Текст книги "Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867)"

XVIII.

Поднявшись на возвышенную плоскость, о которой я уже упоминал прежде, мы на полускате достигли небольшой непокорной кистинской деревушки Джарего, которую никак нельзя было миновать. К счастью, мы застали дома одного из друзей наших шатильцев, вызвавшегося за приличное вознаграждение провожать нас до Владикавказа. Он недолго собирался, и мы пустились далее в ущелье, занятое шестью аулами общества Митхо, и прошли его боковыми дорожками.

Не более десяти верст прошли мы от Шатиля, а какая разница в характере местности, в постройке домов, в физиономии, костюме и вооружении жителей! В Хевсурии горы – масса громадных скал, из трещин которых изредка торчат сосны; здесь они не скалисты, гораздо ниже, покатости покрыты травой, дома не так стеснены, лучше построены, смотрятся опрятнее, по углам каждой деревни симметрично расположены башни. Кистины говорят чеченским наречием, одеваются по-черкесски, в ногавицы и чувяки, винтовки в войлочных чехлах, за туго стянутым поясом, с большим кинжалом, оправленный в серебро пистолет, шашек почти не употребляют, лошади редкость. Походка и все движения кистин очень грациозны, физиономии привлекательны, бритые головы, подстриженные бородки напоминают уже мусульманство, хоть они весьма плохие магометане, невзирая на все старания шамилевских мюридов. Здесь видны остатки некогда бывшего христианства, но все это смешалось с язычеством, исламизмом и составило какую-то особую религию. Они называют христиан неверными, а поклоняются святому Георгию; они не едят свинины, имеют по несколько жен, вступают в брак со вдовами своих братьев, но не делают никогда намаза, нет у них ни мечети, ни мулл. В каждом ауле есть кто-нибудь из более уважаемых жителей, считающийся старшиной, но власть его номинальна, в более важных спорах избирают посредников из стариков, знающих все старые обычаи.

Выбравшись из Митхойского ущелья на довольно крутой подъем, мы увидели почти все окрестные кистинские общества; за ними постепенно расширявшееся ущелье Аргуна, поросшее темными лесами, множество горных хребтов, пересекавшихся в разных направлениях, полупокрытых снегом, и затем на горизонте синевато-темная полоса Черных гор, ясно обозначавших рубежи Чечни. Здесь в первый раз В. снизошел до выслушивания моих объяснений насчет предполагаемой мною пользы от прочного занятия этой местности войсками и возможности, с одной стороны, движения навстречу действующим в Чечне отрядам, с другой – устройства кордона к Владикавказу для обеспечения прилегающих к нему местностей от хищнических набегов. Для этого я считал главнейшим основанием хорошую дорогу через Хевсурию до Митхо. Он кое-что набросал карандашом в своей записной книжке, заметил названия некоторых главных пунктов, на речь мою отвечал, впрочем, большей частью: «Да, пожалуй… гм, может быть», и заключил, что доложит все подробно главнокомандующему, хотя полагает, что к выполнению моих предположений, вероятно, встретятся большие затруднения по неимению лишних свободных войск и денежных средств. Я окончательно убедился, что В. просто действует по заранее составленному предубеждению и на беспристрастное суждение рассчитывать нечего; я решился поэтому прекратить всякие дальнейшие разговоры о предмете, для которого, собственно, мы предприняли это трудное, опасное путешествие, и отвечать, только если он сам обратится ко мне с вопросом.

Спустившись с высоты в какое-то глухое, дикое ущельице, мы опять поднимались то по снегу, то по камням, опять спускались, и вообще дорога была очень утомительная, а ноги мои, обутые в хевсурские кожаные лапти с ремешковыми подошвами, исцарапались кое-где до крови… Между тем нужно было спешить, чтобы не пришлось ночевать в поле. Сколько В. ни ворчал, жалуясь на утомление (хотя он частенько взбирался на катера), сколько ни укреплял себя глотками рома, однако не выходил из себя и, чувствуя себя, так сказать, в чужих руках, видимо, удерживался от раздражения. Только один раз, когда хахматский наш спутник, поскользнувшись, стукнулся спиной о скалу, и раздался звон разбитых бутылок, В. разразился громкой бранью и чуть не поднял руку на виновника такого бедствия. К счастью, две бутылки (из пяти) оказались целыми, и я успокоил его уверениями, что благодаря удаче путешествия мы достигнем Владикавказа гораздо скорее предположенного времени, и двух бутылок хватит.

Одним из опаснейших пунктов на нашем пути была деревня Гул с весьма хищническим населением; нужно было обойти ее по весьма узенькой тропинке, на которой за довольно густым кустарником мы отчасти могли быть скрыты от аула. Почти смерклось, когда мы достигли того места и с большим трудом, двигаясь осторожно, чтобы не оборваться с кручи, кое-как миновали это пространство и пустились дальше берегом незначительной речки.

Было уже совсем темно, когда лай собак известил нас о близости большого аула Цори, в котором старшина Бехо был нам известен как приверженец русских властей во Владикавказе, куда он свободно ездил, занимаясь торговыми делишками, пользуясь особым расположением генерала Нестерова, тогдашнего начальника этого округа. Мы надеялись найти у него приют и вообще всякую поддержку. Однако пускаться прямо в аул, не заручившись обещаниями Бехо и даже не зная, дома ли он, я не решился, и потому счел за лучшее послать вперед присоединившегося к нам в Джарего кистина переговорить с Бехо о принятии неожиданных гостей. Пока посланный возвратился, мы часа полтора просидели на снегу, дрожа от холода. Наконец, послышались шаги, и мы были обрадованы донельзя. Бехо был дома, приглашал к себе, ручался за нашу безопасность и выслал своего человека проводить нас до его дома. Необычное позднее вступление такой кучи людей в аул вызвало повсеместный бешеный лай собак, а затем стали выходить и люди с вопросами; кучка любопытных все возрастала, и мы достигли дома Бехо в сопровождении порядочной толпы, гуторившей без умолку и все старавшейся заглядывать нам в лица. Бехо принял нас очень радушно и все упоминал: «О, Нестеров кунак, Нестеров джигит».

В кунацкой (отдельная комната для гостей; кунак во всей Азии – гость, приятель) пылал огонь; земляной пол был покрыт белыми войлоками. Нас окружили женщины и дети, смотревшие с любопытством и страхом на грозных урусс, про которых не забыли еще с 1832 года, когда наши войска под начальством барона Розена громили их.

Хозяин приказал зарезать теленка, который и был поставлен перед нами сваренный в чугунном котле; вместо хлеба подали в другом котелке вареные лепешки, вроде малороссийских галушек. Строго соблюдая чеченский обычай, Бехо ни за что не согласился сесть с нами вместе ужинать и все время стоял, прислуживая нам; подавая кому-нибудь воду, он снимал папаху и не надевал, пока не возвращали ему кувшина. Когда мы покончили с едой, он присел в угол, наскоро тоже поел и передал остатки толпившимся у дверей семье и чужим.

Наш митхойский проводник оказался виртуозом: ему принесли балалайку, формы треугольника, с тремя струнами, и он целый час распевал какие-то унылые, грусть наводившие песни; концерт закончился грациозной и живой пляской нескольких мальчиков, ловко становившихся на носки и выразивших неописанный восторг, когда я каждому дал по новенькому двугривенному.

Было уже около полуночи, когда мы, наконец, улеглись и после такого утомительного трудового дня растянулись на войлоках, сняв мокрую обувь. Хозяин погладил каждого из нас своей папахой, приговаривая «дыкин буис», то есть «доброй ночи», и ушел. В одной комнате с нами остались урядник Астахов и хахматский хевсур, а оба шатильца с митхойцем отправились спать в соседний дом. На всякий случай я осмотрел двери и ставни, задвинул их накрепко; оружие повытерли, насыпали свежего пороху на полки и прочее. Я хорошо знал, что в Азии вообще, а в Кавказских горах в особенности, поговорку «береженого Бог бережет» забывать не следует. На расспросы о дороге до Владикавказа Бехо нам объявил, что обыкновенно они доезжают туда на другой день к раннему обеду, но если рано выехать, не жалеть себя и лошадей, то можно и к позднему вечеру в один день добраться. Мы порешили не жалеть себя и лошадей, лишь бы не пришлось провести еще ночь на открытом воздухе, или искать ночлега в каком-нибудь ауле, подвергаясь искушению туземцев приобрести лакомую добычу.

Было еще темно, когда мы согрели наскоро в медном чайнике воды, напились чаю и стали торопить отъездом. За шесть лошадей и двух конных проводников до Владикавказа Бехо взял с нас, помнится, 25 рублей, да обещание замолвить за него доброе слово генералу Нестерову. Митхойца мы отпустили назад, конечно с приличным вознаграждением, и чуть стало брезжить, тронулись в путь. Бехо поехал тоже с нами.

Невдалеке от Цори, на холме, я заметил большой каменный крест, полупокрытый мхом. Бехо объяснил, что предки их были христиане, и по преданию крест этот поставлен их предводителем в память победы над мусульманами.

С полным восходом солнца мы достигли реки Ассы и разбросанных по ее берегам деревень общества Галгай. Все пространство до поворота реки к северу представляет ряд небольших холмов, поросших мелким лесом. Местность вообще очень живописная и резко отличается от угрюмых ущелий Главного хребта. Галгаевцы ничем не разнятся от других кистин: они, должно быть, только богаче своих соседей, в одежде и в отделке оружия видна некоторая роскошь, часто попадаются верховые; женщины миловиднее и одеты опрятнее, в длинные, часто шелковые сорочки и ахалухи, обшитые позументами собственного изделия.

К полудню мы приблизились к трудному перевалу через хребет, составляющий левый берег Ассы. Сделав у подножия двухчасовой привал, во время которого Бехо сообщил нам кое-какие топографические сведения об окружающей местности, мы пустились далее. Дорога была адская, то по обрывистым тропинкам, усеянным огромными камнями или гладким, скользким плитняком, то по вязкой глинистой грязи, под проливным дождем. Мы подвигались весьма медленно, ибо В. поминутно слезал с лошади, и когда я его успокаивал, что лошадь-де привычная, что бояться нечего, он пресерьезно ответил мне: «Конечно, вам весьма желательно, чтобы я себе шею свернул». Пришлось оставить его в покое. Урядник Астахов должен был всякий раз тоже слезать, чтобы поддержать стремя и вести лошадь В., а проводники наши все слезали по вежливому обычаю, требующему не оставаться на коне, когда старший идет пешком. Таким образом, я всю дорогу ехал впереди, часто останавливаясь и поджидая далеко отстававших. Да у меня, впрочем, ноги были так искалечены предшествовавшим переходом, что я едва мог несколько шагов пройти, особенно по камням и под гору. Наконец, одолели мы и этот, покрытый дремучими лесами перевал и спустились в Тарскую долину, населенную ингушами. Здесь нам нужно было более всего опасаться встречи с хищническими шайками, которым отсюда самые удобные пути к берегам Терека, нашим главным дорогам и казачьим станицам.

Обширная Тарская долина представляет совершенно ровную степную местность; разбросанные по ней аулы совсем не то, что в горах: домики – просто плетневые мазанки с камышевыми крышами, по углам деревни деревянные вышки, на которых стояли часовые. На кладбищах поразило меня множество разноцветных значков, воткнутых в могилы, – они ставятся по убитым в делах с неприятелем, в то время, значит, с русскими. Все эти галгаевцы, ингушевцы и прочие мелкие племена по рекам Ассе, Сунже и их притокам считались тогда полупокорными, то есть не явно подчиненными Шамилю; по местности они были нам легче доступны, и сами, конечно, нашим отрядам противостоять не могли, да к тому же нуждались во владикавказском рынке. Однако это их ничуть не удерживало от участия в полчищах Шамиля против нас и, что еще хуже, от набегов мелкими шайками на наши проезжие дороги и поселения. Начальство считало нужным жить с ними на какой-то дипломатической ноге, принимать и награждать старшин, показывать вид, что верят в их преданность и прочее, чего я, признаться, никогда хорошенько понять не мог. Такие отношения слабого соседа к сильному были бы понятны, но обратно, русского начальства к каким-нибудь ингушевцам – просто забавны. Партизаны дипломатии ссылались на то, что-де и этих горцев нельзя строго обвинять за двусмысленность, так как они живут между двух огней, а мы были якобы не настолько сильны, чтобы защитить их от нападений шамилевских партии, и что все же лучше иметь их полупокорными соседями, чем совсем враждебными. Доводы эти не выдерживали строгой критики: во-первых, шамилевским значительным партиям не так-то легко и близко было доходить до окрестностей Владикавказа или других наших больших крепостей; туземцы прекрасно могли заранее знать все, что в горах затевалось, а следовательно, и сами собраться с силами для обороны и своевременно дать знать русским, у которых всегда нашлось бы несколько рот для поддержки, более нравственной даже, искренно намеренных защищаться жителей. Но в том-то и дело, что они не хотели быть врагами предводителя родственных и единомышленных людей, которым принадлежали все их симпатии; они служили ему верой и правдой и с его разрешения играли роль полупокорных русским. Во-вторых, лучше иметь десять врагов открытых, чем одного скрытого – это дипломаты забывали, а полупокорные отлично этим пользовались и, имея везде свободный доступ, знакомились со всеми проходами, со всеми местными условиями, обычаями наших караулов и оборонительных мер, выучились немного по-русски, и вооруженные этими важными в мелкой партизанской войне средствами десятки лет с блистательным успехом производили свои опустошительные хищничества, держа страну в постоянной тревоге и тормозя всякое развитие мало-мальски гражданственной жизни. Теперь, когда Кавказской войны нет, не стоило бы вдаваться в подробности таких специальных, так сказать, предметов; я коснулся этого, только вспоминая мои тогдашние соображения, которых почти никто из высших начальствующих лиц не разделял до графа Н. И. Евдокимова, напротив, требовавшего от горцев прямого ответа: ты наш или нет?

Было уже около девяти часов вечера, дождь не переставал лить как из ведра; все мы, особенно В., невзирая на подкрепление остатками рома, еле-еле держались на седле; лошади видимо стали уменьшать шаг, и приходилось все чаще и чаще подергивать поводом и подталкивать их шенкелями. По словам проводников, до Владикавказа оставалось еще часа три, и мы опасались, что ни люди, ни лошади не вынесут этого расстояния, так что пришлось бы просто остановиться, и под проливным дождем, в непроглядную темь, простоять до рассвета; лечь же не было возможности: вся долина превратилась почти в одну сплошную лужу. Проехали мы еще часа два, и силы и терпение окончательно истощились, В. пришлось поддерживать, а то он уже раза два, задремав, чуть не свалился.

Вдруг раздался пушечный выстрел… Мы просто обмерли от такой неожиданности! Понятно, нам тотчас пришла мысль, что где-нибудь вблизи появился неприятель, сделал нападение, и пушечный выстрел по обыкновению значит «тревога». Мы остановились; вдруг другой, третий выстрел, и даже огоньки показались со стороны Владикавказа. Как быть? Проводники решительно настаивали торопиться дальше, ибо если бы мы и встретили какую-нибудь шайку, то, во-первых, в темноте они могут нас принять только за своих; во-вторых, шайка не может быть значительная, а нас ведь тоже восемь человек; в-третьих, шайка, во всяком случае, может встретиться только отступающая или скорее даже удирающая от преследования, значит, ей не до враждебных затей со встречными. Я совершенно согласился с этими практическими доводами, и мы тронулись вперед. Особой тишины соблюсти не было возможности, потому что шлепанье тридцати двух конских ног по воде луж производило в ночной тишине довольно громкий своеобразный лязг. Опасность положения как бы прогнала усталость и сон; мы приободрились, пооправили оружие на всякий случай и зорко оглядывались во все стороны; даже лошади как будто ожили, навострили уши и ступали тверже…

У меня, признаться сказать, всю дорогу от Цори вертелась беспокойная мысль, что какой-нибудь тамошний джигит, пока мы спали в ауле, мог пробраться вперед и предварить друзей о предстоящем проезде нашем, а такой лакомой добычей и заманчивой славой подвига весьма легко было соблазнить любого горца, даже покорного. Не хотел я, само собой, об этом и заговаривать, чтобы не испугать В., готового, пожалуй, отказаться от дальнейшего путешествия. Только моему шатильскому приятелю Важике сообщил я это, когда мы подъезжали в сумерки к Тарской долине. Каково же было мое удивление, когда он не только совершенно подтверждал возможность моего опасения, находя такую выходку вполне в характере лукавых кистин (то есть всех без исключения кавказских горцев, подумал я при этом), но еще в подкрепление опасения рассказал мне следующий казус: во время длинного отдыха нашего у подножия перевала ему вздумалось вынуть свою винтовку из чехла и смазать бараньим жиром (это делают все азиатцы против ржавчины), при этом из ствола вдруг потекла вода, очевидно, нарочно туда налитая; Важика сейчас сообщил об этом своему товарищу шатильцу – у него оказалось то же самое! Мне они положили ничего об этом не говорить, чтобы не возбудить опасений; между тем тотчас же шомпольным штопором вывинтили промокшие заряды, вычистили, смазали стволы и зарядили наново. Случай этот они объясняли просто: спать их уложили в соседнем доме вместе с двумя какими-то кистинами, и те, пользуясь их крепким сном, налили воды в стволы винтовок, делая их совершенно негодными в минуту необходимости… С какой целью было это сделано, решить трудно, вернее, просто ради желания подгадить хотя чем-нибудь шатильцам как христианам, но тогда такое приключение, очевидно, должно было только усилить мои опасения, и я, признаюсь, с сильным сердечным постукиванием продолжал путь, которому, казалось, уже и конца не будет.

Между тем пушечные выстрелы давно умолкли, темь стояла непроглядная, а ливень не переставал. Проехали мы, ничего не видя и не слыша, еще с три четверти часа, и вдруг с небольшого холмика увидали множество огоньков, расслышали звон церковных колоколов, лай собак – Владикавказ расстилался перед нами широкой площадью! Радость нашу при этом превзошло только разве неожиданное восклицание часового: «Кто идет?» и на ответ наш: «Свои, русские, казаки»; опять его же громкое слово: «Христос воскрес, коли вы русские». Ту т только разъяснилась загадка пушечных выстрелов! Это была ночь под Светлое воскресенье 1848 года, о чем мы и думать забыли, а на Кавказе это торжество издавна принято было встречать пальбой из орудий, ракетами и прочим. В каком-то порыве радостного чувства мы похристосовались тут же и с В., и с урядником Астаховым, и поздравили друг друга с праздником, и еще более с благополучным окончанием рискованного предприятия…

Наконец, явился дежурный офицер и только после подробных расспросов приказал отворить нам ворота. Через полчаса мы сидели в гостинице Лебедева за чаем, а вся трактирная прислуга толпилась у дверей, оглядывая нас, как редких зверей; очевидно, Астахов успел уже в буфете разразиться после долгого молчания самым фантастическим рассказом о нашем путешествии.

Проспав мертвым сном до одиннадцати часов утра, я кое-как почистил свой архибайгушский костюм, вместо лаптей надел чувяки и вышел позавтракать. В передней стояли уже ординарец и вестовой, присланные комендантом к услугам В. Очевидно, местные власти уже узнали о его приезде ночью, и потому он поторопился отправиться к генералу Нестерову, к которому как главному начальнику во Владикавказе следовало явиться. Погода хоть и разгулялась, даже светило ярко весеннее солнце, но грязь была буквально невылазная; В. послал к коменданту просить верховых казачьих лошадей, и через час мы поехали в крепость.

Генерал Нестеров, старый знакомый В., встретил его в передней объятиями, поцелуями и закидал вопросами: как, что, откуда? Изумлению его не было конца, и на лице ясно даже выразилось сомнение в истине рассказа. Я стоял между тем поодаль, ожидая представления генералу; наконец, тот сам меня заметил и спросил, а это что же за чеченец с вами? В., рассмеявшись, назвал мою фамилию, прибавив: да, только с этаким чеченцем и мог я совершить свою безрассудную поездку. Новое изумление и сомнение генерала, начинавшего, кажется, думать, что В. его мистифирует. И неудивительно, потому что сами чеченцы не усомнились бы признать меня своим земляком, так преобразился я нескольколетним пребыванием среди горцев и увлечением поэтической стороной их воинственной, полудикой жизни; ну, а наружно и говорить нечего: бритая голова, маленькая русая козлиная бородка, загорелое лицо, костюм, оружие и все ухватки до тончайшей подробности не уступали оригиналу. Однако когда я заговорил с ним да еще добавил, что хотя лично никогда не имел чести быть ему известным, но по переписке об одном довольно важном деле полагаю, он не может меня не знать, и рассказал ему при этом о враждебных отношениях подчиненных ему галгаевцев с подчиненными мне хевсурами-архотцами, прекращенных благодаря нашим обоюдным распоряжениям, – генерал убедился, наконец, что видит перед собой в действительности русского чиновника, а не байгуша из Чечни, и наговорил мне тьму комплиментов. В эту минуту вошли в комнату жена генерала и ее сестра, похристосовались с В. и пошли ахать: как это вы рискнули на такую поездку и т. п. Петр Петрович Нестеров, кивнув мне незаметно головой, обратился к жене: «А вот позволь тебе представить молодого чеченца, проводника А. Н., который так отлично выучился говорить по-русски, что никак узнать нельзя, просто как будто родился в России!». И опять несколько минут мистифирования, затем удивления и т. д.

Когда дамы ушли, В. вспомнил, что в передней остались ждать Бехо и все наши проводники, которых тут же и представил генералу. Этот их обласкал, подарил им денег, обещал Бехо представить к награждению медалью за такое усердие и преданность и прочее. На приглашение остаться обедать мы решительно отказались, ссылаясь на усталость и желание скорее лечь спать.

Мы возвратились в гостиницу и велели там подать обед, за которым В. потребовал шампанского. Лакей с видимым желанием угодить ловко подбежал с завернутой в салфетку бутылкой и над самым ухом В. с особым шиком заставил хлопнуть пробку под самый потолок, но в ту же минуту получил от высокой руки полковника полновесную пощечину с прибавлением: «Экая скотина, думает, что угощает сапожников». Раздался общий хохот сидевших за столом нескольких офицеров, а бедный лакей, не пощаженный и в первый день Светлого праздника, удалился крайне сконфуженный. Таков был образованный человек, и таковы были тогда нравы вообще, а некоторых военных в особенности.

В сумерки В. предложил мне отправиться провести вечер у Опочининых. На вопрос мой, кто такие Опочинины, он коротко ответил: «Здешний батарейный командир полковник Опочинин, известный своим гостеприимством, у которого гости никогда не переводятся; жена у него грузинка княжна Орбельяни, вот, кстати, можете по-грузински наболтаться». Отправились. В. по обыкновению был принят с распростертыми объятиями, а на вопрос, что это с вами за горец, ответил: «Чеченец, провожавший меня через горы, хорошо говорит по-русски и даже по-грузински, пожалуйста, обласкайте его». И опять повторилась утренняя мистификация. Сама madame Опочинина, сестра ее Иванова и другая, тогда еще молодая девица Софья Яковлевна (ныне супруга генерал-адъютанта князя Дмитрия Ивановича Святополка-Мирского) обступили меня и закидали вопросами, каким образом я мог выучиться так хорошо говорить по-русски и еще более по-грузински, да притом с таким правильным выговором. Я рассказал им какую-то басню, чуть ли не о пленном офицере русском да о пленной грузинке из Кахетии, у которых выучился говорить и прочее, пока, наконец, В., заметив, что меня оставляли в некотором небрежении, не объявил моего настоящего имени. Изумление бесконечное по поводу грузинского языка и особенно по такому совершенному превращению в чеченца.

Вечер прошел весьма приятно, после хорошего ужина с отборным кахетинским вином заставили меня еще проплясать лезгинку под бубен, что опять вызвало немало удивления. Уже только около полуночи, распрощавшись, мы сели на казачьих лошадей и вернулись в гостиницу спать. С тех пор началось мое знакомство с почтеннейшим, всему Кавказу известным семейством Опочининых…

На другой день утром наши шатильцы, получив еще от В. по несколько рублей, под покровительством весьма довольного Бехо отправились обратно той же дорогой домой, а хахматского хевсура, который особенно нравился В., решено было взять в Тифлис и представить там наместнику с просьбой о награде. В полдень мы на двух курьерских тройках уехали из Владикавказа и довольно поздно, перевалившись через Главный хребет, остановились ночевать в урочище Квишеты у имевшего здесь свое пребывание начальника горского округа полковника князя Авалова, женатого на сестре г-на Золотарева, о котором я рассказывал выше, по случаю совместного посещения начальника главного штаба.

Здесь мое представление состоялось уже без мистификаций, и Авалов, знавший от Золотарева и о моем предположении, и о командировке В., и даже о моих дурных отношениях с камбечи Челокаевым, принял меня весьма дружелюбно и тотчас же заговорил о деле, то есть о дороге через Хевсурию в Чечню и прочем. В. безо всяких обиняков объяснил ему, что находит всю эту затею неудобоисполнимой и едва ли могущей принести какую-нибудь пользу. Князь Авалов, бывший, напротив, совершенно другого мнения, что мне известно было от Золотарева, счел, однако, более благоразумным не только не противоречить сильному человеку, но даже как бы и подтвердить его мнение. Человек он был, положим, не весьма далекий, полуграмотный, но по части «дипломатики» и «умения обращаться с сильными людьми» он сделал бы честь любому придворному; он поспешил перенести разговор на другой предмета, и именно о занимавшем тогда приближенные к князю Воронцову военные сферы вопросе, как и что предпринять для обеспечения Кахетии от набегов лезгин. Я уже упоминал, что вообще тогда была мода на проекты, очень снисходительно принимавшиеся князем и дававшие авторам надежды на особое внимание; по вопросу о защите Кахетии чуть ли не больше всего явилось проектов, да что-то все несостоятельных. Я немало удивился, когда В., не успел Авалов коснуться этого предмета, позвал урядника Астахова и приказал ему достать из чемодана портфель, из которого была вынута изрядного объема тетрадка.

«Вот, князь, если вас этот предмет интересует, не хотите ли послушать мнение мое об ограждении Кахетии; надеюсь, что это вполне достигнет цели, и князь Михаил Семенович, кажется, совершенно согласен со мной». Понятно, Авалов стал просить сделать ему большое удовольствие и прочее, и В., не вставая от стола, за которым мы ужинали, принялся с большим самодовольствием за чтение предположения об устройстве прочной обороны Кахетии от набегов лезгин. Подробностей я теперь, само собой, не помню, но вся суть заключалась в устройстве каких-то блокгаузов, кажется даже подвижных, то есть из деревянных срубов, легко переносимых с места на место; упоминались, кажется, примеры подобных блокгаузов в Алжирии, оказавшихся-де весьма полезными французам; затем указывались пункты, на которых следует поставить блокгаузы – и Кахетия превратилась бы чуть не в Тамбовскую губернию по совершенной безопасности. Князь Авалов поминутно приговаривал: «Прекрасно, вот это так прожект, вот кому кахетинцы спасибо скажут» и т. п., а я едва держался на стуле, поминутно засыпая. Наконец В. одолел свою тетрадку, с полчаса еще давал Авалову дополнительные объяснения, и мы ушли спать.

Утром, напившись у князя Авалова чаю, мы уехали дальше и остановились на станции в Анануре, чтобы оттуда отправить хахматца в Тионеты для сообщения Челокаеву о нашем возвращении и для доставления мне платья, без которого нельзя было бы в Тифлисе показаться. Хахматец должен был с Челокаевым прибыть в Тифлис.

От Ананура до Тионет есть прямая дорога верст около тридцати пяти, и В. для проезда хахматца воспользовался бывшими у него в запасе бланками открытых приказов на взимание лошадей от казачьих постов; прописав на одном бланке имя хевсура и «от Ананура до села Тионет давать по одной казачьей лошади без малейшего задержания», а передал бланк заведовавшему на станции казачьим постом уряднику для немедленного назначения казака и верховой лошади. Урядник, прочитав приказ, прицепил шашку и явился в комнату, где мы с В. закусывали.

– Тебе что нужно? – спросил его В.

– Нам, ваше высокородие, предписано давать лошадей по открытым листам только по почтовому тракту, а не в сторону, а тут сказано до Тионет, – это место нам совсем неизвестно, и, говорят, очень далеко.

В одно мгновение ока В. вскочил со стула и со словами: «Ты смеешь рассуждать!» отпустил уряднику звонкую пощечину, повернул его к двери, толкнул рукой и ногой одновременно в шею и пониже и приказал тотчас дать лошадь, а то «запорю-де каналью на смерть». Ну, и через пять минут действительно была подана лошадь, хахматец наш уселся и в сопровождении казака уехал. Рассказываю об этом для характеристики времени. К тому же донские казаки играли тогда там самую печальную, унизительную роль, и на них смотрели как на вестовых, конюхов, лакеев; на их лошадях возили всех и вся, даже вьюки с багажами штабных офицеров. Бланки открытых приказов на взимание казачьих лошадей и конвоя доставались в распоряжение чуть не всякого писаря, и можно себе представить, как ими злоупотребляли; из-за всякой мелочи, даже не служебной, а просто по частному делу, казаку приходилось нередко по несколько сотен верст проехать верхом, не получая ни гроша денег на харчи и питаясь несколько суток чуть не подаянием от полуголодающих на постах собратьев. И все это продолжалось десятки лет, хотя по временам издавались циркуляры, запрещавшие без особо экстренных надобностей давать открытые листы, но циркуляры исполнялись тогда так же, как и всякие другие постановления.

В 1856–1857 годах, бывши дежурным штаб-офицером войск, действовавших тогда на левом крыле Кавказской линии под начальством генерала Евдокимова, я обратил внимание на жалкое положение казаков, посылавшихся нарочными (а тогда, в разгаре военных действий и спешных распоряжений, при отсутствии телеграфа и правильных почтовых сообщений, посылки были неизбежны и весьма часты), исходатайствовал у Николая Ивановича Евдокимова разрешение отпускать нарочным по 15 копеек в сутки из экстраординарных сумм. Я выдавал им эти деньги всегда вперед, по приблизительно верному расчету дней, потребных на проезд до данного пункта и обратно – они, по крайней мере, могли подкрепляться в дороге чаркой водки и поесть кое-где горячего.