Текст книги "Матросы"

X

Посередине комнаты горела электрическая печка. Круглое рефлекторное пятно струилось кровавыми тонами. Глухо шумело море. Если посмотреть на бухту, даже через мутные, запотевшие стекла можно увидеть синий огонек на мачте дежурного гвардейского крейсера.

Оттуда вот-вот должен явиться Доренко, назначенный на «Истомин», легкий крейсер, достраивающийся в одном из портов. Туда должен сегодня уйти Ступнин на эскадренном миноносце Белебея. Ступнин крепко спал, лицом в подушку, подложив под грудь кисти рук. Одеяло сползло. Безрукавка обнажала крепкие плечевые бицепсы боксера, еще сохранившие на эластичной коже следы летнего загара. Стриженый энергичный затылок. Да, не только подбородок свидетельствует о твердости характера. Вот такие затылки тоже отличают волевых командиров. Внешность командиров вырабатывает и как бы отливает вагранка строевой службы, постоянная выправка, необходимость всегда быть подтянутым, собранным перед глазами подчиненных. Помнит Татьяна Михайловна, дежурившая возле будильника с Мицкевичем в руках, как постепенно превращался паренек Мишка в известного Михаила Васильевича, в прославленного Ступнина, хотя в его просоленный китель не ввинчивали геройских пятиконечных знаков и на погоны не слишком часто прилетала очередная звездочка.

С вечера наладил косо захлестывающий дождь – предвестник континентального ветра, и в устье бухты предупреждающе завывал ревун, привычный и непугающий звук. Ревун помогал мореплавателям, был их надежным другом.

Кто-то уверяет, что жены моряков примирились со своей судьбой. Они якобы привыкли провожать мужей в дальние морские походы. Не верьте! Не принижайте женщин, безропотных и самоотверженных жен моряков. Тяжело им. Немало тревожных, бессонных ночей проводят они, вслушиваясь в завывание бури, вчитываясь каждое утро в строки газет, вылавливая в них признаки ухудшения международного климата. Если поднимаются якоря перед походом в дальние края, а в каком-то уголке беспокойного шара возникает возня, печаль прежде всего набегает на чело безвестных патриоток-морячек. Пусть представит себя любая женщина суши в положении жены или матери человека, нырнувшего в стальной скорлупе субмарины в пучину океана не на день или два, а на длинный ряд недель или месяцев.

И все же беспощадно притягивает море. Нет к нему равнодушия. Полны очарования кочевые просторы. Не могу и я променять на самые яркие сухопутные радости суровое общение с водной стихией. Никогда не забыть мне высоких валов Атлантики и Бискайи, фиолетовых вод Средиземного моря, теснин Гибралтара, белых скал Дувра, романтики Эгейского архипелага, откуда Гомер вел к Трое галеры Одиссея и Париса; не забыть загадочных скал Дарданелл и Индокитая, Японского и Южно-Китайского морей, теплых течений Мексиканского залива и кокосовых берегов Тихого океана.

Поймем мы и жену морячины Ступнина, так же как и великого поэта, извлекшего из лиры своей трепетные созвучия, посвященные морю:

 
Все снасти сорваны, шум волн и блеск из туч,
Тревожные свистки, зловещий хрип насосов.
Последний вырвался канат из рук матросов;
Заходит солнце, с ним надежды слабый луч.
Завыл победно вихрь, и черный гений смерти,
Как воин, что на штурм разбитых стен идет,
Направил к кораблю свой шаг по кручам вод,
Нагромоздившихся из мутной крутоверти.
 

Татьяна Михайловна читала вслух. Ступнин проснулся, перевернулся на спину.

 
Кто полумертв лежит, кто руки заломил,
Кто, чуя смерть, друзей целует ва прощанье.
Кто молится Творцу, чтоб смерть Он отвратил…
 

Ступнин весело продолжил:

 
Один из путников сидит, храня молчанье,
И думает: «Блажен, кто выбился из сил.
Иль дружбою богат, иль верит в состоянье».
 

– Михаил! – Татьяна Михайловна захлопнула книгу. – Проснулся! Я, вероятно, разбудила?

– О нет! Он подкупил меня слезами умиленья! – Ступнин вскочил, поднял жену на руки. – Так много красоты дарит мне край чужой! Зачем же день и ночь вздыхаю я по той, которую любил в дни молодости милой?

Как и всегда, выпита наспех чашка турецкого кофе, затем нарочито небрежное, шутливое прощание с детьми, с матерью, и – быстро вниз. «Прощание продолжалось всего три минуты, – мысленно установил Ступнин, – не избалованы наши семьи. Встреча накоротке. Разлуки длинные, как мили».

Мокрый асфальт, темные дома и голые черные деревья. Ступнина ждал Доненко. Темно-каштановые усы подчеркивали гвардейскую внешность парторга.

– Я очень доволен, Доценко, что вас отпустили гвардейцы, – сказал Ступнин, уже сидя в машине, – только прошу вас, не заставляйте истоминцев отращивать усы.

– Есть, товарищ капитан второго ранга! – Удивительно белые зубы Доценко блеснули.

Машина шла к Южной бухте. Командир эсминца Белебей встречал их на пирсе. У Белебея скуластое лицо и антрацитовые глаза, как сверла.

– Разрешите сниматься, товарищ капитан второго ранга?

– Если все готово, снимайтесь.

– Есть!

Итак, снова в море. Позади Севастополь. Под Сапун-горой вставал ветреный, хмурый рассвет. Вахтенные в дождевиках с поднятыми капюшонами раскачивались на своих местах, как на качелях. Ветер выискивал любую щель, любой предмет и свистел, подвывал, а иногда исполнял какую-то музыкальную руладу. Эсминец был изготовлен по-штормовому. Вдоль верхней палубы протянуты леера – стальные тросы с нацепленными на них петлями, чтобы, передвигаясь по палубе и цепляясь за трос, не пожечь ладони.

Эсминец построили недавно. Отличнейший современный корабль! Крутые волны ему нипочем: кованый нос рассекал их. И не беда, если многотонье воды взлетало выше форштевня и промывало все от полубака до кормы. Все равно нигде не найти воде входа, не проникнуть внутрь. Надежны штормовые задрайки. Крепка бесшовно сваренная сталь.

Ступнин промок на мостике и спустился в каюту. Вестовой предложил чай, белый хлеб и масло. Ступнин отказался. Вчера пришлось долго провозиться в штабе с комплектованием команды, офицеров. Достаточно потерзал его и въедливый Черкашин, ревниво относившийся к назначению Ступнина на «Истомин». Кто-то из штабных доброхотчиков шепнул в коридоре: «Черкашин не оставил надежды заполучить “Истомин”. Ты пока временный, доведешь, приведешь, а он может заставить тебя принять его на борт с двумя дудками». Сплетни, домыслы никогда не затрагивали Ступнина, вернее, не волновали его. А все же в мутнеющем сознании последним задержался Черкашин, почему-то с вилкой в руках вместо камертона, поющий арию Томского из «Пиковой дамы». Хватит! Ступнин постарался оградить свои мысли не только от вторжения Черкашииа. На мостике возник командир Белебей. Пусть валило, бросало корабль, в каюте чувствуешь себя надежно и уверенно. Можно спать крепко. Другой человек ведет корабль, надежный капитан-лейтенант Белебей, потомок пугачевских повстанцев, офицер с мудрыми и решительными азиатскими глазами. Ох уж эти пронзаюшие глаза!..

В тесном матросском кубрике спала команда в восемьдесят человек. Их командир – Ступнин. Они шли вместе с ним на корабельные верфи. Спали по двое, на рундуках. Эсминец, известно, не гранд-отель и не какой-нибудь визитный «королевский» крейсер, где приготовлено место гостям. Нелегко втиснуть восемьдесят здоровых мужчин в скромные габариты боевого эсминца. По-братски прижавшись друг к другу, на одном из рундуков похрапывали Карпухин и артиллерист Архангелов, подружившийся с машинистом после «измены» Петра. Эсминец швыряло, как мяч. Воздух, скопившийся в наглухо задраенном кубрике, мог, пожалуй, умертвить свежего человека, но не бывалых матросов, привыкших не только штормовать, но и видеть во сне мирные сухопутные картины.

Утром, позеленевшие за штормовую ночь, друзья сидели на палубе с подветренной стороны, следили за чуточку притихшей волной и вспоминали Архипенко.

– Вернемся на «Истомине», а Петруха наш уже обойдет на барказе вокруг крейсера, дружки покрестят в последний раз из шланга и отдадут навсегда берегу, – грустно описывал Карпухин. – И это бы ничего. Только чует мое сердце, обманется Петруха. Не раз еще почешет затылок, вспомнит родную братву и флотскую житуху…

Архангелов втянул ноздрями холодный воздух, зябко поежился всем своим нескладным длинным телом.

– Не расписывай нашу житуху. Не на шефском вечере. Берег есть берег.

Карпухин продолжал рассуждать:

– Превратности судьбы не в жратве иль получке, а в самом обидном – в расставании…

Эсминец прошел пустынное гирло. На всю видимость мощной оптики простирались равнины, засыпанные снегом. Матросы угрюмо глядели на эти равнины, непривычные после горного Крыма.

– Лотовые, на лот!

Машины уменьшили ход.

Впереди открывался город с каменными домами. По всему побережью виднелись каркасы судов, краны, рыжие борта оснащаемых кораблей, землечерпалки, баржи и доки с их ажурными сплетениями металлических конструкций…

На рейде стояли военные корабли. По фалам пополз флаг.

Люди, напряжению следившие за берегом, наконец признали корабль на свободном плаву с полосато-расписанным первой шпаклевкой бортом, с семью медными на них литерами.

– «Истомин»! – громко прочитал Карпухин.

– «Истомин»! – выдохнули десятки человек и больше уже не сводили глаз со своего корабля.

А там работали подъемные краны. На палубах копошились черные фигурки. Играла электросварка. Еще не все было сделано, еще, пожалуй, только подвозились орудия, автоматические приборы и многое другое, чем оснащается сложное боевое хозяйство, еще не прошли по броне краскопульты и не загорелись медяшки… А все же опытный глаз уже полностью усматривал новый крейсер во всей своей будущей красоте. К нему неудержимо тянуло. Он был их собственный. Ему целиком отдадут они свои силы, знания, опыт и драгоценное время человеческой жизни.

Восемьдесят моряков молчали. Молчал и их командир, уже давно стоявший вместе с Белебеем на мостике эсминца. Как и люди его экипажа, Ступнин не мог проникнуть в будущее, он тоже не знал, что принесет им этот новый корабль – радости или муки…

XI

То было время буйного возрождения города и флота. Казалось, к глубокой ране на живом теле нашего победившего Отечества со всех сторон устремились красные шарики, чтобы быстрее заживить рану.

Делом чести стала проблема восстановления Севастополя. И тут не нужно было доказывать или понукать. В гавани все чаше и чаще выныривали, будто из глубины, клепаные белые бочки, поджидавшие свежеоткованные швартовые цепи молодых кораблей. Как огромные океанские рыбы, приплывали истемна-голубоватые субмарины, клейменные белыми цифрами. Они спокойно проходили боновые заграждения, скользили, скрывались и, казалось, растворялись в глубинах вод.

Вечерами барказы вываливали на улицы шумные потоки сильных молодых людей с блестящими глазами, загорелыми лицами, дышавших здоровыми легкими и как бы насыщавших город своей могучей энергией.

А днями… Те же барказы сгружали матросов в брезентовых робах, в беретах, в грубых башмаках. Они шли в строю с песнями к руинам, им сопутствовали взрывы отнюдь не бомб, а безобидных зарядов аммонала. Боевая взрывчатка помогала там, где не брали стальная кирка и крепкие матросские мышцы. Среди серых брезентовых роб мелькали защитные костюмы саперов Таврического военного округа. Поглядите, вон стоит с красным флажком паренек в пилотке: «Прохожий, стой! Рвем мину!»

Рокотали отбойки так громко, что хоть затыкай уши. Уже никого не удивляли шестимолотковые компрессоры с тугими шлангами, нервно подрагивающими от силы сжатого воздуха.

Первое время непривычно будоражили сон вереницы самосвалов с бледно-лимонным инкерманом и евпаторийским ракушечником.

Нетрудно понять, почему зарокотал город, почему приятен для слуха этот гомон работы. За ним угадывались школы и лечебницы, квартиры и магазины, маршевые лестницы, да, лестницы, они ведут вверх, а не спускают людей в подземелья к железным печам и сырым стенам.

Свидетели и участники гигантского труда везде, повсюду.

На Севастополь работали железные дороги и автомагистрали, грузовые суда и буксиры, шхуны и трофейные быстроходно-десантные баржи, когда-то зловещие, камуфлированные суда, перестроенные теперь под безобидную, мирную перевозку гравия, цемента и аккуратно, как рафинад, напиленного камня.

Строители решали труднейшую задачу – в тридцать раз быстрее обычных темпов построить полностью крупный современный город. Не только причалы и жилье, а и училища, детсады, поликлиники, библиотеки, стадионы на земле и воде, рынки, водокачки, плотины!

И этими делами занимались и скромные люди, проектировщики с рейсфедерами и рейсшинами, и те, кто создавал щебеночные, бетонные, деревообделочные заводы, автомобильные и ремонтные базы… Открывались школы, курсы. Возникали палаточные и барачные городки. Все увеличивающееся население требовало культурной жизни, бытовых удобств. Приходилось форсировать строительство кинотеатров, увеличивать завоз книг и газет, расширять сеть столовых, прачечных, сапожных, портняжных мастерских, хлебозаводов, рыбокоптилок.

Вот сюда, в этот мир больших забот, и вошла Татьяна Ступнина.

На нее подозрительно посматривала Ирина, а при удобном случае не прочь была и подшутить:

– Еще один энтузиаст прибавился. Вы скоро будете похожи на бестеневую лампу, как и наш непосредственный начальник.

– Какой же энтузиазм? Я так много пропустила в жизни, бегом не догонишь.

– А мне кошмарно опротивело работать. Каждое утро я чувствую, что во мне просыпается прогульщик. Посудите сами. Надоедливо звонит будильник. Хочется швырнуть его в угол, завернуться с головой в одеяло, поджать ноги калачиком и заснуть, как в детстве, не думая ни о чем. О нет, приходится вставать – в холод, в слякоть, шлепать по грязи… Молодая культурная женщина не должна впрягаться в служебное ярмо. Если только она женщина, конечно, а не чурбан в юбке…

Татьяна Михайловна горячо возражала ей:

– Нет, нет, вы на себя наговариваете. Работа, тем более такая, как у вас, не может опротиветь. Вы просто устали. В Севастополе новичкам и трудно и невесело.

– Пожалуй, да, невесело, – вяло соглашалась Ирина. – Вы человек, как любят у нас выражаться, творческий. Вам сразу доверили проект, вы уже автор. А я как не окончила наш институт, так, видно, не окончу ничего в этой унылой беспросветной жизни.

Многие знали об увлечении Черкашина. Если Ирину любят, почему у нее такое настроение?

На одном из совещаний выставили генеральный план города, его магистралей, площадей, парков и бульваров.

– Наша задача как можно скорее перенести все это с бумаги в жизнь, воплотить в камне, бетоне и стекле…

Ирина передернула плечами:

– Вы серьезно, Татьяна Михайловна?

– Конечно.

– Странно. Ведь мы же с вами не на трибуне. Мы можем говорить откровенно, как люди.

– Я вполне откровенна. Смотрите, как великолепно это, как красиво! Таким вскоре будет наш город.

– Когда я смотрю на подобные картинки, я всегда маниакально думаю: «А где же в этих высоких проектах выделен уголок для меня? Уголок, в котором я, рядовой гражданин, могу щелкнуть выключателем, повесить пальто, пройти в ванную или прозаическую кухню, так заманчиво выложенную на ватманах метлахской плиткой?»

– Я не могу ткнуть пальцем и точно указать ваш выключатель и вашу вешалку, – сдержанно ответила ей Татьяна Михайловна, – но не сомневаюсь, вы тоже заслужите «свой уголок».

– Уголок? Его я имела. Мне хватало. Мирилась… Теперь же я не одна…

– Вы выписали родных?

– Разве вы не знаете? – удивленно спросила Ирина. – До вас еще не докатилась молва? Ведь я вышла замуж за Черкашина.

– Замуж? Он женат.

– Теперь дважды. – Ирина нехорошо усмехнулась. – Прежняя супруга, конечно, не сразу согласится дать развод. Вы шокированы? Неужели вы и в самом деле такая неопытная и чересчур взыскательная? – В ее голосе послышалось раздражение. Ей, видимо, не терпелось досадить этой женщине. «Все они притворщицы, эти непорочные жирные самки».

Ирина продолжала с нескрываемым озлоблением:

– Однажды девушка-чистюля, безупречной атакой отбившая чужого мужа, цинично заявила: «А что? Пожила она с ним, дай и нам пожить!» – Ирина сознательно шла на обострение. Ей хотелось не только досадить, хотелось мстить, унизить «этих притворщиц, удачно отыскавших мужей». Если бы только возможно, она не шептала бы, а кричала на всех площадях, она дала бы волю давно выношенному гневу. Разве Ирина не знает, как треплют теперь кумушки ее имя, как презирают и ненавидят ее, ворвавшуюся в их гнездо, в их кошмарно-устойчивый быт, скучный и затхлый? – Я тоже хочу жить! У вас счастливо все сложилось. А представьте себя одинокой бобылкой… И если вы не безобразны, если вы способны возбуждать чувственность. Заметили, даже в этой гнилой мастерской ко мне придираются. Меня третируют. За моей спиной не вздымается скала, именуемая мужем. Ко мне имеет право подойти любой офицеришка-пьянчуга, поманить пальцем, предложить знакомство. Видите ли, он меня осчастливил… – Ирина задыхалась от гнева и обиды, щеки ее взялись пятнами, веки дрожали. – Другое дело, если по улице идет жена командира корабля или какого-нибудь весомого чина. У нее на плечах тоже погоны… ее мужа. Ей чуть ли не козыряют, заискивают, расточают любезности… И вот знайте, Татьяна Михайловна, я не хуже их, я тоже хочу быть женой, подругой и не желаю, чтобы случайный прохвост, кому я попалась на глаза, предлагал мне полчаса своего времени и бутылку каберне…

Татьяна Михайловна слушала, наклонив голову, встревожено вдумывалась в ее жестокие слова. Нелегко приходилось Ирине, пусть даже она в чем-то несправедлива. И много их, таких? Может ли и ее, Татьяну Михайловну, подстеречь такая же опасность, как жену Черкашина? Жена Черкашина была простая, крикливая женщина, везде называвшая своего мужа Пашкой. Не мыслила она остаться с двумя детьми, не думала не гадала потерять своего Пашку. И потеряла… Пришла другая, сумела отбить, поразила, увлекла. Кто же виноват? Не слишком ли переоценила свои силы жена Черкашииа, не ждет ли и других, старых, опресневших жен такая же участь?

– Молчите? Представляю себе, какие гадости вы будете распускать за моей спиной, – зло сказала Ирина.

– Вы несправедливо и дурно думаете обо мне, – спокойно возразила Татьяна Михайловна.

– Все вы одинаковые. Одни это делают откровенно, другие замаскированно. К тому же мы обязаны теперь враждовать. Ведь право первенства на «Истомин» оспаривается. Уверяю вас, я не буду гасить в своем муже чувство соперничества. Возможно, я буду подогревать его.

Ирина нервно рассмеялась и ушла.

Больше она не появлялась в мастерской.

На ее место приняли высокую стеснительную девушку. Она носила дешевенький медальон, которым, как видно, дорожила: постоянно ощупывала длинными пальцами, скашивая к груди чудесные глаза – единственное свое богатство.

Текли зимние дни. Татьяна Михайловна как бы насыщалась трудом. В комнате ей выделили лучшее место, и требовательный начальник хвалил ее.

– Раньше я всего-навсего хотел поручить вам привязать к местности типовой проект, – говорил он виновато, – и то не был уверен, справитесь ли. А теперь… – Он переходил к ее работе. – Мне нравится, как вы решили жилую секцию. Тут, конечно, сыграл первую скрипку женский глаз. Экономично по площади, удобно. Комнаты расположены удачно. Много света, воздуха. Предусмотрена сквозная естественная вентиляция…

Сколько разнообразных дел у среднего человека, обычного служащего! Какие сложные обязанности выпадают на долю того, кто стоит не у пульта, а у токарного станка или чертежной доски! Ни одной минуты потерь; шаг за шагом вперед; все решает труд, его вес, перспектива и значение.

Нетрудно сработаться с копировщицей, если она так же верно смотрит на вещи и не рассчитывает на прощение ошибок или небрежностей.

Необходимо наладить контакты с конструкторами, иногда спуская их с неба на грешную землю. Нужны-то не просто стены и крыша, а удобная квартира, куда не проникают шумы; нужно, чтобы сосед не был потенциальным врагом, как в «Острове пингвинов» Анатоля Франса.

Есть смежники. Это тоже надо понять. Будьте вы хотя бы Витрувием зодчества, без них не обойтись. Смежники сочиняют свои прозаические проекты канализации и водопровода, отопления и освещения для того же самого здания, где витал ваш творческий гений. Они могут оснастить ваше здание так, что до седьмого колена будут проклинать вас потомки.

И все же как хорошо! Ты делаешь, ты нужен, от тебя что-то зависит!

По-прежнему Татьяна Михайловна встречалась с Катюшей. Работали-то почти рядом.

– Ну как Боря?

– Пишет, Татьяна Михайловна.

– Не часто? Угадываю по твоему личику.

– Да… У него последний год. Он слишком занят.

– Не упрекаешь его?

– Нет-нет. Я терпеть не могу брюзжащих жен.

– Это хорошо, Катя.

– Только объясните мне, – тут голос Катюши непроизвольно падал, – почему мне так страшно? Вам тоже было страшно, когда…

– Не ты первая, не ты последняя, Катюша, – успокаивала Татьяна Михайловна, без дальнейших объяснений понимая причину ее тревог. – Ребенок – огромное счастье. При чем же тут страхи, Катюша?