Текст книги "Человек книги. Записки главного редактора"

Война

Начало моему взрослению положила Великая Отечественная война. Она перевернула жизнь всей нашей семьи, оставила ее без крова, «освободила» от домашнего скарба, унесла жизнь старшего брата, сделала меня на всю жизнь инвалидом, хотя и не таким увечным, как многих. Жертвами войны стали многие наши родственники. В Одессе были расстреляны мамин родной брат Иосиф и его жена, в Барановке – папин родной брат Исаак. В Ленинграде погибли от голода родная папина сестра тетя Сарра и ее муж. Военные потрясения сильно укоротили жизнь папы: после войны он прожил всего пять лет. Бедствия войны обрушились на нашу семью так же, как на сотни тысяч других семей.

Накануне войны я окончил девятый класс. Мои родители и родители Вовы Браиловского решили нас поощрить и купили нам путевки в дом отдыха в Алуште. Мы уже предвкушали, как месяц проведем на берегу Черного моря вдвоем. Будем купаться, загорать, развлекаться, наслаждаться обществом друг друга. Пляж в Алуште замечательный – песчаный берег. Наша семья однажды провела в Алуште летний месяц. Я, правда, тогда был маленьким.

Вечером 22 июня мы должны были выехать в Симферополь. Были уже закуплены билеты. Но… война.

Еще до того, как Молотов выступил по радио с сообщением о том, что Германия напала на Советский Союз, рано утром в Запорожье молниеносно распространились слухи, что началась война, что немецкие самолеты бомбят наши города. Мама принесла эти вести домой. Я, оболваненный советской пропагандой, отказывался верить. Стал уверять маму, что быть этого не может: ведь мы заключили с Германией Пакт о ненападении. Сейчас поражаюсь своей глупости, но так было, хоть и стыдно в этом признаваться.

После радиовыступления Молотова пришел домой папа. Перед моими глазами до сих пор стоит сцена на веранде, где мы с мамой сидели, пораженные сообщением о начале войны. Особенно ошарашен был я. Пришел папа, зашел к нам на веранду, сел на стул и заплакал. Видеть, как папа, человек суровый, не склонный проявлять какие-либо эмоции, плачет, было тогда странно и непонятно. Теперь я понимаю, что он уже предвидел все несчастья и беды, которые обрушатся на нас. Он знал немцев и их армию не понаслышке, так как в Первую мировую войну провел три года в немецком лагере для военнопленных. Он отчетливо сознавал, что благополучная довоенная жизнь рухнула.

Через несколько дней наш класс вместе с классным руководителем, учителем биологии Петром Андреевичем Сарбеем выехал в Акимовку под Мелитополем, в совхоз «Переможець» («Победитель») для участия в сельхозработах.

У школьников нашего возраста были две возможности. Райком комсомола посылал школьников либо на село, либо в истребительные батальоны. Из нашего класса второй путь выбрали только Алеша Касперский и Шура Юдельсон. Я подумывал об этом пути, но не рискнул, посчитал себя не готовым для военных действий с ходу. В общем, почти весь класс отправился во главе с Петром Андреевичем в совхоз.

В совхозе нас разделили на две группы. Девочкам поручили копнить сено. Мальчиков же отправили пропалывать лесополосы – плоды грандиозного сталинского плана преобразования природы. Плоды выглядели, правда, очень жалко. Все же степной совхоз, видимо, рассчитывал защититься лесопосадками от суховеев и надеялся с их помощью задержать снега.

Деревца были высажены, видимо, совсем недавно. Это были чахлые кустики, чуть ли не палочки, еле возвышавшиеся над сорняками, которые нам предстояло выполоть под корень. По всей вероятности, у совхоза не было возможностей своими силами ухаживать за деревцами. А тут подвернулись мы.

Оглядываясь сейчас на эту нашу работу в начале войны на местах, которые подвергнутся оккупации, я вспоминаю прополку лесополос как сцену из театра абсурда. Во всяком случае, руководство совхоза могло бы более рационально использовать нас в предвидении потерь и тяжестей войны.

Мне за мои длинные ноги поручили быть еще и землемером – отмерять шагами, сколько погонных метров лесополосы мы пропололи. В норму мы, кажется, так и не сумели уложиться, но питание свое в конечном счете оправдали.

Жара в первое военное лето стояла страшенная, а укрыться в ровной от горизонта до горизонта степи было негде. Воду для питья (а пить хотелось все время) нам подвозили на подводе.

В первый день мы по неведению выпили воды из колодца, которым, как оказалось, в совхозе пользовались только для водопоя скота. В близкой к Перекопу местности вода из некоторых колодцев содержала английскую соль. Результат – понос, от которого я не сразу избавился.

Пробыли мы в совхозе до конца июля или начала августа, точно не помню. Что я делал после возвращения в Запорожье до 18 августа, когда фронт вплотную подошел к Запорожью, память не сохранила.

Папа очень хотел, чтобы военкомат призвал его на военную службу. В Запорожье формировался персонал ряда эвакогоспиталей. И многих знакомых врачей призвали для службы в этих госпиталях. В частности, Самуил Моисеевич Лейтес, папин коллега, зубной врач, отец моего соученика Юры, надел военную форму.

Но сколько папа ни ходил в военкомат, ему отказывали, так как он с самого начала войны был назначен начальником пункта ПВО.

Те врачи, которых мобилизовали и зачислили в штат эвакогоспиталей, смогли загодя спокойно выехать вместе с госпиталями в эшелонах на место дислокации и даже захватить самую необходимую часть домашнего скарба. Так случилось, например, с С.М. Лейтесом, который вместе с семьей выехал с эшелоном на Кавказ до того, как немецкие войска подошли к Запорожью и началась паника.

18 августа немцы подошли к Запорожью со стороны правого берега напротив Днепрогэса. Плотину Днепрогэса взорвали, и огромный водяной вал покатился на остров Хортицу и город. В старом городе вода вплотную подошла к Московской улице, за квартал до нашего дома. Было это еще засветло, так что я, спустившись по нашей улице к Московской, увидел подступившую сюда воду собственными глазами.

Наступил вечер. Темное украинское небо озарялось вспышками. Слышались взрывы бомб и снарядов. Папа выяснил, что женщины, старики и дети могут еще выехать из Запорожья эшелонами. Поэтому мама с дедушкой отправились на Екатерининский вокзал (Запорожье-2), откуда и выехали на открытой платформе на юг, в сторону Орехова и далее Ростова-на-Дону.

У мужчин, не желавших оставаться в городе, который может вот-вот перейти во власть немцев, выбора не было. Надо было уходить пешком. Я, как уже упоминал, закопал в квартирном погребе «Трех мушкетеров», незадолго до того купленных в книжном магазине (невиданное везение!). И мы с папой, взяв с собой небольшие заплечные вещевые мешки, куда сложили самое необходимое, двинулись в путь пешком по шоссе, ведущему к г. Орехову. Рассчитывали, что там удастся сесть в поезд до Ростова-на-Дону.

Поспешность, с которой мы бросили все и отправились из города, объяснялась только паникой. Позднее выяснилось, что наши войска смогли удержать немцев на правом берегу. Запорожье не сдавалось еще чуть ли не полтора месяца. Однако стремительность, с которой немцы продвигались по Украине, не очень настраивала рисковать. Немцы вполне могли ворваться в город, а для нас – мы уже знали – это означало верную гибель.

Отчетливо помню чувство какой-то граничащей с тупостью легкости, с которой я шагал в неизвестность, не понимая, что нашей довоенной мирной жизни пришел конец, что впереди нас ждут тяжелые испытания. Вспомнил, как перед войной наша пятерка, возглавляемая десятиклассником Женей Курицыным, заняла 1-е место в пешем переходе на 5 километров с заполненными песком противогазными сумками через плечо. Ясно, что я плохо сознавал трагичность происходящего.

Вышли мы под вечер. По дороге нас нагнала подвода, принадлежавшая какому-то папиному знакомому, кажется работнику прокуратуры. Он с членами своей семьи шел пешком. Низкорослая же лошадка тянула подводу с вещами. Папе предложили положить наши рюкзаки на подводу, чтобы легче было идти. Это было очень кстати, так как по дороге у него неожиданно пошла кровь из ушей – видимо, следствие стресса из-за рухнувшей в одночасье семейной жизни. Знакомый посадил его на подводу.

Утром 19-го мы достигли села Кирово, где наши попутчики решили сделать привал. Лошадь распрягли и пустили пастись. Телегу поставили под раскидистым деревом в метрах пятнадцати от дороги, где и мы уселись перекусить.

Папа сел, прислонившись к стволу этого дерева, а я в нескольких шагах от телеги. Не подозревая о приближающейся опасности, я с удовольствием лакомился бутербродом с моим любимым вареным языком.

Вдруг послышались удары колокола и одновременно с этим гулкие взрывы. Уже потом я узнал, что немецкие самолеты бомбили дорогу, по которой мы только что двигались к Орехову. По этой дороге шло много народу: беженцы вроде нас, колонны призывников, еще не успевших надеть армейскую форму. Колокол и взрывы заставили меня инстинктивно броситься под телегу, но, как потом выяснилось, спрятаться под ней мне удалось только наполовину, по пояс. Ноги оставались за ее пределами. Помню, что бросился я под нее животом на землю. Дальше была темнота. Я, видимо, потерял сознание. Когда очнулся, то увидел, что лежу на спине и в руке зажимаю недоеденный бутерброд. Ощущение было такое, что меня пригвоздили к земле. Я приподнял голову, чтобы разглядеть, что случилось. И увидел, что правой штанины как не бывало. Ее всю срезало осколками. А нижняя часть левой ноги превращена в кровавое месиво. Осколок срезал часть голени размером с ладонь.

Мне повезло необыкновенно. Я сидел и закусывал на том самом месте, где зияла воронка от сброшенной немцами бомбы в полтора-два метра диаметром. Не бросься я под телегу, от меня бы осталось мокрое место. Если бы успел укрыться под телегой целиком, был бы цел и невредим. Но, увы, мои длинные ноги остались снаружи. Ранивший меня осколок, еще горячий, лежал рядом, ощерившись острыми зубцами краев. Боли поначалу не помню. Видимо, был как в полусне, ошарашенный происшедшим, и еще не сразу осознал, что, собственно, случилось.

Все попутчики отделались только испугом. Папа был слегка контужен взрывной волной, отчего не сразу стал действовать. Но он быстро пришел в себя и бросился на дорогу, чтобы остановить какую-нибудь попутную машину и отвезти меня в больницу. На счастье, мимо проезжала полуторка воинской санчасти. Она остановилась, и военврач (может быть, фельдшер) осмотрел мою ногу и быстро сделал перевязку. Затем на «стуле» из переплетенных рук меня донесли до полуторки и погрузили в крытый брезентом кузов. Папе врач сказал, что они едут в Орехов и отвезут меня в санчасть расквартированной там дивизии.

И мы поехали. По дороге я болтал какую-то чушь вроде того, что мне уже, наверно, не быть инструктором по легкой атлетике, каким меня мечтал видеть мой соученик Алеша Касперский, и не бегать по дорожке стадиона. Военные медики только посмеивались. Вспоминаю эту свою болтовню не без смущения. Будучи по природе очень стеснительным, разговорился я, видимо, возбужденный ранением.

Ехали мы недолго. Узнав, что в селе есть большая больница, которая принимает гражданских раненых, военврач изменил решение, и меня завезли в эту больницу. Она была буквально забита только что раненными при бомбежке. И их все подвозили и подвозили. Немцы сбрасывали так называемые кассетные бомбы, которые поражали большую площадь и к тому же стелились над землей. Спастись от них, не спрятавшись в какое-нибудь укрытие, было очень трудно.

Меня положили на кровать, стоявшую в коридоре. Врач подошел, увидел, что перевязка мне сделана, велел сделать укол болеутоляющего (кажется, пантопона) и ушел в операционную.

Глаза мои сохранили картину: по коридору больницы несут девочку лет пяти-шести. У нее перебита нога у основания так, что держится только на одном сухожилии, как на ниточке. Тяжелое зрелище, которое долго не мог забыть.

Вскоре я провалился в сон. Проснулся я лишь на следующий день утром. Выемка от тела в кровати была заполнена кровью. Можно сказать, что я почти плавал в крови. Часов в двенадцать меня, наконец, перевезли в операционную.

Старичок-хирург с седой бородкой клинышком (такой, как у Калинина) снял повязку, отрезал болтавшиеся куски кожи вокруг раны и пробормотал, что, к сожалению, противостолбнячной сыворотки у них нет и придется обработать рану йодом. Только он может спасти от столбняка. Доктор наложил на рану марлевую салфетку, сказал: «Держись!» – и опрокинул на салфетку большой флакон с йодом.

Мне показалось, что потолок пошатнулся, как при землетрясении, но это ощущение быстро прошло. Старичок наложил повязку.

Я спросил у него, удастся ли сохранить ногу. Он ответил, что дня через два станет ясно. Все, мол, зависит от того, как дело пойдет. И меня отвезли в палату.

Нога болела, даже поворачиваться с боку на бок было тяжело. Болела и горела голова. Поднялась температура. Но главное, мучила неизвестность: «Найдет ли меня папа? Ведь он будет искать меня в Орехове, а я здесь. Если придут немцы, мне хана». Казалось, я обречен. Но думал я об этом с каким-то фатальным спокойствием: «Что будет, то будет».

Запомнился больничный обед. На второе блюдо подали вареники со сливами. Раньше мне ни видеть, ни пробовать таких не приходилось. С вишнями – да, но со сливами?.. Вареники были необычно большого размера и оказались вполне съедобными, хотя тесто было грубоватым, жестким.

На третий день в больнице появился папа, да не один, а с телегой и бойцом-возницей. Он, не найдя меня в больницах Орехова, узнал у тамошних медиков, где я мог оказаться, выхлопотал то ли у начальника Ореховского гарнизона, то ли у командира санбата телегу с ездовым и прикатил в Кировскую больницу, где и обнаружил меня. Видимо, сыграла свою роль профессиональная врачебная солидарность, которая и помогла папе найти и вывезти меня. К тому же папа оказался нужен санбату. Формировался санпоезд для отправки раненых в эвакогоспитали, и требовался врач в качестве начальника санпоезда. Папе как военврачу можно было дать такое поручение, не оголяя санбат.

Дорога в Орехов запомнилась мне почти непрерывной болью из-за тряски на многочисленных ухабах.

Когда мы прибыли в Орехов, санбат практически перестал существовать. Здание, в котором он находился, немцы разбомбили. Многие сотрудники и находившиеся на излечении раненые погибли. Тем не менее меня положили на оголенную сетку кровати в одной из уцелевших комнат и сделали укол – наконец-то ввели противостолбнячную сыворотку. Примерно через час меня на носилках перенесли в вагон санпоезда, сформированного из видавших виды пассажирских вагонов. Вскоре мы двинулись в путь.

По дороге меня все время донимал мучительный жар. Состояние было полубредовым. Спасали замечательно сочные кисло-сладкие яблоки, которые купил для меня папа. Обильный сок приятно холодил полыхавший и все время пересыхавший рот. Каким-то чудом яблоки эти смягчали и боль.

В конце концов мы остановились у перрона ростовского вокзала, который выглядел так, как будто войны не было. Запомнился перрон, крытый стеклянной полукруглой крышей. Работало радио. Звучали песни первых месяцев войны: «Вставай, страна огромная», «Так-так-так, говорит пулеметчик…».

С вокзала меня перевезли в Ростовскую областную клинику, где я пробыл дня два-три. Там мне сделали несколько перевязок и «угостили» красным стрептоцидом. Запомнился обход во главе с главным врачом, знаменитым на всю страну хирургом, армянскую фамилию которого никак не могу вспомнить. Он врывался в палату, как смерч, и в первую очередь бросался к ближайшей кровати и шарил под матрасом: не спрятаны ли там папиросы или мешочки с табаком. Затем контролю подвергались другие кровати, и только после этого он начинал осматривать больных и выслушивать ординатора и заведующего отделением. Он был яростный противник курения вообще, а в стенах клиники особенно. Сцена обыска выглядела, впрочем, анекдотически. Потому и врезалась в память.

За те дни, что я находился в Ростовской областной клинике, папа успел написать в Ворошиловск (так тогда назывался Ставрополь), куда должны были прибыть мама с дедушкой. Так мама с папой договорились, чтобы не потерять друг друга. Из Ростова мы с папой, опять в санпоезде, уже настоящем, т. е. приспособленном именно для перевозки раненых, отправились в Пятигорск.

В Пятигорске меня сначала перевезли вместе с другими ранеными из санпоезда в госпиталь. Как только меня перенесли на носилках в палату и уложили на кровать, в палату вбежал раненый, который, услышав мою фамилию, очень похожую на фамилию его брата – Мильченко, решил, что в госпиталь привезли именно его. Он был, конечно, разочарован, что это оказалось не так. В госпитале я только переночевал. Администрация разобралась, что я лицо гражданское, и переправила меня в городскую больницу.

Лежал я в палате хирургического отделения. Палата была большая, человек на двадцать или больше. Обитали в ней люди с самыми разнообразными заболеваниями, требовавшими хирургического вмешательства: аппендицитом, язвой желудка, переломами и т. д. Лечили меня только перевязками.

Здесь я впервые после ранения стал ходить на костылях – принял снова вертикальное положение. Больница была расположена в большом парке. Осень была в Пятигорске тихая, солнечная, настоящее бабье лето. Ходить на костылях поначалу было трудно, но постепенно я освоился и стал даже бегать на них, получая от этого несказанное удовольствие. Единственное «но»: при вертикальном положении ноги в тапочку, которую я надевал на перебинтованную раненую ногу, стекал гной, в то время обильно выделявшийся из раны. Это ограничивало мои передвижения по парку. Я садился на скамейку и придавал раненой ноге горизонтальное положение, укладывая ее на один из костылей, который закреплял горизонтально между дощечками скамейки.

В палате Пятигорской больницы я впервые ощутил, что человек ко всему привыкает. Никогда не предполагал, что самые острые чувства могут почти совсем притупиться. Например, никогда бы не поверил, что смогу если не с аппетитом, то, во всяком случае, спокойно поедать обед, когда на соседней кровати покоится только что умерший человек. Но так было.

Тем временем мама с дедушкой приехали в Пятигорск, и мы впервые увиделись после расставания в ночь на 19 августа в Запорожье. Мама рассказала, как они с дедушкой путешествовали на открытой платформе. Как это не останавливало его религиозного рвения. Он надевал все свои «причиндалы» и, раскачиваясь, начинал в голос молиться. Мама пыталась уговорить его этого не делать, чтобы избежать насмешек попутчиков. Ничего не помогало. В конце концов какой-то злоумышленник украл у него молитвенные принадлежности. Для него это было большое горе.

На семейном совете была решено не оставаться в Пятигорске, а ехать через Махачкалу в Астрахань и дальше в Куйбышев, куда переехала вместе с мужем мамина родная сестра Женя с маленьким ребенком, младшим сыном Владиком. Женя звала маму и папу приехать в Куйбышев. И хотя я не думаю, что папа и мама были настолько прозорливы, что предполагали возможный захват немцами Пятигорска, все же они решили не обосновываться в нем, а поехать в Куйбышев. Видимо, они считали, что вместе с родственниками и подальше от фронта будет легче перенести тяготы военного времени. Эта моя попытка восстановить ход рассуждений родителей, принявших решение двинуться дальше в тыл, основана на чисто логических посылках. Я не присутствовал при обсуждении родителями того, что делать дальше. Но принял их решение как должное, и оно спасло наши жизни, это несомненно. Родителей не остановило даже то, что я покидал больницу на костылях, тем более что меня это мало угнетало. Я приспособился к костылям, как будто всегда с ними ходил. Спешили мы потому, что могли не успеть до конца навигации. Ведь надвигалась зима.

Итак, 4 или 5 ноября 1941 года мы двинулись в путь. Сели на поезд до Махачкалы. Махачкалинский порт был забит. Желающих выехать на пароходе в Астрахань было более чем достаточно. Неизвестно было, когда он пойдет. Неизвестно было, попадем ли мы на него. Папа стал пропадать в порту. А чтобы мне не сидеть на холодной земле в порту, он снял маленькую полуподвальную комнатку недалеко от порта, где мы все и обитали в ожидании парохода.

Увы, нашим планам добраться до Куйбышева не суждено было сбыться. Парохода все не было. Затем всех известили, что навигация прекращена и парохода на Астрахань в этом году больше не будет.