Текст книги "Матросы"

В кабинет без стука протиснулась игривая, складная фигурой и празднично одетая бабенка.

– Прошу простить, товарищи начальники, – кокетливо поправляя волосы под платком, сказала она. – Ждала, ждала, решила без доклада. Свое же, кровное правление. Можно присесть?

Камышев придвинул ей стул.

– Садись, милая. Чем можешь оказать доверие своему кровному правлению?

– Безвозвратной ссудой, Михаил Тимофеевич, – нараспев ответила женщина, покачиваясь на скрипевшем стуле.

– Сколько и какой?

– Муки прошу, деньгами тоже прошу. Заявление у этого вашего молодого, кучерявенького. Может, какие там точки или запятые не на месте поставила… Извините…

– Разберемся, посоветуемся на правлении.

– Спасибо, заранее спасибо. Еще прошу, Михаил Тимофеевич, – затараторила женщина, озорновато поглядывая на Петра, – коней дать или машину на воскресенье.

– Для чего?

– Тоже спрашиваете! – Женщина застенчиво засмеялась. – Нужно в город… Женские дела…

– К доктору, что ли, опять?

– Ну зачем вы пытаете, Михаил Тимофеевич? Разные дела-то бывают.

– Коней не будет, – отрезал Камышев.

– Как так не будет?

– Очень просто. Горький опыт! Как воскресенье, так подавай тебе транспорт!

– А зачем он мне в будний день!

– Да доктора в воскресенье не принимают! – в сердцах прикрикнул Камышев. – Ведь врешь, ясное дело врешь.

Женщина сердито поджала губы, обратилась к Петру:

– Вот они нас как привечают.

Петр покрутил в руках бескозырку, делая вид, что внимательно перечитывает надпись на околыше.

Камышев взял бабенку под локоть, приподнял со стула и миролюбиво вывел из кабинета.

– Замечаете, какая непоследовательность? Возмутился, от души возмутился и сразу осадил назад… – Латышев неодобрительно прислушался к затухающему спору за дверями. – У него у самого еще живучи настроения собственника… в колхозном масштабе. Его легко уговорит вот такая взбалмошная бабенка. Конечно, легче всего завоевывать дешевый авторитет, меняя на него интересы государства…

Вернулся смущенный Камышев. Занял место за столом.

– Успокоил? – спросил его Латышев.

– Успокоил.

– Чем?

– Обещал.

– Напрасно.

– Знаю.

– А потакаешь.

– Колхоз – большая крыша. Пришла непогода – есть где спрятаться.

– Она же перекупщица, какая для нее непогода? Ты же знаешь. Ей бы только на базар…

– У всех базар в голове, Латышев, – проговорил Камышев, – так уж испокон веков крестьянский ум устроен. Пока идет перестройка, снисходить нужно.

– Ненормально же это.

– Почему ненормально? Колхозник честно выполняет хлебозаготовки, мясопоставки, масло сдает, яйца, шерсть, о цене не думает.

– А излишки, Михаил Тимофеевич? Базар да базар. Только и слышишь.

– В терны густые заберемся – сами не продеремся. Раз государство колхозные рынки держит, значит, базар нужен. Нет в нем зазора. Наше дело – двигать колхозную жизнь. Сделать всех колхозников зажиточными. Без базара как сделаешь?

– Мы еще продолжим этот разговор.

– Я, милый мой человек, партийной учебы не пропускаю, меня нелегко в гололедку расковать. А потом – у меня факты!

– Какие факты?

– Десятое заявление поступило за неделю, бабы на шелководство просятся, на коконы, а кукурузу не хотят рушить.

– И что же?

– Отгадай загадку.

– Ты же сам мудрец, Михаил Тимофеевич.

– Что тут мудрить, все ясней ясного. – Камышев вытащил из папки бумагу и передал ее Архипенко.

– На третейское разбирательство? – Петр улыбнулся.

– Погляди…

Петр узнал почерк Маруси. Чувствуя, что краснеет с затылка, он вслух прочитал бумагу. Матрена Кабакова тоже просила перевести ее с полеводства «на коконы».

– Какой же вывод, Михаил Тимофеевич? – спросил Латышев.

– Не понял разве?

– Понял буквально. – Латышев сам перечитал заявление, поднял на Камышева холодные глаза.

– Каждое заявление колхозников, как басня, – пояснил Камышев, – оно коротко, просто и содержит смысл, не выраженный словами… Ты же знаешь, что всех работающих на коконах мы отовариваем на трудодни шелками, точно так же, как за свеклу – сахарным песком и хлопчаткой. Вот у Матрены и созрела мысль: добыть дочке шелковое платье натурой с трудодня. А дочка – невеста! Как ты думаешь, Петр?

– Бьете вы, как из зенитного автомата, – пробурчал тот, не ожидавший такого вопроса.

– Я, милый ты человек, бью по видимой цели, а?

– Пожалуй, по видимой…

– Ты не смущайся, старшина, – ласково заметил Камышев. – У нас свой порядок. Нас в райкоме похвалили за формирование новых семей. Тебя здесь два года не было? Ну вот, за это время сформировали пятьдесят шесть новых семейств. Точно, Латышев?

– С Хорьковым – пятьдесят семь, – поправил Латышев.

– Хорьков сам сформировался, не напоминай! Каких лошадей мне запалил, хищник! – Камышев положил руки на плечи Петру и поглядел на него своими действительно фанатичными глазами. – Каждой новой семье – дом… Мать не бросишь? Хорошо! Чем другим поможем. А я – посаженным отцом… Были мы с твоим отцом дружки-приятели. Верь Камышеву, верь мне, как отцу, худо тебе не сделаю…

Петр и Латышев вышли из правления вместе. Улица с запыленными акациями была безлюдна, лишь изредка показывалась на ней машина или повозка. Где-то в переулке перекликались женщины: казалось, они бранятся.

– Вы куда? – спросил Латышев.

– Туда, в ту сторону, – Петр неопределенно махнул рукой. Ему хотелось повидать сегодня Марусю.

– Мне по пути.

По-прежнему называя Петра на «вы», Латышев спросил, окончательно ли Петр решил вернуться в станицу.

– Окончательно.

– Рассчитываете работать в артели?

– А где же еще?

– Ну, работать можно где угодно. В райкоме место подберут. – Латышев указал на элеватор: – Можно и туда пойти, директором. Не клят и не мят, а деньги живые.

– Я не думаю о деньгах.

Латышев окинул Петра снисходительным взглядом.

– Не мешает и об этом подумать. Сейчас у вас на военной службе таких вопросов не возникает. А вот как отпустят на свои харчи, задумаетесь.

– Тогда будет видно.

– Я по-дружески. Не обижайтесь. Камышев, как я понял, намечает вас в бригадиры-животноводы. С материальной стороны в лучшем случае в месяц выйдет пятьсот. Если и зерно перевести на рыночную стоимость.

– Мне хватит.

– Смотрите. Самое, главное – ясно видеть поставленную перед собой цель. Если видишь цель, пусть даже отдаленную, в конце концов обязательно в яблочко попадешь.

– Если глаз верный.

– Сигнальщик должен иметь верный глаз, не так ли?

– Безусловно.

– Вы, как я слышал, за технику ратуете. Понятно. На кораблях только ее и видишь. Все приказы техника выполняет. Но техника есть техника, а главное – люди. Вначале, после войны, техники не было, а дело шло. Люди с лопатами в поле выходили, на коровах пахали, руками жали. В сундуках зерно на элеваторы возили: тары не было. Тракторы по винтикам собирали. На утильсырье фактически работали, а темпы набирали… А иной раз и машин нагонишь, а выйдет пустяк.

– Бывает и так, – уклончиво сказал Петр, толком не понимая, с какой целью Латышев завел эту беседу.

– Вы к Кабаковым? – догадался Латышев.

– Думаю зайти.

– Что ж, счастливо. От меня им привет.

С юности знакомая улица теперь утратила для Петра свое очарование. Дорога с кривыми колеями поступку, с высохшими лужами, хатенки саманные или турлучные, под камышом, дворы, почти все разгороженные… Только высокие разноцветные мальвы и яркие кусты желтой гвоздики в палисадниках как-то скрашивали невеселый вид.

В одной из этих хат жили Кабаковы. Забор еще кое-как сохранился, и то хорошо. В ворота давным-давно не въезжали, да, видимо, и не открывали их, корову выгоняли через калитку. Петр медленно прошел к хате. Его охватили воспоминания, нахлынувшие из недалекого прошлого.

Появись Маруся – и все решилось бы сразу, тут и стены помогли бы. Застигнутая врасплох Матрена Ильинична гостеприимно засуетилась, извинялась, что дочки нет. Таить нечего, материнские чувства обуяли ее, и она не могла, да и не старалась скрыть своей радости от дорогого гостя. Давно уже, не только в мыслях, считала она Петра своим, готовила ему из последних крох невесту.

Петр сидел на знакомой, отмытой до желтизны сосновой лавке и наслаждался отдыхом в этой прохладной чистой комнате с земляным, недавно вымазанным полом, с наведенными на нем глиною узорами. Студеное молоко приятно холодило десны. Пахло свежим хлебом, прикрытым на столе холстинным рушником, и мятой, развешанной пучками в бывшем святом углу.

– Может быть, сбегать за Марусей? – предложила Матрена Ильинична; она то и дело выскакивала за порог. – Только не знаю точно, где она: или в комсомоле, или у Татарченковых. Обещала к ним… Сбегать?

Куда вы побежите!.. К Татарченко через всю станицу, а комсомол сейчас в поле, как на фронте. Лучше расскажите, не трудно ли корону держать. Как с кормами?

Женщина присела напротив Петра, распустила концы платка, и невеселые ее глаза заметались в каком-то испуге.

– Опять, что ли, покушаются на наших кормилиц? Кто, Камышев говорил или Латыш?

Немного успокоенная Петром, Матрена Ильинична заговорила:

– Без коровы разве прокормились бы? У меня трое детей. Двое школьников. Им и книжки нужны, и тетрадки, и пальто, и обувь. Много ли я от них наработаю в колхозе? Маруся в техникуме, стипендия есть, а тоже помогать надо; спички нужны, керосин…

Все это Петр уже слышал от своей матери: вечные тревоги и заботы. Какая чепуховина – коробок спичек, а тут и он значил немало. Копейками тут не бросались.

Вдова называла свою корову сберкнижкой, кормилицей и другими именами, а когда разговор касался кормов, – бедолагой и разнесчастной.

– Пасти, Петя, бедолагу негде. Раньше хоть оставляли выгоны, а теперь распахали все, под самые оконные стеклышки. В колхозе что дадут? Солому. Парить ее надо, а топлива нет. На ферме и то коровенки к весне от ветра шатаются, а о наших разнесчастных буренках и не спрашивай…

Со стены на молодого флотского старшину гордо глядели выцветшие усачи в черкесках и при холодном оружии, в заломленных папахах: лихо снимали их фотографы в заранее разработанных излюбленных позах, группами и в одиночку, пластунами и всадниками на красивых конях.

В центре старого потомственного воинства портрет старшего сержанта Советской Армии Федора Свиридовича Кабакова, обтянутый по раме красными и черными лентами; на подушечках, пониже портрета, два ордена Отечественной войны, гвардейский значок с оббитой эмалью и медаль «За оборону Кавказа».

– Если бы его на войне не убили, разве мы бедовали бы… – Спохватилась и не заговорила, а как-то залепетала Матрена Ильинична. – Ничего живем, ничего… Что-то Маруси долго нету. Ты собираешься? Что же передать Марусе?

– Передайте, что заходил… И все…

Матрена Ильинична вывела Петра за ворота, простилась и долго провожала его встревоженными глазами.

На следующий день рано поутру на мотоцикле приехал Помазун. Он привез завернутую в мешковину поперечную пилу, всячески расхваливал ее и уговорил Петра купить.

– На сегодняшний вечер калым. – Он поплевал на полученные деньги. – Думаю с Машенькой прокатиться к соседям на хутор. Куплю ей портвейну, а себе – белой пшеничной. Пряников, конечно, консервов. Сегодня решится – або пан, або пропадом пропал. Ты слышал, меня наш атаман от конефермы отставил. Заявил я ему категорический уход – конюхом опять не хочу. Но если Машка даст согласие идти за меня, останусь, себя понасилую, буду по-прежнему подчиняться артельному начальству. Не даст – на мотоцикл и в город. Там я тогда запалю люминацию. За всех своих предков с горя отгуляюсь. Как у тебя с твоей кралечкой?

– Ладно, езжай…

– А может, заехать к ней? Ждешь небось, только виду не показываешь… Понимаю, Петя, сделаю.

Помазун дал газ и с оглушительным треском пропал в облаке пыли.

Недолго пришлось ждать. Сумел, по-видимому, Степан найти убедительные слова, прибежала Маруся с сияющими, призывными глазами. Ее не нужно было уговаривать, объясняться, она ждала, и наконец наступил ее час. Могло, безусловно могло вернуться прежнее и вознаградить ее за все пережитое. Надо сделать вид, что между ними ничего не произошло, а наступит удобный момент – и он сам избавит ее от всех сомнений. Любому его слову она поверит, не может же он лгать.

Смеясь и болтая, они вместе наточили пилу, напилили дров, сложили их в сарайчик. Пили воду из одной кружки, чтобы угадать мысли друг друга. Возле них вертелась Ксюша, обрадованная примирением, старалась все же не мешать. А вечером они встретились снова и пошли по не раз хоженной дороге к лиману. Хорошо, что Петр снял форму, надел рубашку – таким его полюбила Маруси, и именно таким он был ей желанней, ближе.

Молчали. Наступал момент, когда нельзя говорить первыми пришедшими на ум, ни к чему не обязывающими словами. Наконец-то они подошли к самому краю, когда опасен один лишний шаг.

Издалека доносилась сюда надрывная девичья песня. Может быть, пели девушки, чьих женихов загубила война, – такая слышалась в песне тоска и в то же время призыв. Всплескивалась рыба, обманутая луной, и светлые круги расходились по воде, пока не поглощались камышами и прибрежной осокой.

Маруся встретилась глазами с пытливым, ожидающим взглядом Петра и, больше не раздумывая, протянула ему записку, ту самую, на оберточной бумаге. И когда он взял ее всем кулаком, как ловят мотыльков, девушка зажмурилась. Петр зажег спичку. Письмо было предательски коротким, хватило одной спички.

Отрицать? Нет! Ему не хотелось начинать сразу со лжи. Будь рядом с ним другая девушка, он мог бы решиться на ложь, но Маруся… Признаться? Рассказать все? А как она примет?

– Плохой человек писал… – выдавил Петр сквозь зубы.

– Порви. – Маруся обрадовалась. – Я знала, здесь все неправда… Как меня мучило это письмо!

Петру стало стыдно. Девушка по-своему истолковала его слова. Порвать письмо он не мог. Порвать – значит не до конца быть правдивым с ней, а зачем же обижать ее ложью?

– Ты что? Плачешь? – Петр притянул к себе ее дрожащее неподатливое тело.

– Нет, не плачу… – Маруся встала. – Может быть, все правда? Не жалей меня!

Теперь она уже действительно плакала. Плакала навзрыд. Ее мужества хватило ненадолго. И сразу тело ее стало мягким и покорным. Не жалость, а любовь всколыхнула Петра и заставила его, забыв обо всем, гладить ее плечи, целовать, ощущать на своих губах привкус ее солоноватых слез.

Они снова сели на землю. Поднявшийся месяц осветил берег, камыши и воду, взрябленную походом мелкой рыбешки.

Корневища деревьев, как окаменевшие старческие вены, тянулись по растоптанной земле… Приближалась песня. Русская двухрядка во все меха выбрасывала в станичную ночь назойливые звуки мексиканского мотива.

– Я люблю тебя, Маруся, – искренне, сердечно сказал Петр, – больше всех и навсегда. Поверь мне…

И ей сразу стало легко.

IX

На рассвете с хутора пешком возвращались Помазун и Машенька Татарченко.

– Иди, иди пешечком, Степа. Привык на конях да на мотоцикле. – Девушка, полуобняв сразу же повеселевшего Степана, запела звонким и приятным голоском:

 
Ой ты, Степа, ой ты, Степа,
Выдь до мене на любовь!
Ой ты, Степа…
 

Помазун попытался использовать удобный момент и обнять покрепче свою подружку.

– Языком болтай, рукам воли не давай. – Машенька ловко вывернулась.

– Да на что же тогда руки созданы? – бормотал Помазун, скрывая за шуткой свое смущение.

Машенька быстро пошла вперед.

– Куда ты меня ведешь, Машенька? И твой и мой дом не в той стороне. Вроде не по азимуту.

– Заскочить надо к Марусе. Сгораю от нетерпения.

– Да что у вас на всё планы, чертово вы семя?

– Все по плану, Степочка. Это ты отстаешь.

Она пробежала по улице и, запыхавшись, присела на скамейку, на виду закатной луны, тревожившей девушку своим мертвенным угасанием. Помазун сел рядом. Кто-кто, а он-то отлично знал, как надо обходиться с девушками: в этом деле давно выработал он свою тактику и соответствующие приемы. Прежде всего Помазун доверял своей, как ему казалось, неотразимой внешности и джигитской повадке. Семейных уз Степан боялся как черт ладана. Думали, так и прогарцует казачина вплоть до серебряного темечка, а там – кому он нужен? Разве какой-нибудь разотчаявшейся вдовке или напропалую отгулявшейся жалмерке…

Все же, если разобраться по всей справедливости, Машенька, сама того не сознавая, всерьез присушила Степана. Мерещилась она ему по ночам, пугала его. Отгонял он вставший в непривычном для него свете образ. «Заарканю все едино, – шептал он самому себе, – не улетишь на своих крылышках».

И случилось какое-то колдовство. Чувствовал стесненную робость в присутствии Машеньки Помазун. Вот и сегодня. Как будто все удачно складывалось – и портвейн был прикончен, и белая водочка, и отплясали на хуторе, и прошлись чуть ли не в обнимку, а все же не мог он решиться на серьезное объяснение. Не сходили с языка необходимые в таком случае слова, а если и сходили, то казались они неверными и смешными. «Что с ней говорить? Какой камертон к ней подобрать?»

– Скажи мне, Машенька, – вкрадчиво начал Помазун, – как у тебя с зерновыми?

Девушка, смотревшая на выползавшее из-за угла улицы красномастное стадо немецких полукровок, обернулась, заиграла хитрющими своими глазенками, зажала голову Степана маленькими крепкими ладошками и, глядя в его сразу поглупевшие глаза, задрожала от сдерживаемого смеха:

– Мамочка ж ты моя, Помазунчик! Ты вроде как в книжках про колхозную жизнь. Сидишь с девчиной и ублажаешь ее зерновыми проблемами…

– Сам себя не пойму, – смущенно оправдывался окончательно сконфуженный Помазун. – Видать, давишь ты на меня своим абсолютизмом.

– Степа, тебе не надоело так?

– Как?

– Станичного юмориста из себя разыгрывать. И зачем тебе везде иностранные слова? Своих не хватает?

– Бедно вроде без них, – так и не найдя равновесия, ответил Помазун.

– Опять шуточки. – Машенька вздохнула. – Ведь с тобой боязно как с нормальным парнем поговорить. Ты как клоун в цирке…

Помазун вздрогнул, почувствовал тайный смысл в ее намеке: «Неужели о цирке уже знают в станице? Еще прилепят прозвище – не отскоблишь».

– Могу без всякой сатиры объясниться. – Помазун поиграл кончиком насечного пояса.

– Говори…

Машенька откинулась спиной на забор, мшистый и теплый в этот прохладный час. Вслушалась – на плесах кричали проснувшиеся гуси.

– Нет ли у тебя желания, Машенька, эвакуироваться от своих полевых забот?

– Куда? – не открывая глаз и не меняя позы, спросила Маша, продумывая, к чему он клонит.

– Ясно куда. В город.

– Нет. Не хочу туда эвакуироваться. Дальше?

– Я бы на твоем месте уехал. У тебя полная семилетка.

– Что я потеряла в городе? Или что там найду?

– Учиться будешь.

– Вроде Маруси? Пломбы ставить? Непривычная. Не люблю.

– В сельхозтехникум можно, не обязательно зубы дергать. Если вы все на зубы пойдете, зубов не хватит у народонаселения.

– Придет время – пойду учиться, а сейчас не хочу.

– Отстанешь.

Машенька близко-близко вгляделась в его лицо:

– Как далеко ни отстану, а от тебя все одно на четыре метра впереди буду.

– Не уважу… Не думай…

– Уважишь, Степа.

– Ты меня еще не знаешь.

– Знаю, раскусила орешек, и зубы целые.

– Ты сама юмористка, Машенька, – мягко сказал Помазун, – с тобой тоже нельзя говорить толково. Если я шутоватый парень, то ты крайне и-диф-фе-рет-ная особа…

– Ой, ой! – Девушка всплеснула руками. – Вот на этом слове ты язык сломаешь. Оно у тебя во рту застряло. Выплюнь!

Степан обиженно отодвинулся:

– Знаю, почему остаешься. Честолюбие?

– Есть честолюбивые, а есть просто ленивые. Кто хуже?

– С обоих закуска плохая.

Машенька замолчала.

– Видишь, задумалась. Оснований для возражений – минус.

– Можно с тобой хоть раз без дураков поговорить?

– Ты меня не обижай. Ведь я тоже не огрех какой-нибудь в едином массиве. Почему ты со мной только хи-хи да ха-ха?

– Тогда слушай… Если хочешь знать, я в городе меньше пользы принесу. Некоторые из станины в город стремятся за наукой, за образованием, тем прощаю. А вот тех, кто убегает, абы убежать, не могу простить.

– Ты же знаешь причину. Вдвоем мы сейчас, не на собрании. Никто из-за палочек работать не хочет…

– Где наслушался, Степа? У нас палочка тянет.

– У нас, верно, тянет, потому у нас председатель фанатик. А другие артели?

– Ну и что? Тоже убегать стыдно, – строго сказала Машенька. – Вместо того чтобы взяться гуртом, мешочек на плечи, посемафорил на шоссе, прыгнул, как заяц, в грузовик и… куда? На все готовое. В проходную будку: пропустите новые пролетарские кадры!

– Выгодней. Так и делают.

– Выгода сама не придет, ее надо обеспечить. Чем? Своими руками. Если хочешь знать, раз зашел разговор о выгоде, мне в колхозе работать выгодней, чем в другом месте.

– Голословно. Как же так? В городе зарплата. Любви тут нету, гони монету! Месяц прошел – бухгалтерия в конверт.

– Не считал, наверное?

– Что?

– Деньги в конверте. А то бы пел не с того голоса.

– Ты считала? Какой дебет-кредит?

– В нашу пользу. – Машенька притянула Помазуна к себе за рукав рубашки, и он, сладостно ощутив прикосновение ее остреньких ноготков, ожидал от нее чего-то необычного, может быть даже пламенного поцелуя.

– Чудик ты, Степа, – продолжала Машенька. – Не знаю, как у других, а мне выдали уже аванс и дополнительно за урожайность двадцать четыре центнера зерна. По свекле получу сахаром. Получила мануфактуры тридцать метров, трикотаж, мыло… Вот это платьице на поле выросло! А эти полусапожки – на шелковице. Деньгами выдали около двух тысяч, и еще причитается… Что тебе говорить: подумаешь – задаюсь…

– Ишь ты, обоюдоострая какая! – Помазун не мог скрыть своего восхищения. – Такая и муженька прокормит.

– Нет, не стану! Если окажется дармоед, выгоню! Ты со мной говори, как… как… с товарищем. Теперь наша степь не просто Сечевая, а бывшая Сечевая. – Машенька встала и пошла от него.

– Куда же ты?

Остановилась, спросила:

– Чего еще?

– Я… я сегодня пилу продал, чтобы с тобой встретиться. А ты… – бессвязно забормотал Помазун.

– Приходи ко мне, выдашь расписку – оплачу твою пилу. – Девушка вспыхнула. – Не стыдно тебе?

– Пилу, верно, продал, – невразумительно забормотал Помазун. понявший, что совершил оплошность.

– Да! Эх ты, купец! А я думала – джигит. Когда казаки на войну уходили, мы тогда еще детьми были… Мечтали, представляли себе, как воюют наши станичники у Кириченко и Плиева. Закрою, бывало, глаза и вижу: летят верхоконные, знамена – крылья, враги вповалку, а шашки как молнии. Иностранные города падают будто под копытами, те города, какие мы в школе по книжкам учили…

– Так и было. – Помазун гордо схватился за свой усик. – Точно так! Угадала…

– Нет! О тебе, Степа, не угадала, – грустно и задумчиво, будто разговаривая сама с собой, ответила девушка. – Маячишь на своем кабардинце по степи, как будяк нескошенный, или на мотоцикле, как циркач какой. Все работают, на себя не любуются, перед другими не красуются. Возьмем хотя бы нас, девчат. Отгуляем вечерок, а потом полусапожки с ног да босиком в поле, чтобы зорьки побольше прихватить и полусапожки в целости сохранить до другой вечерки. А ты меня честолюбием укоряешь. Вот и не прав ты. – Машенька тряхнула волосами. – Пока, Степан!

Помазун крепко схватил Машеньку за руку:

– Подожди! А если оправдаюсь перед тобой?

– Посмотрим, не загадывай.

– Тогда иди, жестокая ты душа! Толкнула ты меня туда, от чего сама отказываешься. – Помазун, не оглядываясь, зашагал в другую сторону.

Маша посмотрела ему вслед, подавила вздох и побрела домой, чувствуя страшную усталость. Зачем она так безжалостно отчитывала его? Человек он веселый, может быть, с ним лучше будет, чем с другим, правильным и строгим. Не всякое его слово нужно низать на шнур, как табачный лист. Не может же он заставить ее подчиниться своему диковатому нраву! Найдутся и у него силы. Справиться можно, и легко, если человек действительно любит.

– Степа! Степа! – Машенька покричала, но Помазуна и след простыл. Оставшись наедине с собой, она растерянно опустила руки и заплакала.

А через час по дороге, окрашенной бронзовыми тонами рассвета, мчался Помазун на своем мотоцикле. Горючего в бачке хватит до самого города…