимавшим, не выдали личного оружия в расчете на вооружение огневых точек. По рассказу Семьянова, немцы огнеметами выжигали находившихся в дотах и дзотах. Нетрудно представить, какой ужасной была смерть бойцов 4-й роты. Так, видимо, погиб и Лёсик.

Ему только-только исполнилось 22 года. Он был лучше меня, толковее, умнее, практичнее, добрее к людям. Сколько бы он мог сделать, останься жив! Сколько людей мог бы осчастливить благодаря своему доброму нраву! А ведь таких Лёсиков погибли сотни тысяч. Общая трагедия войны. Трагедия нашей семьи. Нет, не хватает человеку разумному разума, если он продолжает уничтожать себе подобных.

В конце главы о Лёсике хочу покаяться: не сумел сделать свой рассказ более глубоким и выразительным, таким, какого Лёсик заслуживал. А ведь никто другой рассказать о нем уже не в состоянии. Грустно.

Вот некоторые из записанных папой картинок из детства:

Это событие забыть нельзя. Мама в то время работала в родильном доме на правом берегу Днепра, за строящейся плотиной Днепрогэса. Добираться до места работы она могла только на пригородном поезде. Он перевозил пассажиров через Днепр по железнодорожному мосту. Мама – не знаю, по какой причине, – в тот день вынуждена была меня взять с собой на работу. Но поезда то ли не было, то ли мы на него опоздали. До плотины мы, кажется, доехали на автобусе, а перебраться на правый берег не было никакой другой возможности, как по уже вчерне возведенной плотине.

Пешеходная дорожка через плотину – это длиннейшая дуга из двух рядом положенных толстых досок, которые ощутимо пружинили под ногами. Слева от такой дорожки зияла пропасть котлована, до дна которой было, кажется, метров семьдесят. В котловане копошились люди, которые с высоты выглядели букашками. Поручнем служил, насколько помнится, несильно натянутый толстый канат. Справа чуть ниже уровня дорожки плескалась днепровская вода т. н. озера Ленина. Как только мы вступили на дорожку, сердце ушло в пятки. Все казалось таким зыбким, таким непрочным – вот-вот провалимся. Тянуло смотреть на дно котлована, на острые зубцы порогов, но от этого кружилась голова, и после нескольких попыток мое любопытство иссякло. В конце концов мы добрались до правого берега. Дальнейших событий этого дня память не сохранила.

Вскоре после того, как заработал Днепрогэс, в Запорожье пустили трамвай. Рельсы первой трамвайной линии от порта имени Ленина, рядом с плотиной, до Южного вокзала проходили невдалеке от нашего дома, по улице тогда Михеловича (потом переименованной), которая пересекала нашу Тургеневскую под прямым углом в метрах тридцати от нашего дома. Так что когда прошел слух, что сегодня проедет первый трамвай, мы с ребятами из нашего двора и многими другими побежали на угол Михеловича – Тургенева смотреть на небывалое зрелище.

Оно было равносильно большому празднику. Первый трамвай был украшен цветами и транспарантами и, как чудо, прогромыхал мимо нас. В нем сидели счастливчики-пассажиры и приветственно помахивали руками высыпавшим по обе стороны трамвайного пути запорожцам.

Вскоре мама (наверно, под напором моих просьб) повела меня на трамвайную остановку, и мы сели – о счастье! – в трамвай и доехали до Южного вокзала, а затем вернулись обратно. В памяти сохранилось чувство гордости и удовлетворения от исполненного желания и ощущение некоторого страха от еще не испытанной ранее езды. Новым поколениям, скорее всего, трудно понять, как можно ощущать счастье от поездки на трамвае, но это было именно так.

Не меньшим было счастье от первой поездки на легковом автомобиле. Мама моя слыла в Запорожье одной из лучших акушерок. Поэтому родные и знакомые или знакомые знакомых часто обращались к ней с просьбой, чтобы она приняла роды. А однажды с такой просьбой обратился к ней главный инженер «Запорожстали» по фамилии, которую трудно забыть, – Толстопятов. Не знаю, просил ли он ее принять роды на дому или домой к нему она ездила, чтобы наблюдать за состоянием здоровья роженицы, но, так или иначе, мама посещала их дом (особняк на углу той же улицы Тургенева через три квартала от нас). У мамы с семейством Толстопятовых установились вполне дружеские отношения. Хотя Толстопятовы и принадлежали к городской элите, они не кичились этим. У них был сын примерно моего возраста, и, видимо, маме предложили приехать как-нибудь со мной. И вот однажды, когда за ней прислали машину «М-1», она взяла меня с собой. Несмотря на то что путь был очень коротким и я не успел оглянуться, как мы уже были на месте, счастье переполняло меня. Отчетливо помню, как приятно было покачиваться на мягком упругом сиденье, как замечательно пахло в салоне кожей и немного бензином, специфическим запахом легкового автомобиля.

У Толстопятовых нас громким устрашающим лаем встретил большой дог, от которого я шарахнулся, но его быстро усмирили. Мой соученик Юра Лейтес, выслушав мой рассказ, как меня облаял дог, тут же сочинил историю о том, как Кадик (мое домашнее имя) покусал собаку и чуть не откусил ей ухо. История эта очень его забавляла, чего не могу сказать о себе. В квартире меня поразили прекрасные книги, детский настольный бильярд, в который мы играли с младшим Толстопятовым, и много других никогда не виданных мною игрушек, которые были тогда большой редкостью.

В 1937 году отца семейства арестовали, и семья куда-то переехала, во всяком случае, исчезла из нашего поля зрения, и судьба ее мне неизвестна.

Уже тогда, когда мы жили в собственной квартире, я заболел мучительной болезнью – коклюшем. Помню это не из-за длительных изнуряющих приступов кашля. Они были, но в память врезались не столько они, сколько два последствия этой болезни.

Первое последствие – месяц вместе с папой в деревне Верхняя Хортица, на правом берегу Днепра, за будущей плотиной Днепрогэса. Там была немецкая колония, и папа вел там прием больных. Его послали туда потому, что он хорошо владел немецким языком, о чем я уже упоминал.

Считалось, что лучшее целебное средство для заболевших коклюшем – свежий деревенский воздух. Именно поэтому папа и взял меня с собой. Деталей жизни в Верхней Хортице я не помню. Смутно в памяти всплывает теленок и разогретая солнцем мягкая пыль деревенского проселка. В общем, жизнь там была приятным последствием болезни.

Неприятное же произошло, когда я через месяц вернулся домой. Я выздоровел, и если до отъезда в Верхнюю Хортицу родители запрещали мне играть с детьми (коклюш – заразная болезнь), то теперь запрет был снят, и я, полный радостных надежд, бросился во двор играть с ребятами. Но как только я приблизился к своим дворовым приятелям, они отвергли меня самым безжалостным образом:

– Ты заразный! Не подходи к нам!

Мой жалкий лепет, что я уже здоров и незаразный, действия не возымел. И пришлось мне, глотая слезы обиды, удалиться в наш отгороженный от двора садик и там играть с самим собой. Чувство несправедливости переживалось очень остро, и именно благодаря нему сохранился в памяти злополучный коклюш.

Мой главный домашний друг детства – Тузик, небольшая собачка рыжей масти, с острой лисьей мордочкой и слегка выпуклыми глазами. По размерам она была близка к комнатным собачкам, чуть больше нашего кота Васьки.

Взяли мы Тузика щенком у Масловых[4]4
  Хозяева дома, где семья снимала квартиру в первое время после переезда в Запорожье.


[Закрыть]. У них была такого же размера белая собачка, звали ее, кажется, Дэзи. Она и ощенилась нашим Тузиком. Ульяна Алексеевна Маслова утверждала, что Дэзи – породистая собака и что ее порода зовется «звонок». Никогда и нигде я не встречал такого названия собачьей породы. Наверно, все же Тузик был потомственный «дворянин» с примесью благородных кровей. Единственное, что отвечало названию его мифической породы, – это звонкий лай на самых высоких нотах.

Любовь Тузика ко мне, его преданность мне выражались очень непосредственно, когда я возвращался из школы. Он обычно в это время сидел на крыльце, наблюдая за жизнью улицы. Увидев меня издали, он бросался мне навстречу, бешено виляя хвостом – одно из выражений собачьей радости и счастья. Когда расстояние между нами сокращалось метров до десяти, он, повизгивая, начинал ползти ко мне на животе – следующая, более сильная степень собачьей радости и счастья. Хвост при этом молотил тротуар изо всех сил. За два-три метра до меня он в порыве захлестнувшего его чувства переворачивался на спину и визжа приветствовал меня всеми четырьмя лапами и хвостом. Когда я подходил к нему впритык, он вскакивал, кружился вокруг меня, подпрыгивал. Знаю, что он хотел лизнуть меня в лицо, чтобы я окончательно и бесповоротно убедился, как сильно он меня любит.

Сидя на крыльце, Тузик облаивал многих проходящих мимо людей, но не всех, не каждого. Особенно он возненавидел одного пожилого еврея, ходившего мимо нас в синагогу. На него Тузик лаял так яростно, что тот пожаловался на Тузика маме, а затем предпочел проходить мимо нас по противоположной стороне улицы. Должен сказать, что в этом человеке в самом деле было что-то неприятное, и видел это не только Тузик, но и я. Думаю, что он осложнил свои отношения с собачкой то ли потому, что стал по вредности своего характера дразнить ее, то ли потому, что угрожал ей, а может быть, даже пихнул ногой. Впрочем, не исключено, что Тузик со свойственной многим собакам проницательностью ощущал в этом человеке дурные наклонности и качества.

Никого Тузик никогда не кусал, но лаял он так громко и звонко, что невольно внушал некоторое опасение: «А вдруг набросится и укусит?»

К величайшему огорчению нашего семейства, Тузик очень осложнял жизнь гостям нашего дома. Стоило гостю, впервые приехавшему к нам, т. е. мало знакомому Тузику, встать ночью по нужде, как Тузик, верный страж, поднимал лай, бросался гостю в ноги и немало тем его смущал. Перебудив всех и поставив гостя и хозяев в неудобное положение, Тузик, подчиняясь успокаивающим словам, умолкал и укладывался клубком на свою подстилку в кухне, где у него в углу стояло также блюдце для еды.

Иногда я брал Тузика с собой на прогулку в Дубовую рощу или на Днепр, где он с удовольствием плавал. Однажды на пути туда с нами случился казус, заставивший меня основательно поволноваться. Дорога от нас в Дубовую рощу, расположенную недалеко от Днепра, и далее к Днепру пролегала по обрывистому берегу небольшой речки Московки. Обрыв был крутой, но не слишком высокий – самое большее в два средних человеческих роста. Мне, однако, тогда (а было мне, наверно, лет 10–11) такая высота казалась горой. Тузик предпочел спуститься к самой кромке воды, а не бежать рядом со мной по дорожке сверху. Так мы и следовали параллельными курсами: Тузик по узкой кромке у воды, я – по дорожке над обрывом. Но вскоре Тузику надоело бежать в отдалении от меня, и он попытался взобраться наверх по круче. Не тут-то было. Он скатывался обратно к воде и стал лаем выражать свое недовольство и призывать меня на помощь. Что было делать? И спуститься страшновато, и Тузика жалко. Я сначала попытался пойти обратно, чтобы дойти до места, где обрыв только начинался, не был таким крутым и где Тузик мог без всяких усилий подняться на дорожку. Но Тузик мой маневр не понял и продолжал крутиться возле места, где он предпринял неудачную попытку восхождения. Тогда я не выдержал и, цепляясь за чертополох и кусты, почти на пятой точке спустился вниз, взял Тузика на руки и выбросил его на дорожку. Затем, обдирая руки, стал карабкаться наверх сам. В конце концов мне это удалось. И воссоединенная парочка продолжила путь к цели своей прогулки без всяких приключений.

С котом Васькой Тузик жил дружно. Они иногда даже ели из одного блюдечка одновременно.

Погиб Тузик незадолго до войны. Пес он был любвеобильный. Однажды доставил мне немало переживаний. Я увидел, как он после успеха в своих любовных забавах буквально склеился со стороны хвостов со своей возлюбленной и каждый из них стал тянуть в свою сторону, причиняя, видимо, боль другому. Я растерялся, не знал, что предпринять. Видел такую картину впервые. Через некоторое время любовники расцепились, и каждый побежал в свою сторону, а я облегченно вздохнул.

Нелегкая занесла Тузика в стаю собак, добивавшихся успеха у сучки. На беду Тузика, в стаю затесался волкодав, который никому не хотел уступать первенства. А храбрый Тузик тоже не сдавался. Тогда волкодав набросился на него, и Тузик пал, разорванный пополам клыками безжалостного соперника. Об этом нам рассказали видевшие гибель Тузика соседи. Забрать то, что осталось от Тузика, вышел папа. Он и захоронил останки моего любимца. Это сейчас я хладнокровно пишу о случившемся, а тогда весть о гибели Тузика потрясла меня. Я сказал маме:

– Не пускай ко мне дедушку! – а сам отправился переживать свое горе на веранду, где и пролежал до позднего вечера, отказавшись от обеда и ужина.

На кота Ваську я мало обращал внимания. С Тузиком можно было говорить. Видно было, что он многое понимает. Кошек же из-за того, что они не понимали слов, я не жаловал, считая их существами низшего сорта. Но у Васьки были достоинства, которыми даже я не мог не восхищаться. Он вскакивал на раковину и пил воду из-под крана. Свои большие и малые дела он справлял в унитаз в уборной. Взбирался на край унитаза, садился, как человек, и – пожалуйста. Причем никто его этому не учил. Мы с гордостью демонстрировали способности Васьки гостям, если был подходящий момент.