Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

«Хорошо мне в теплушке…»*

 
Хорошо мне в теплушке,
Тут бы век вековать, —
Сумка вместо подушки,
И на дождь наплевать.
 
 
Мне бы ехать с бойцами,
Грызть бы мне сухари,
Петь да спать бы ночами
От зари до зари,
 
 
У вокзалов разбитых
Брать крутой кипяток —
Бездомовный напиток —
В жестяной котелок.
 
 
Мне б из этого рая
Никуда не глядеть.
С темнотой засыпая,
Ничего не хотеть —
 
 
Ни дороги попятной,
Разоренной войной,
Ни туда, ни обратно,
Ни на фронт, ни домой, —
 
 
Но торопит, рыдая,
Песня стольких разлук,
Жизнь моя кочевая,
Твой скрежещущий стук.
 

1943

«Четыре дня мне ехать до Москвы…»*

 
Четыре дня мне ехать до Москвы.
И дождь, и грязь, да поезжай в объезд,
А там, в пучках измызганной травы,
Торчит березовый немецкий крест.
 
 
Судьба, куда ты немца занесла,
Зачем его швырнула как мешок
У старого орловского села,
Что, может быть, он сам недавно жег?
 
 
Так, через эти чуждые гробы,
Колеса наши пролагают след.
А что нет дела немцу до судьбы,
То и судьбе до немца дела нет.
 

1943

«Смятенье смутное мне приносят…»*

 
Смятенье смутное мне приносят
Горькие веянья весны.
О, как томятся и воли просят
Мои мучительные сны.
 
 
Всю ночь, всю ночь голоса убитых,
Плача, упрашивают из земли:
«Помни кровь на конских копытах,
Помни лица наши в пыли.
 
 
Мы не запашем земли восточной,
Глина лежит на глазах у нас.
Кто нас омоет водой проточной,
Кто нас оденет в твой светлый час?
 
 
Только и властны над сонным слухом, —
Если покажешь нам путь назад, —
Мы прилетим тополевым пухом,
Как беспокойные сны летят».
 

1944

«Как золотая птичка…»*

Т. О.-Т.

 
Как золотая птичка,
Дрожит огонь впотьмах,
В одну минуту спичка
Сгорит в моих руках.
 
 
Неверное такое,
Навек родное мне,
Сердечко голубое
Живет в ее огне.
 
 
И в этом зыбком свете,
Пусть выпавшем из рук,
Я по одной примете
Узнаю все вокруг.
 
 
Мне жалко, что ни свечки,
Ни спичек больше нет,
Что в дымные колечки
Совьется желтый свет.
 
 
Невесел и неярок,
На самый краткий срок,
Но будет мне подарок —
Последний уголек.
 
 
О, если б жар мгновенный,
Что я в стихи вложил,
Не меньше спички тленной
Тебе на радость жил!
 

1944

«Мне снится какое-то море…»*

 
Мне снится какое-то море,
Какой-то чужой пароход,
И горе, какое-то горе
Мне темное сердце гнетет.
 
 
Далекие медные трубы
На палубе нижней слышны
Да скрежет, тяжелый и грубый,
Запятнанной нефтью волны.
 
 
И если заплачет сирена
Среди расступившихся вод,
Из этого странного плена
Никто никогда не уйдет.
 
 
Покоя не знающий странник,
Кляну я чужой пароход,
Я знаю, что это «Титаник»
И что́ меня в плаванье ждет.
 
 
Мне дико, что там, за кормою,
Вдали, за холодной волной,
Навеки покинутый мною,
Остался мой город родной.
 

1944

«Какие скорбные просторы…»*

 
Какие скорбные просторы,
Какие мокрые заборы
И эта полунагота
Деревьев, эта нищета,
Когда уже скрывать не нужно
Ни жалких слез, ни старых ран,
Как будто в слабости недужной
Всего желанней не обман,
А мелкий дождь, сквозной туман
И тленья вкрадчивый дурман.
 
 
Деревья лгут. Зачем все это
Оцепененье желтизны,
Где столько воздуха и света
Тебе напоминает сны,
Когда ты падаешь и знаешь,
Что это – смерть, и, пробудясь,
Почти мгновенно забываешь
С ночными призраками связь?
 
 
Не верь деревьям. В эту пору
Они – притворщики. Они
Солгут, что твоему позору
Их обнажение сродни,
Что между сучьями нагими
Есть руки слабые твои,
Что и они могли бы ими
Коснуться неба в забытьи,
Но есть еще соблазн паденья
На лоно матери-земли,
И только смертного томленья
Их листья не превозмогли.
 
 
Не верь их нищему покою,
Тебя обманывает он,
Деревьям нужно быть с тобою —
И взять тебя в свой зимний сон,
Озябнуть у холодной дачи
От поздних листьев до корней
И лгать, что лед в крови горячей
Тем сладостней, чем жить трудней.
 

1944

Охота*

 
Охота кончается.
Меня затравили.
Борзая висит у меня на бедре.
Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.
Трублю.
Подрезают мне сухожилья.
В ухо тычут ружейным стволом.
 
 
Падает на бок, цепляясь рогами за мокрые прутья.
Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.
Черное, окостеневшее яблоко без отражений.
Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…
 

1944

Земля*

 
За то, что на свете я жил неумело,
За то, что не кривдой служил я тебе,
За то, что имел небессмертное тело,
Я дивной твоей сопричастен судьбе.
 
 
К тебе, истомившись, потянутся руки
С такой наболевшей любовью обнять,
Я снова пойду за Великие Луки,
Чтоб снова мне крестные муки принять.
 
 
И грязь на дорогах твоих не сладима,
И тощая глина твоя солона.
Слезами солдатскими будешь хранима
И вдовьей смертельною скорбью сильна.
 

1944

«Тишь да гладь, да Божья благодать…»*

 
Тишь да гладь, да Божья благодать,
И не надо больше мне страдать.
 
 
А с какой смертельною тоской
Мне когда-то снился рай такой.
 
 
Не пускают юнкерсов сюда,
Я убит не буду никогда,
 
 
Никогда я больше не убью,
И спокойно я умру в раю.
 
 
Хорошо и весело в раю.
Что же здесь я песен не пою?
 

1944

Полька*

 
Все не спит палата госпитальная,
Радио не выключай – и только,
Тренькающая да беспечальная
Раненым пришлась по вкусу полька.
 
 
Наплевать, что ночь стоит за шторами,
Что повязка на культе промокла, —
Дребезжащий репродуктор шпорами
Бьет без удержу в дверные стекла.
 
 
Наплевать на уговоры нянины,
Только б свет оставила в палате.
И ногой здоровой каждый раненый
Барабанит польку на кровати.
 

1945

Слово*

 
Слово только оболочка,
Пленка, звук пустой, но в нем
Бьется розовая точка,
Странным светится огнем,
 
 
Бьется жилка, вьется живчик,
А тебе и дела нет,
Что в сорочке твой счастливчик
Появляется на свет.
 
 
Власть от века есть у слова,
И уж если ты поэт,
И когда пути другого
У тебя на свете нет,
 
 
Не описывай заране
Ни сражений, ни любви,
Опасайся предсказаний,
Смерти лучше не зови!
 
 
Слово только оболочка,
Пленка жребиев людских,
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
 

1945

Памяти друзей*

 
Их так немного было у меня,
Все умерли, все умерли. Не знаю,
Какому раю мог бы я доверить
Последнее дыханье их. Не знаю,
Какой земле доверить мог бы я
Этот холодный прах. Одним огнем
Нам опалило щеки. Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
Но я не стану их благодарить
За дивный дар, мне выпавший на долю.
Я не хотел столь дорогой ценой
Купить его. Мне – их благодарить?
Да разве я посмею им признаться,
Что я дышу, и вдовы их глядят
В глаза мои – пусть не в глаза, а мимо —
Признаться им – без укоризны? Нет,
Я вдов не очерню пред мертвецами,
Вдова пройдет сторонкою и скажет…
Им все равно, что скажут вдовы их.
Благодарить за то, что я хотел бы
На их могилы принести цветы
В живых руках, дыша благоуханьем,
За шагом шаг ступая по траве,
По их траве, когда они лежат
В сырой земле и двинуться не могут.
Что двинуться? Когда их больше нет.
Ни я, ни вы, никто не нужен им.
А я без них – с кем буду хлеб делить,
С кем буду пить вино в мой светлый день,
Кому скажу: какой сегодня ветер,
Как зелена трава и небо сине?
 

1945

Бабочка в госпитальном саду*

 
Из тени в свет перелетая,
Она сама и тень и свет,
Где родилась она такая,
Почти лишенная примет?
Она летает, приседая,
Она, должно быть, из Китая,
Здесь на нее похожих нет,
Она из тех забытых лет,
Где капля малая лазори
Как море синее во взоре.
 
 
Она клянется: навсегда! —
Не держит слова никогда,
Она едва до двух считает,
Не понимает ничего,
Из целой азбуки читает
Две гласных буквы —
                         А
                         и
                         О.
А имя бабочки – рисунок,
Нельзя произнести его,
И для чего ей быть в покое?
Она как зеркальце простое.
Пожалуйста, не улетай,
О госпожа моя, в Китай!
Не надо, не ищи Китая,
Из тени в свет перелетая.
Душа, зачем тебе Китай?
О госпожа моя цветная,
Пожалуйста, не улетай!
 

1945

Книга травы*

 
О нет, я не город с кремлем над рекой,
Я разве что герб городской.
 
 
Не герб городской, а звезда над щитком
На этом гербе городском.
 
 
Не гостья небесная в черни воды,
Я разве что имя звезды.
 
 
Не голос, не платье на том берегу,
Я только светиться могу.
 
 
Не луч световой у тебя за спиной,
Я – дом, разоренный войной.
 
 
Не дом на высоком валу крепостном,
Я – память о доме твоем.
 
 
Не друг твой, судьбою ниспосланный друг,
Я – выстрела дальнего звук.
 
 
В приморскую степь я тебя уведу,
На влажную землю паду,
 
 
И стану я книгой младенческих трав,
К родимому лону припав.
 

1945

Звездный каталог*

 
До сих пор мне было невдомек —
Для чего мне звездный каталог?
В каталоге десять миллионов
Номеров небесных телефонов,
Десять миллионов номеров
Телефонов марев и миров,
Полный свод свеченья и мерцанья,
Список абонентов мирозданья.
Я-то знаю, как зовут звезду,
Я и телефон ее найду,
Пережду я очередь земную,
Поверну я азбуку стальную:
 
 
– А-13-40-25.
Я не знаю, где тебя искать.
 
 
Запоет мембрана телефона:
– Отвечает альфа Ориона.
 
 
Я в дороге, я теперь звезда,
Я тебя забыла навсегда.
Я звезда – денницына сестрица,
Я тебе не захочу присниться,
До тебя мне дела больше нет.
Позвони мне через триста лет.
 

1945

Суббота, 21 июня*

 
Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.
 
 
Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.
 
 
Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть просвищет мимо».
 
 
Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,
 
 
И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,
 
 
И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,
 
 
И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.
 
 
Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.
 
 
Я говорю – не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,
 
 
Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.
 
 
И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.
 
 
Я все забыл. В окне еще светло
И накрест не заклеено стекло.
 

1945

Страус в 1913 году*

 
Показывали страуса в Пассаже.
 
 
Холодная коробка магазина,
И серый свет из-под стеклянной крыши,
Да эта керосинка на прилавке —
Он ко всему давным-давно привык.
Нахохлившись, на сонные глаза
Надвинул фиолетовые веки
И посреди пустого помещенья,
Не двигаясь, как чучело, стоял,
Так утвердив негнущиеся ноги,
Чтоб можно было, не меняя позы,
Стоять хоть целый час, хоть целый день
Без всякой мысли, без воспоминаний.
 
 
И научился он небытию
И ни на что не обращал вниманья —
Толкнет его хозяин или нет,
Засыплет корму или не засыплет,
И если б даже захотел, не мог
Из этого оцепененья выйти.
 

1945

Дриада*

 
Я говорю:
Чем стала ты, сестра моя дриада,
В гостеприимном городском раю?
Кто отнял дикую вольность твою?
Где же твои крыла, пленница сада?
 
 
Дриада говорит:
Ножницы в рощу принесла досада,
И зависть выдала, в каком краю
Скрывалась я. Ты видишь – я стою,
Лира немая, музыке не рада.
 
 
Не называй меня сестрой своей,
Не выйду я из выгнутых ветвей,
Не перейду в твое хромое тело,
 
 
Не обопрусь на твои костыли.
Ты не глотнешь от моего удела —
Жить памятью о праздниках земли.
 

1945–1946

Дождь в Тбилиси*

 
Мне твой город нерусский
Все еще незнаком, —
Клен под мелким дождем,
Переулок твой узкий.
 
 
Под холодным дождем
Слишком яркие фары,
Бесприютные пары
В переулке твоем,
 
 
По крутым тротуарам
Бесконечный подъем.
Затерялся твой дом
В этом городе старом.
 
 
Бесконечный подъем,
Бесконечные спуски,
Разговор не по-русски
У меня за плечом.
 
 
Сеет дождь из тумана,
Капли падают с крыш.
Ты, наверное, спишь,
В белом спишь, Кетевана?
 
 
В переулке твоем
В этот час непогожий
Я – случайный прохожий
Под холодным дождем.
 
 
В этот час непогожий,
В час, покорный судьбе,
На тоску по тебе
Чем-то странно похожий.
 

1945

«Тебе не наскучило каждому сниться…»*

 
Тебе не наскучило каждому сниться,
Кто с князем твоим горевал на войне,
О чем же ты плачешь, княгиня зегзица,
О чем ты поешь на кремлевской стене?
 
 
Твой Игорь не умер в плену от печали,
Погоне назло доконал он коня,
А как мы рубились на темной Каяле,
Твой князь на Каяле оставил меня.
 
 
И впору бы мне тетивой удавиться,
У каменной бабы воды попросить.
О том ли в Путивле кукуешь, зегзица,
Что некому раны мои остудить?
 
 
Так долго я спал, что по русские очи
С каленым железом пришла татарва,
А смерть твоего кукованья короче,
От крови моей почернела трава.
 
 
Спасибо тебе, что стонала и пела.
Я ветром иду по горячей золе,
А ты разнеси мое смертное тело
На сизом крыле по родимой земле.
 

1945, 1946

Надпись на книге*

 
Покинул я семью и теплый дом,
И седины я принял ранний иней,
И гласом вопиющего в пустыне
Мой каждый стих звучал в краю родном.
 
 
Как птица нищ и как Иаков хром,
Я сам себе не изменил поныне,
И мой язык стал языком гордыни
И для других невнятным языком.
 
 
И собственного плача или смеха
Я слышу убывающее эхо,
И – Боже правый! – разве я пою?
 
 
И разве так все то, что было свято,
Я подарил бы вам, как жизнь свою?
А я горел, я жил и пел – когда-то.
 

1946

Ночная работа*

 
Свет зажгу, на чернильные пятна
Погляжу и присяду к столу, —
Пусть поет, как сверчок непонятно,
Электрический счетчик в углу.
 
 
Пусть голодные мыши скребутся,
Словно шастать им некогда днем,
И часы надо мною смеются
На дотошном наречье своем, —
 
 
Я возьмусь за работу ночную,
И пускай их до белого дня
Обнимаются напропалую,
Пьют вино, кто моложе меня.
 
 
Что мне в том? Непочатая глыба,
На два века труда предо мной.
Может, кто-нибудь скажет спасибо
За постылый мой подвиг ночной.
 

1946

«Идет кораблей станица…»*

 
Идет кораблей станица,
Просторна моя дорога,
Заря моя, Заряница,
Шатры Золотого Рога!
 
 
И плакалось нам, и пелось, —
Доплыли до середины —
Куда мое море делось,
Где парус мой лебединый?
 
 
Довольно! В пучине южной
Тони, заморское диво!
Что темному сердцу нужно
От памяти неправдивой?
 

1946

«Порой по улице бредешь…»*

 
Порой по улице бредешь —
Нахлынет вдруг невесть откуда
И по спине пройдет, как дрожь,
Бессмысленная жажда чуда.
 
 
Не то чтоб встал кентавр какой
У магазина под часами,
Не то чтоб на Серпуховской
Открылось море с парусами,
 
 
Не то чтоб захотеть – и ввысь
Кометой взвиться над Москвою,
Иль хоть по улице пройтись
На полвершка над мостовою.
 
 
Когда комета не взвилась,
И это назовешь удачей.
Жаль: у пространств иная связь,
И времена живут иначе.
 
 
На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта жажда ниоткуда.
 
 
Она ждала тебя сто лет,
Под фонарем изнемогая…
Ты ею дорожи, поэт,
Она – твоя Серпуховская.
 
 
Твой город, и твоя земля,
И невзлетевшая комета,
И даже парус корабля,
Сто лет, как сгинувший со света.
 
 
Затем и на земле живем,
Работаем и узнаем
Друг друга по ее приметам,
Что ей придется стать стихом,
Когда и ты рожден поэтом.
 

1946

Дума*

 
И горько стало мне,
           что жизнь моя прошла,
Что ради замысла я потрудился мало,
Но за меня добро вставало против зла,
И правда за меня под кривдой умирала.
 
 
Я не в младенчестве, а там,
           где жизни ждал,
В крови у пращуров,
           у древних трав под спудом,
И целью, и путем враждующих начал,
Предметом спора их
           я стал каким-то чудом.
 
 
И если в дерево впивается пила,
И око Божие затравленного зверя,
Как мутная вода, подергивает мгла,
И мается дитя, своим врачам не веря,
 
 
И если изморозь ложится на хлеба,
Тайга безбрежная пылает предо мною,
Я не могу сказать, что такова судьба,
И горько верить мне, что я тому виною.
 
 
Когда была война, поистине, как ночь,
Была моя душа.
           Но – жертва всех сражений —
Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь
Душа, глотая смерть, – мой беззащитный гений.
 
 
Все на земле живет порукой круговой,
И если за меня спокон веков боролась
Листва древесная —
           я должен стать листвой,
И каждому зерну подать я должен голос.
 
 
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
           и смерти не боится.
 
 
Он выплывет еще и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек,
           иль птица.
 

1946

«Ты, что бабочкой черной и белой…»*

 
Ты, что бабочкой черной и белой,
Не по-нашему дико и смело
И в мое залетела жилье,
Не колдуй надо мной, не делай
Горше горького сердце мое.
 
 
Чернота, окрыленная светом,
Та же черная верность обетам
И платок, ниспадающий с плеч.
А еще в трепетании этом
Тот же яд и нерусская речь.
 

1946

«Снова я на чужом языке…»*

 
Снова я на чужом языке
Пересуды какие-то слышу,—
То ли это плоты на реке,
То ли падают листья на крышу.
 
 
Осень, видно, и впрямь хороша.
То ли это она колобродит,
То ли злая живая душа
Разговоры с собою заводит,
 
 
То ли сам я к себе не привык…
Плыть бы мне до чужих понизовий,
Петь бы мне, как поет плотовщик, —
Побольней, потемней, победовей.
 
 
На плоту натянуть дождевик,
Петь бы, шапку надвинув на брови,
Как поет на реке плотовщик
О своей невозвратной любови.
 

1946

Две лунные сказки*

 
В последней четверти луна
Не понапрасну мне видна.
И желтовата и красна
В последней четверти луна,
И беспокойна и смутна:
Земле принадлежит она.
 
 
Смотрю в окно и узнаю
В луне земную жизнь мою,
И в смутном свете узнаю
Слова, что на земле пою,
И как на черепке стою,
На срезанном ее краю.
 
 
А что мне видно из окна?
За крыши прячется луна.
И потому, как дым, смутна,
Что на ущерб идет она,
И потому, что так темна,
Влюбленным нравится луна.
 

1946

 
Прорвав насквозь лимонно-серый
Опасный конус высоты,
На лунных крышах, как химеры,
Вопят гундосые коты.
 
 
Из желобов ночное эхо
Выталкивает на асфальт
Их мефистофельского смеха
Коленчатый и хриплый альт.
 
 
И в это дикое искусство
Влагает житель городской
Свои предчувствия и чувства
С оттенком зависти мужской.
 
 
Он верит, что в природе ночи
И тьмы лоскут, и сна глоток,
Что ночь – его чернорабочий.
 
 
А сам глядит на лунный рог,
Где сходятся, как в средоточье,
Котов египетские очи,
И пьет бессонницы белок.
 

1959

Дагестан*

 
Я лежал на вершине горы,
Я был окружен землей.
Заколдованный край внизу
Все цвета потерял, кроме двух:
Светло-синий,
Светло-коричневый там, где по
           синему камню писало перо Азраила.
Вкруг меня лежал Дагестан.
 
 
Разве гадал я тогда,
Что в последний раз
Читаю арабские буквы на камнях
           горделивой земли?
Как я посмел променять на чет и
           не́чет любови
Разреженный воздух горы?
 
 
Чтобы здесь
В ложке плавить на желтом огне
Дагестанское серебро?
Петь:
«Там я жил над ручьем,
Мыл в ледяной воде
Простую одежду мою»?
 

1946

Пруд*

 
Ровный белый небосвод,
И на зелени прибрежной
Белый сумрачный налет,
Словно жребий неизбежный.
 
 
Странный день пришел, когда
С неподвижно-смутной ивой
Неподвижная вода
Спор заводит молчаливый.
 
 
Так лежит в земле Давид,
Перед скинией плясавший.
Равнодушный слух томит
Возглас, вчуже отзвучавший.
 
 
Где веселье этих вод?
В чем их смертная обида?
Кто былую жизнь вернет
Песнопению Давида?
 
 
Как пред скинией, вчера
Воды звонкие плясали,
И пришла для них пора
Успокоенной печали.
 
 
Пруд уйдет из-под корней,
Станет призраком былого,
Но умрет еще скорей
Наше творческое слово.
 

1946

«Когда купальщица с тяжелою косой…»*

 
Когда купальщица с тяжелою косой
Выходит из воды, одна в полдневном зное,
И прячется в тени, тогда ручей лесной
В зеленых зеркальцах поет совсем иное.
 
 
Над хрупкой чешуей светло-студеных вод
Сторукий бог ручьев свои рога склоняет,
И только стрекоза, как первый самолет,
О новых временах напоминает.
 

1946

«Огонь и трубы медные прошел…»*

 
Огонь и трубы медные прошел,
Всю землю взял, а снял так мало хлеба,
Все небо взял, а что он взял от неба?
Каких-то звезд бессмысленный глагол.
Зол человек, несчастен, скуп и зол.
 

1946

«Тянет железом, картофельной гнилью…»*

 
Тянет железом, картофельной гнилью,
Лагерной пылью и солью камсы.
Где твое имечко, где твои крылья?
Вий над Россией топорщит усы.
 
 
Кто ты теперь? Ни креста, ни помина,
Хлюпает плот на глубокой реке,
Черное небо и мятая глина
Непропеченной лепешки в руке.
 
 
Он говорит: подымите мне веки! —
Слободы метит железным перстом,
Ржавую землю и ольхи-калеки
Метит и морит великим постом.
 
 
Он говорит: подымите мне веки!
Как не поднять, пропадешь ни за грош.
Дырбала – арбала – дырбала – арбала,
Что он бормочет еще, не поймешь.
 
 
Заживо вяжет узлом сухожилья,
Режется в карты с таежной цингой,
Стужей проносится по чернобылью,
Свалит в овраг, и прощай, дорогой.
 

1946, 1956

Ночной звонок*

 
Зачем заковываешь на ночь
По-каторжному дверь свою?
Пока ты спишь, Иван Иваныч,
Я у парадного стою.
 
 
В резину черную обута,
Ко мне идет убийца-ночь.
И я звоню, ищу приюта,
А ты не хочешь мне помочь.
 
 
Закладываешь уши ватой
И слышишь смутный звон сквозь сон.
Пускай, мол, шебуршит, проклятый,
Подумаешь – глагол времен!
 
 
Не веришь в ад, не ищешь рая,
А раз их нет – какой в них прок?
Что скажешь, если запятнаю
Своею кровью твой порог?
 
 
Как в полдевятого на службу
За тысячей своих рублей,
Предав гражданство, братство, дружбу,
Пойдешь по улице своей?
 
 
Она от крови почернела,
Крестом помечен каждый дом.
Скажи: «А вам какое дело?
Я крепкий сон добыл горбом».
 

1946, 1958

Стихи в тетрадях*

 
Мало ли на свете
Мне давно чужого, —
Не пред всем в ответе
Музыка и слово.
 
 
А напев случайный,
А стихи – на что мне?
Жить без глупой тайны
Легче и бездомней.
 
 
И какая малость
От нее осталась, —
Разве только жалость,
Чтобы сердце сжалось,
 
 
Да еще привычка
Говорить с собою,
Спор да перекличка
Памяти с судьбою…
 

1947

К тетради стихов*

 
Прощай, тетрадь моя, подруга стольких лет;
Ты для кого хранишь предчувствий жгучий след
И этот странный свет, уже едва заметный,
Горевший заревом над рифмою заветной?
Пускай хоть век пройдет, и музыка страстей
Под бомбы подведет играющих детей, —
Быть может, выживет наследник нашей муки…
А ты, печальница, дана мне на поруки.
Твой собственник придет: он спит в моей крови,
Из пепла города его благослови,
Из груды кирпичей – свидетелей распада.
И, право, нам других свидетелей не надо.
 

1947