Текст книги "Девушка из Германии"

Затем я заглянула в шкатулку с драгоценностями. Ничего. Затем в папин неприкосновенный портфель. Я проверила все ящики в квартире, даже те, которые я никогда раньше не открывала. Я искала в книгах и за декоративными украшениями. Подойдя к граммофону, я осторожно ощупала трубу изнутри. Ничего. Я продолжала поиски, но капсул нигде не было.

Возможно, родители забрали их с собой. Это было единственно возможное объяснение. Вероятно, папа хранил их в своем толстом бумажнике. Или, быть может, во рту, пребывая в уверенности, что стеклянное покрытие убережет его. Поручение Лео найти этот чертов порошок мучило меня.

Я была измотана. Я заглянула в каждый уголок, но мне уже пора было выходить. В полдень я добралась до Розенталерштрассе, но не нашла Лео в кафе фрау Фалькенхорст. Почти всегда ему приходилось ждать меня, а теперь он мне отплатил.

Я выскакивала из кафе и снова забегала внутрь; многие столики были заняты курильщиками. Лео не пришел, и я догадывалась, что он не появится и сейчас. Я отправилась на Александерплац и побродила по вокзалу. Я скользила руками по холодным медно-зеленым плиткам. Пальцы оставались черными от копоти, и я не представляла, как ее оттереть.

Я села в электричку и отважилась дойти до вонючей подворотни под окном огра. Лео мог быть там, желая узнать свежие новости по радио. Я понятия не имела, что я делаю там в одиночестве. Я подошла поближе к окну самого мерзко пахнущего человека в Берлине, у которого ревел радиоприемник. Меня так и подмывало спросить его: Вы случайно не видели Лео? По радио я услышала, что в отеле «Адлон» проходит совещание огров, на котором они должны были решить, что делать с нечистыми. Они могли бы собраться в отеле «Кайзерхоф», но нет: им нужно было выбрать именно «Адлон», чтобы причинить нам еще большую боль.

«Адлон» был символом величия Берлина. Все хотели там погостить. Но теперь все оттуда бежали. Флаги огров развевались с каждого балкона в отеле и с фонарей на окрестных проспектах, где мы когда-то счастливо прогуливались.

Но мы уезжали. Это было важнее всего. К счастью, я ни к чему не испытывала привязанности. Ни к нашей квартире, ни к парку, ни к моим приключениям с Лео в кварталах нечистых.

Я не была немкой. Я не была чистой. Я была никем.

Мне нужно было найти Лео, и я решила рискнуть: я сяду в поезд и доберусь до его дома на Гроссе Гамбургерштрассе, 40. Я повторяла это про себя, чтобы не забыть. Дом Лео находился в том квартале, куда мама отказалась переезжать и где теперь обитали все нечистые Берлина. Лео мог ждать меня возле нашего дома. Он никого не боялся, тем более фрау Хофмайстер.

* * *

Я вышла из поезда на Ораниенбургерштрассе. Когда я дошла до перекрестка с Гроссе Гамбургерштрассе, я смотрела себе под ноги и потому столкнулась с женщиной, которая несла сумку, полную белой спаржи. Извинившись, я услышала, как женщина ворчит позади меня:

– Что понадобилось этой чистой немке в таком квартале?

Когда я дошла до улицы Лео, мне пришлось остановиться, чтобы сориентироваться. Справа находилось кладбище и так называемая Свободная школа для нечистых. Дом Лео стоял слева, ближе к парку Коппенплац. Наконец-то я поняла, где нахожусь.

Трех– и четырехэтажные дома без балконов и с одинаковыми фасадами стояли беспорядочным нагромождением. Стены горчичного цвета постепенно выцветали – их не красили уже много лет.

Люди бродили вокруг, словно у них было слишком много свободного времени. Вид они имели потерянный и дезориентированный. У одного из подъездов стояли два старика в черном. Повсюду ощущалось запустение, а от курток, брошенных на земле, сильно пахло потом.

По крайней мере, я не чувствовала запаха дыма, хотя на тротуаре все так же валялось битое стекло. Казалось, всем было наплевать: люди наступали на осколки, и они разламывались под их подошвами. От этого хруста у меня пробежал по спине холодок.

В одном магазине прибили огромные деревянные доски, чтобы заменить разбитые в ноябре окна. Кто-то черными чернилами вывел на дереве шестиконечные звезды, а также фразы, которые мне не хотелось читать.

Я искала дом номер сорок, больше меня ничего не интересовало. Я не хотела знать, почему старики не выходят из подъезда или почему маленький мальчик, которому по виду не исполнилось и четырех, откусывал огромные куски от сырого картофеля и выплевывал их.

Дом номер сорок представлял собой трехэтажное здание, выкрашенное в горчично-желтый цвет и потемневшее от сырости. Окна были распахнуты, будто слетели с петель. На покосившейся входной двери был сломан замок. Когда я поднималась по узкой темной лестнице, стало еще холоднее. Все равно что залезть в грязный холодильник, воняющий тухлой едой. Лестничную клетку освещала лишь простая лампочка, дававшая слабый свет. Несколько детей бросились вниз и протиснулись мимо меня. Я ухватилась за перила, чтобы не упасть, и почувствовала что-то липкое на ладони. Я шла по коридору, не зная, как это оттереть. Двери в несколько комнат были широко распахнуты. Мне подумалось, что когда-то раньше это была огромная квартира, принадлежавшая одной семье. Теперь ее заполняли нечистые, потерявшие свой дом.

Ни Лео, ни его отца не было видно. Последняя дверь открылась, и из нее вышел босой мужчина в испачканной майке. Я с опаской прошла дальше. Нос у него походил на ядовитый гриб, а на груди висела шестиконечная звезда, как та, что я видела на обложке книги «Ядовитый гриб», которую нас заставляли читать в школе. Увидев меня, он на мгновение остановился и почесал голову. Он не сказал ни слова, и я пошла дальше, потому что не боялась его. И вообще никого.

Я заглянула в одну из комнат, где, должно быть, варили картофель, лук и мясо в томатном соусе. Пожилая женщина покачивалась в кресле-качалке. Другая растрепанная женщина готовила горячий чай. A маленький мальчик смотрел на меня, ковыряясь в носу.

Теперь я понимала, почему Лео не хотел, чтобы я видела, где он ночует. Это не имело отношения к хозяйке пансиона фрау Дубиецки, этой противной карге. Виной всему было царившее здесь уныние: Лео хотел защитить меня от этого ужаса.

Ты мог попросить о помощи. Ты мог бы приехать и жить с нами. Знаю, это было бы опасно, но мы должны были открыть тебе двери нашего дома, но мы этого не сделали. Прости меня, Лео.

Я поднялась на второй этаж, и тут кто-то схватил меня за руку.

– Тебе нельзя здесь находиться. – Низкорослая женщина с огромным животом подумала, что я не такая, как они. Что я чистая.

– Я ищу комнату, где живет семья Мартин, – сказала я слабым шепотом, пытаясь скрыть страх.

– Кто? – презрительно спросила она.

– Мне нужно поговорить с Лео. Это срочно. Очень серьезное семейное дело. Я его кузина.

– Ты ему не кузина, – прошипела крошечная гарпия, поворачиваясь ко мне спиной. И на этот раз я схватила ее за руку.

– Отпусти меня! – вскричала она. – Ты их не найдешь. Они разбежались, как крысы, вчера ночью, прихватив чемоданы. И ничего мне не сказали.

Я не знала, плакать мне или благодарить ее. Несколько секунд я стояла неподвижно, смотрела ей прямо в глаза и не могла отделаться от чувства жалости к ней. Я побежала вниз по лестнице и дальше, чтобы сесть на поезд. Я не имела понятия, куда направляюсь.

На тротуаре свет ослепил меня, а уличный шум парализовал. Звонок в дверь соседней булочной звучал у меня в голове как отдававшиеся эхом удары металлического прута. Разговоры прохожих смешались в моей голове. Женщина кричала на своего ребенка. Я слышала, как старики вдыхают воздух кустистыми ноздрями, словно звук проходил через репродуктор, чувствовала их дыхание с запахом спиртного, слышала их разговоры на непонятном языке.

Я чувствовала себя потерянно. Мне не хотелось идти в сторону старинного кладбища с его надгробиями, заваленными мелкими камешками. Кто на земле захочет жить так близко к мертвым? Лео, который мог бы меня проводить, не было. Я должна была найти станцию.

Когда я наконец увидела ее, я поняла, что нахожусь в безопасности. Я должна была уехать оттуда. Мне нигде не было места. Тебе нужно многое объяснить мне, Лео, потому что у меня полно вопросов, которые я не могу задать родителям.

На обратном пути, уже в трамвае, каждый раз, когда токоприемник подпрыгивал на проводе воздушной линии, я вздрагивала. Другие пассажиры были удивительно спокойны, они смотрели в пол, и, казалось, все были одеты в серое. Ни единого цветного пятна в этой однородной массе. Мои щеки горели, а глаза наполнились слезами, которые я старалась сдержать. Никто не хотел сидеть рядом со мной; все избегали меня. Я знала, что выгляжу чистой, но я была такой же серой, как и все остальные. Я жила в роскошной квартире, но меня тоже выгнали. Домой я шла одна. Никто никогда больше не собирался меня провожать.

Мне все не верилось, что Лео не нашел возможности прибежать ко мне домой, не рискнул постучаться к нам, чтобы рассказать мне, что отец забирает его в Англию или еще куда-нибудь, что он будет писать мне, что мы никогда не отдалимся друг от друга, даже если между нами будет пролегать континент или океан.

Все, о чем я могла думать, – это подготовка к путешествию с туманными перспективами на тот маленький остров, который Лео рисовал на своих водных картах.

Был очередной вторник. Мне следовало было остаться в своей комнате и лежать, уставившись в потолок. Все это было сном или скорее ужасным кошмаром. Когда проснусь на следующее утро, Лео, с огромными ресницами и всклокоченными волосами, будет ждать меня в полдень в кафе фрау Фалькенхорст.

* * *

Открыв дверь квартиры, я увидела, что папа стоит у окна и разглядывает тюльпаны. Теперь он единственный в нашей семье почти никогда не уходил.

Он уединялся в своем кабинете, обитом темными деревянными панелями, и усаживался спиной к фотографии, на которой был запечатлен дедушка с пышными усами и взглядом генерала. Он опустошал ящики письменного стола, выбрасывая в мусорную корзину сотни бумаг: свои исследования и работы.

Я подошла к нему. Он поцеловал меня в голову и продолжил смотреть в сад. Он должен был знать, куда увезли Лео и удалось ли ему и его отцу получить разрешение, необходимое для высадки в Гаване.

– А что с Лео и его отцом? – осмелилась спросить я.

Молчание. Папа не реагировал. Перестань смотреть на цветы, папа. Это важно для меня!

– Все хорошо, Ханна, – ответил он, не глядя на меня.

Это означало, что хороших новостей нет.

Я пошла в мамину спальню. Мне нужно было, чтобы кто-то объяснил мне, что происходит. Уезжаем мы или нет, состоится ли путешествие. Теперь именно мама каждое утро уходила из дома, чтобы все организовать.

– Все улажено, – подтвердила она. – Беспокоиться не о чем.

У нас были билеты на пароход, и мы получили разрешение на высадку

– Бенитес» – для папы.

– Что еще нам нужно?

– Мы должны выехать в субботу на рассвете. Мы поедем на нашей машине; один из бывших студентов твоего отца отвезет нас. Мы оставим ему машину в качестве оплаты.

– Ему можно доверять, – добавил появившийся в дверях папа, чтобы успокоить меня.

Но я продолжала думать о Лео.

В маминой комнате царил хаос: повсюду одежда, нижнее белье и обувь. Она взволнованно металась по комнате, и я услышала, как она бормочет какую-то песню. Я ее не понимала. Казалось, она превратилась в ту женщину, которой когда-то была, или в призрак своего прошлого.

Складывалось впечатление, что у меня каждый день появлялась новая мать. Это могло бы быть забавным, но не в этот момент. Лео исчез, не попрощавшись.

У мамы набралось четыре огромных чемодана, набитых одеждой. Никаких сомнений: она сошла с ума.

– Что ты думаешь, Ханна? – Она надела платье и начала танцевать по комнате. Вальс. Она напевала вальс. – Раз уж мы едем в Америку, нужно взять платье от «Мейнбохера», – продолжала она, как будто мы собирались в отпуск на какой-нибудь экзотический остров.

Никого на Кубе ни в малейшей степени не будет интересовать название брендов маминых платьев. Всех их она называла по имени кутюрье: мадам Грэ, Молине, Пату, Пике.

Их было так много, что во время плавания ей не придется надевать одно и то же дважды. Она знала, что всякий раз, когда, пребывая в эйфории, она искала убежище, я отдалялась от нее. Я знала, что она страдала: мы ехали совсем не в отпуск. Она понимала всю суть нашей трагедии, но пыталась примириться с ней как могла.

О, мама! Если бы ты только видела то, что я видела сегодня. А ты, папа, ты не должен был бросать Лео и его отца в этом кошмаре.

Была составлена опись всего нашего имущества или, другими словами, декларация о собственности, которую должна была заполнить каждая семья перед отъездом. Мама могла взять с собой одежду и украшения, но все остальное должно было остаться в Германии.

Ничего из того, что было указано в описи, нельзя было потерять или сломать. Любая глупая ошибка – и наш отъезд был бы отложен на неопределенный срок. И нас бы отправили в тюрьму.

Анна
Нью-Йорк, 2014

Мистер Левин связал нас с дамой, пережившей войну, которая плыла на корабле «Сент-Луис», трансатлантическом лайнере, доставившем тетю Ханну на Кубу. Мы собираемся навестить ее сегодня. Возможно, она знала папину семью, мою семью. Мы возьмем копии открыток и фотографий, которые мы сделали, ведь – кто знает! – возможно, она узнает кого-то из своих родственников или даже себя в молодости. Мы очень на это надеемся.

Мистер Левин говорит, что в живых осталось всего несколько человек. Конечно, это было много лет назад.

Миссис Беренсон живет в Бронксе. Нас должен встретить ее сын, который предупредил маму, что мы познакомимся с приветливой старушкой, которая мало говорит, но очень хорошо помнит прошлое. С каждым днем она все хуже запоминает текущие события. Как сказал ее сын, она прожила в скорби более семидесяти лет. Она не может простить. И даже если бы она хотела забыть, то не смогла бы.

Сын часто просил ее рассказать, как ей удалось выжить, о преследованиях, которым она подвергалась, о своем плавании на корабле и о том, что случилось с ее родителями. Он хотел, чтобы она написала обо всем, но она отказалась. Она согласилась на наш визит только из-за фотографий.

В доме миссис Беренсон на дверном косяке висела мезуза. Когда ее сын открыл дверь, нас обдало теплым воздухом. Он тоже пожилой человек. В их прихожей без особого порядка висело множество старых фотографий. Там было все: свадьбы, дни рождения, новорожденные дети.

Вся жизнь семьи Беренсон после войны. Но ничего не напоминало об их жизни в Германии.

Миссис Беренсон отдыхала в гостиной, сидя без движения в кресле у окна. Мебель была сделана из тяжелого темно-красного дерева. Все в квартире, должно быть, стоило целое состояние. В комнатах, заставленных витринами, столами, диванами, креслами и декоративными украшениями, оставалось совсем мало свободного пространства. Я боялась, что если чихну, то что-нибудь разобью. И каждый предмет мебели был укрыт кружевной салфеткой. Что за навязчивая идея покрывать поверхности! Даже стены были оклеены унылыми обоями горчичного цвета.

Я была уверена, что солнце никогда не заглядывало сюда.

– Вы увидите, что она довольно раздражительна, – объяснил ее сын, вероятно для того, чтобы мать услышала его и как-то отреагировала. Но она не пошевелилась.

Мама взяла ее за руку, и она улыбнулась ей в ответ.

– В моем возрасте лучшее, что я могу сделать, – это улыбаться, – сказала она, чтобы завязать разговор. Я не очень хорошо понимала, что она говорит. Почти всю жизнь она прожила в Нью-Йорке, но по-прежнему говорила с сильным немецким акцентом.

Меня представили, и я кивнула из угла комнаты.

Миссис Беренсон с трудом подняла правую руку, унизанную золотыми кольцами, и слегка махнула ею, приветствуя меня.

– Двоюродная бабушка моей дочери прислала нам негативы. Она плыла на пароходе вместе с вами. Ханна Розенталь. – Я не думала, что миссис Беренсон хоть сколько-нибудь интересуется нашей семьей. Когда она улыбалась, ее глаза сужались и она принимала вид озорного ребенка, а не ворчливой старухи, которая пережила войну и теперь не могла двигаться без посторонней помощи.

– В те времена это были очень распространенные имена. Вы принесли фотографии?

Ей не хотелось разговаривать. Давайте перейдем к делу: сделайте то, зачем пришли, и можете идти. Она не хотела, чтобы ее беспокоили. Улыбки с ее стороны более чем достаточно.

В одном из углов комнаты на высоком столике стояла модель здания. У него был абсолютно симметричный фасад, на котором виднелись двери, окна и большой парадный вход в центре. Оно напоминало музей.

– Не подходи слишком близко, дитя.

Мне не верилось, что она меня отчитала. Я быстро переместилась в другой угол комнаты. Вероятно, в качестве извинения миссис Беренсон объяснила:

– Мне его подарил мой внук. Это копия здания, которым мы владели в Берлине. Его больше не существует. Его разбомбили советские войска в конце войны. Давайте посмотрим фотографии.

Мама разложила фотографии на скатерти, покрывавшей стол рядом со старушкой, и она принялась брать их одну за другой.

Она устроилась поудобнее в кресле и сосредоточилась на фотографиях, забыв о нас. Посмеиваясь, она указала на детей, играющих на борту корабля, а затем пробормотала несколько фраз по-немецки. Казалось, она в восторге от снимков: бассейн, бальный зал, тренажерный зал, элегантные женщины. Некоторые пассажиры загорают, другие позируют, как кинозвезды.

Старушка снова просмотрела снимки, проявив те же эмоции, что и в первый раз. Счастливый вид старушки удивил ее сына.

– Я никогда раньше не видела моря, – произнесла она после молчания.

Затем она взяла второй конверт с фотографиями и добавила:

– Я никогда не была на маскараде.

Ожидая, когда ей подадут третий конверт, она выглядела более взволнованной:

– Еда была изысканной. С нами обращались как с королевскими особами.

Миссис Беренсон задержала взгляд на одной фотографии. Она была сделана в порту – порту Гаваны? Возможно. Пассажиры толпились у поручней на борту корабля и махали на прощание. Некоторые держали на руках детей. У других на лицах застыло выражение безнадежности.

Старушка прижала к себе фотографию, закрыла глаза и зарыдала. Всего через несколько секунд ее тихие стоны переросли в отчаянные всхлипы. Я не знала, плачет ли она или просто громко кричит. Сын подошел к ней, чтобы успокоить. Он обнял мать, но она продолжала дрожать.

– Нам лучше уйти, – сказала мама, взяв меня за руку.

Мы оставили фотографии на столе посреди комнаты и даже не успели попрощаться. Миссис Беренсон по-прежнему сидела с закрытыми глазами, прижимая фотографию к груди. На мгновение она успокоилась, но потом снова начала причитать.

Ее сын извинился за мать перед нами. Я ничего не понимала. Я хотела бы узнать, что случилось с миссис Беренсон. Может быть, она узнала свою семью на корабле. Высадились ли они в Гаване? Возможно, они потерпели кораблекрушение; но в конце концов ее спасли, а раз так, значит, она должна быть довольна?

Пока мы ждали лифт, до нас доносились ее страдальческие вопли. Мы спустились в полном молчании. Плач наверху не замолкал.

* * *

Я не могу подвести отца так же, как подвела маму. Не хочу, чтобы в итоге меня мучило то же чувство вины перед ним. Ведь мне только исполнится двенадцать! В моем возрасте еще хочется, чтобы родители были рядом. Кричали на тебя, не разрешали играть, когда хочется, давали распоряжения и читали нотации, когда ты плохо себя ведешь.

Хотя я и желала, чтобы мама не проснулась – чтобы она навсегда осталась лежать в своей темной комнате, утопая в простынях, – я вовремя спохватилась, побежала, позвала на помощь и спасла ее. Я хочу, чтобы папа тоже проснулся, вышел из тени, пришел за мной и увез с собой так далеко, как только возможно, на паруснике, неподвластном ветрам. И теперь я еду на встречу с его прошлым.

Я спрашиваю его о жаре в Гаване, городе, где он родился и вырос. Проснись, папа. Расскажи мне что-нибудь. Я подношу его фотографию ближе к свету, отчего на его лицо ложится красноватый отблеск, и чувствую, что теперь он действительно слушает меня. Я сбила тебя с толку своими вопросами, правда, папа?

Нам сказали, что в Гаване невыносимая жара, и это беспокоило маму. Палящее солнце жжет тебя в любое время дня, и ты ослабеваешь от жары. Нас предупредили, что нужно наносить много солнцезащитного крема.

– Мама, но мы же едем не в пустыню Сахару. Это остров, где дуют бризы, и море окружает его со всех сторон, – объясняю я, но она смотрит на меня так, словно задается вопросом: «Что может знать эта девочка? Она никогда не была на Карибах! Мама не верит, что мы хорошо подготовились.

Маме хотелось бы остановиться в гостиничном номере с видом на море, но моя двоюродная бабушка настойчиво говорила, что дом, где родился мой папа, тоже принадлежит нам. Мы не могли ее обидеть, поэтому я убедила маму забыть все отели с названиями испанских городов, итальянских островов и французских морских курортов, которые она нашла в Гаване.

Мне было интересно узнать, как немка с таким мягким, мелодичным голосом, так скрупулезно строившая фразы на испанском, может жить на острове, где, по словам мистера Левина, люди все время кричат и покачивают бедрами при ходьбе.

Возможно, моя тетя приготовит для нас большой сюрприз. Мы прибудем в аэропорт Гаваны, когда начнут сгущаться сумерки. Солнце к тому времени зайдет, и жара не будет такой сильной. Мы выйдем из самолета, и когда откроются стеклянные двери, отделяющие терминал от города, ты будешь ждать нас там, папа, в очках без оправы и с полуулыбкой. Или, что еще лучше, мы уедем из аэропорта, доберемся до дома, где ты родился, тетя Ханна откроет огромную деревянную дверь, пригласит нас войти, а ты будешь сидеть в светлой просторной гостиной. Не может быть большего сюрприза, не так ли?

О, не слушай меня, папа, это всего лишь фантазии молодой девушки. Что мне хочется сделать, так это осмотреть твою комнату, место, где ты сделал свои первые шаги, где ты играл в детстве. Я уверена, что у моей двоюродной бабушки сохранились некоторые из твоих игрушек.

Я уже собрала чемодан. Лучше все подготовить заранее, чтобы ничего не забыть. Я не рассказала папе о нашем визите к миссис Беренсон. Ее крики до сих пор снятся мне в кошмарах. Я не хочу, чтобы он волновался. Я знаю, он наверняка рад, что мы едем на Кубу. Я думаю, он бы с удовольствием поехал туда с нами.

Я не верю, что моя тетя будет похожа на миссис Беренсон. Возможно, она никогда не выходит из дома и тоже хочет забыть свое прошлое. Но она не кажется преисполненной обиды и горечи.

Перед сном я начала листать альбом, куда мама положила фотографии с корабля. Я искала девочку, похожую на меня, и долго смотрела на нее. Когда я закрыла глаза, она все еще была там и улыбалась мне. Я встаю и бегу по палубе огромного пустого лайнера. Я нахожу девушку с огромными глазами и светлыми волосами. Я и есть та девушка. Она обнимает меня, и я вижу себя.

Вздрогнув, я проснулась в своей комнате, рядом со мной стояла папина фотография. Я поцеловала его и сообщила новость: мы уезжаем через несколько дней. У нас будет короткая остановка в Майами, а потом мы снова сядем в самолет и приземлимся всего через сорок пять минут.

Как же близко расположен остров. Мы доберемся до дома тети Ханны к вечеру.