Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

Макферсон*

 
Это ветер ноябрьский бежит по моим волосам,
Это девичьи пальцы дрожат в ослабевшей ладони.
Я на полночь тебя променяю, за бурю отдам,
За взлетающий плач и разорванный ветер погони.
 
 
Над гранитом Шотландии стелется белый туман,
И прибой нарастает, и синий огонь вдохновенья
Заливает слепые глаза, и поет Оссиан
Над кремневой землей отраженные в тучах сраженья.
 
 
Падал щит опаленный. На шкуре медвежьей несли
Грузный меч Эррагона, и, воду свинцовую роя,
Меж кострами косматыми шли, накренясь, корабли
По тяжелой воде над израненным телом героя.
 
 
Неспокойное море, зачем оно бьется в груди?
В горле соль клокотала. Ты видишь мои сновиденья?
Где же арфа твоя, где твой голос? Скорей уведи,
Уведи от огня, уведи от меня вдохновенье.
 
 
Я за бурю тебя не отдам, – из разбуженных чащ
Прорывается к югу распластанный ветер погони,
Ветер мчится по скалам, – смотри на взлетающий плащ,
Только девичьи пальцы остались в безумной ладони.
 
 
Где же арфа твоя? Где же голос твой? Песню мою
Эта буря догонит и руки ей молнией свяжет.
Отомстит ей ноябрьской грозою. Но то, что пою, —
До конца никогда не дослушивай: полночь доскажет.
 

1929

Перед листопадом*

 
Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем.
 
 
Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потемках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.
 
 
Если считаться начнем, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, еще рассыпается гравий
Под осторожным ее каблуком.
 
 
Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В желтом, и синем, и красном – на что ей
Память моя? Что ей память моя?
 

1929

«Есть город, на реке стоит…»*

 
Есть город, на реке стоит,
Но рыбы нет в реке,
И нищий дремлет на мосту
С тарелочкой в руке.
 
 
Кто по мосту ходил не раз,
Тарелочку видал,
Кто дал копейку, кто пятак,
Кто ничего не дал.
 
 
А как тарелочка поет,
Качается, звенит,
Рассказывает о себе,
О нищем говорит.
 
 
Не оловянная она,
Не тяжела руке,
Не глиняная, – упадет —
Подпрыгнет налегке.
 
 
Кто по мосту ходил не раз
Не помнит ничего,
Он город свой забыл, и мост,
И нищего того.
 
 
Но вспомнить я хочу себя,
И город над рекой.
Я вспомнить нищего хочу
С протянутой рукой, —
 
 
Когда хоть ветер говорил
С тарелочкой живой…
И этот город наяву
Остался бы со мной.
 

1930

Прохожий*

 
Прохожему – какое дело,
Что кто-то вслед за ним идет,
Что мне толкаться надоело,
Стучаться у чужих ворот?
 
 
И никого не замечает,
И белый хлеб в руках несет,
С досужим ветерком играет,
Стучится у моих ворот.
 
 
Из дома девушка выходит,
Подходит и глядит во тьму,
В лицо ему фонарь наводит,
Не хочет отворить ему.
 
 
– Что, – скажет, – бродишь,
                    колобродишь,
Зачем еще приходишь к нам,
Откуда, – скажет, – к нам
                       приходишь
Стучаться по ночам?
 

25 июня 1931

«Соберемся понемногу…»*

 
Соберемся понемногу,
Поцелуем мертвый лоб,
Вместе выйдем на дорогу,
Понесем сосновый гроб.
 
 
Есть обычай: вдоль заборов
И затворов на пути
Без кадил, молитв и хоров
Гроб по улицам нести.
 
 
Я креста тебе не ставлю,
Древних песен не пою,
Не прославлю, не ославлю
Душу бедную твою.
 
 
Для чего мне теплить свечи,
Петь у гроба твоего?
Ты не слышишь нашей речи
И не помнишь ничего.
 
 
Только слышишь – легче дыма
И безмолвней трав земных
В холоде земли родимой
Тяжесть нежных век своих.
 

1932

«Мне было десять лет, когда песок…»*

 
Мне было десять лет, когда песок
Пришел в мой город на краю вселенной
И вечной тягой мне на веки лег,
Как солнце над сожженною Сиеной.
 
 
Река скрывалась в городе степном,
Поближе к чашке старика слепого,
К зрачку, запорошенному песком,
И пятиротой дудке тростниковой.
 
 
Я долго жил и понял наконец,
Что если детство до сих пор нетленно,
То на мосту еще дудит игрец
В дуду, как солнце на краю вселенной.
 
 
Вот я смотрю из памяти моей,
И пальцем я приподнимаю веко:
Есть память – охранительница дней
И память – предводительница века.
 
 
Во все пять ртов поет его дуда,
Я горло вытяну, а ей отвечу!
И не песок пришел к нам в те года,
А вышел я песку навстречу.
 

1932

«Все ты ходишь в платье черном…»*

 
Все ты ходишь в платье черном,
Ночь пройдет, рассвета ждешь,
Все не спишь в дому просторном,
Точно в песенке живешь.
 
 
Веет ветер колокольный
В куполах ночных церквей,
Пролетает сон безвольный
Мимо горницы твоей.
 
 
Хорошо в дому просторном —
Ни зеркал, ни темноты,
Вот и ходишь в платье черном
И меня забыла ты.
 
 
Сколько ты мне снов развяжешь,
Только имя назови.
Вспомнишь обо мне – покажешь
Наяву глаза свои —
 
 
Если ангелы летают
В куполах ночных церквей,
Если розы расцветают
В темной горнице твоей.
 

1932

«Под сердцем травы тяжелеют росинки…»*

 
Под сердцем травы тяжелеют росинки,
Ребенок идет босиком по тропинке,
Несет землянику в открытой корзинке,
А я на него из окошка смотрю,
Как будто в корзинке несет он зарю.
 
 
Когда бы ко мне побежала тропинка,
Когда бы в руке закачалась корзинка,
Не стал бы глядеть я на дом под горой,
Не стал бы завидовать доле другой,
Не стал бы совсем возвращаться домой.
 

1933

Колыбель*

Андрею Т.

 
Она:
Что всю ночь не спишь, прохожий,
Что бредешь – не добредешь,
Говоришь одно и то же,
Спать ребенку не даешь?
Кто тебя еще услышит?
Что тебе делить со мной?
Он, как белый голубь, дышит
В колыбели лубяной.
 
 
Он:
Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет.
Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой?
Нет у меня ничего, я все растерял по дороге;
День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться.
 
 
Она:
Где криница – там водица,
А криница на пути.
Не могу я дать напиться,
От ребенка отойти.
Вот он веки опускает,
И вечерний млечный хмель
Обвивает, омывает
И качает колыбель.
 
 
Он:
Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь —
Свет вечерний, ковш кленовый, траву подорожник…
 

1933

«Да не коснутся тьма и тлен…»*

 
Да не коснутся тьма и тлен
Июньской розы на окне,
Да будет улица светла,
Да будет мир благословен
И благосклонна жизнь ко мне,
Как столько лет назад была!
 
 
Как столько лет назад, когда
Едва открытые глаза
Не понимали, как им быть,
И в травы падала вода,
И с ними первая гроза
Еще училась говорить.
 
 
Я в этот день увидел свет,
Шумели ветви за окном,
Качаясь в пузырях стекла,
И стала на пороге лет
С корзинами в руках и в дом,
Смеясь, цветочница вошла.
 
 
Отвесный дождь упал в траву,
И снизу ласточка взвилась,
И этот день был первым днем
Из тех, что чудом наяву
Светились, как шары, дробясь
В росе на лепестке любом.
 

1933

«Ничего на свете нет…»*

 
Ничего на свете нет
Сердцу темному родней,
Чем летучий детский бред
На пороге светлых дней.
 
 
У меня звенит в ушах,
Мир летит, а мне слышней
Слабый шорох, легкий шаг,
Голос тишины моей.
 
 
Я входил в стеклянный дом
С белой бабочкой в руке,
Говорил я на чужом
Непонятном языке.
 
 
Бабочка лежит в снегу,
Память бедную томит,
Вспомнить слова не могу,
Только звон в ушах стоит.
 

1933

«Река Сугаклея уходит в камыш…»*

 
Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
Покрытое радужной сеткой крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается, ветер в песке шелестит,
И все навсегда остается таким…
А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.
 

1933

Медем*

 
Музыке учился я когда-то,
По складам лады перебирал,
Мучился ребяческой сонатой,
Никогда Ганона[10]10
  Ганон – руководство по изучению игры на фортепьяно. (Прим. А. Тарковского.)


[Закрыть] не играл.
 
 
С нотами я приходил по средам, —
Поверну звоночек у дверей,
И навстречу мне выходит Медем
В бумазейной курточке своей.
 
 
Неуклюж был великан лукавый:
В темный сон рояля-старика
Сверху вниз на полторы октавы
По-медвежьи падала рука.
 
 
И, клубясь в басах, летела свора,
Шла охота в путаном лесу,
Голоса охотничьего хора
За ручьем качались на весу.
 
 
Все кончалось шуткой по-немецки,
Голубым прищуренным глазком,
Сединой, остриженной по-детски,
Говорком, скакавшим кувырком.
 
 
И еще не догадавишсь, где я,
Из лесу не выбравшись еще,
Я урок ему играл, робея.
Медем клал мне руку на плечо.
 
 
Много было в заспанном рояле
Белого и черного огня,
Клавиши мне пальцы обжигали,
И сердился Медем на меня.
 
 
Поскучало детство, убежало.
Если я в мой город попаду,
Заблужусь в потемках у вокзала,
Никуда дороги не найду.
 
 
Почему ж идешь за мною следом,
Детство, и не выступишь вперед?
Или снова руку старый Медем
Над клавиатурой занесет?
 

1933, 1937

Дом*

 
Юность я проморгал у судьбы на задворках,
Есть такие дворы в городах —
Подымают бугры в шелушащихся корках,
Дышат охрой и дранку трясут в коробах.
 
 
В дом вошел я как в зеркало, жил наизнанку,
Будто сам городил колченогий забор,
Стол поставил и дверь притворил спозаранку,
Очутился в коробке, открытой во двор.
 
 
Погоди, дай мне выбраться только отсюда,
Надоест мне пластаться в окне на весу:
Что мне делать? Глумись надо мною, покуда
Все твои короба растрясу.
 
 
Так себя самого я угрозами выдал.
Ничего, мы еще за себя постоим.
Старый дом за спиной набухает, как идол,
Шелудивую глину трясут перед ним.
 

1933

«Кто небо мое разглядит из окна…»*

Она:

 
Кто небо мое разглядит из окна,
Гвоздику мою уберет со стола?
Теперь я твоя молодая жена,
Я девочкой-молнией прежде была —
 
 
И в поднятых пальцах моих не цветок,
А промельк его и твое забытье,
Не лист на стебле, а стрелы острие,
А в левой – искомканный белый платок.
 
 
Любила – в коленчатых травах сады, —
Как дико и молодо сердце мое!
На что же мне буря в стакане воды,
На что мне твой дом и твое забытье?
 

Он:

 
Вернись, я на волю смотрю из окна,
Прости, я тебя призываю опять,
Смотри, как взлетает и плещет она:
Как мог я в стакане ее удержать?
 

1933

«Если б, как прежде, я был горделив…»*

 
Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда, —
Надвое царство мое разделив.
 
 
Я бы сказал:
– Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.
 
 
Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед.
 

1934

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…»*

 
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
 
 
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
 
 
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?
 
 
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
 

1935

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» Черновой автограф поэта

«– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало…»*

 
– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало, —
Верно, и впрямь совершается чудо! —
Смотрит, смеется:
– Я прямо с вокзала,
– Что ты! – сказал я. – Куда да откуда?
Хоть бы открытку с дороги прислала.
– Вот я приехала, разве не слышишь,
Разве не видишь, я прямо с вокзала,
Я на минутку к тебе забежала,
А на открытке всего не напишешь.
Думай и делай теперь что угодно,
Я-то ведь рада, что стала свободной…
 

1935

Град на Первой Мещанской*

 
Бьют часы на башне,
Подымается ветер,
Прохожие – в парадные,
Хлопают двери,
По тротуару бегут босоножки,
Дождь за ними гонится,
Бьется сердце,
Мешает платье,
И розы намокли.
 
 
Град
      расшибается вдребезги
                            над самой липой.
Все же
Понемногу отворяются окна,
В серебряной чешуе мостовые,
Дети грызут ледяные орехи.
 

1935

Кузнечики*

I

 
Тикают ходики, ветер горячий
В полдень снует челноком по Москве,
Люди бегут к поездам, а на даче
Пляшут кузнечики в желтой траве.
 
 
Кто не видал, как сухую солому
Пилит кузнечик стальным терпугом?
С каждой минутой по новому дому
Спичечный город растет за бугром.
 
 
Если бы мог я прийти на субботник,
С ними бы стал городить городок,
Я бы им строил, бетонщик и плотник,
Каменщик, я бы им камень толок.
 
 
Я бы точил топоры – я точильщик,
Я бы ковать им помог – я кузнец,
Кровельщик я, и стекольщик, и пильщик.
Я бы им песню пропел, наконец.
 

1935

II

 
Кузнечик на лугу стрекочет
В своей защитной плащ-палатке,
Не то кует, не то пророчит,
Не то свой луг разрезать хочет
 
 
На трехвершковые площадки,
Не то он лугового бога
На языке зеленом просит:
– Дай мне пожить еще немного,
Пока травы коса не косит!
 

1946

Мельница в Даргавском ущелье*

 
Все жужжит беспокойное веретено —
То ли осы снуют, то ли гнется камыш, —
Осетинская мельница мелет зерно,
Ты в Даргавском ущелье стоишь.
 
 
Там в плетеной корзине скрипят жернова,
Колесо без оглядки бежит, как пришлось,
И, в толченый хрусталь окунув рукава,
Белый лебедь бросается вкось.
 
 
Мне бы мельника встретить: он жил над рекой,
Ни о чем не тужил и ходил по дворам,
Он ходил – торговал нехорошей мукой,
Горьковатой, с песком пополам.
 

1935

Игнатьевский лес*

 
Последних листьев жар сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
 
 
В заплаканных глазах отражена дорога,
Как в пойме сумрачной кусты отражены.
Не привередничай, не угрожай, не трогай,
Не задевай лесной наволгшей тишины.
 
 
Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:
Осклизлые грибы в сырой траве растут,
До самых сердцевин их проточили слизни,
А кожу все-таки щекочет влажный зуд.
 
 
Все наше прошлое похоже на угрозу —
Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу, —
Пусть жжет еще сильней! – почти у самых глаз.
 

1935

Шотландская песня*

 
Прощай, прощай, не скучай по мне,
Я скоро соскучусь по дому.
Ты верь: я любила тебя, а теперь
Я буду верна другому.
 
 
Идет на запад мой пароход,
Мой город проходит мимо;
Мой друг немолод, угрюм и ревнив,
Глаза холоднее дыма.
 
 
Пускай он ни слова не хочет сказать,
Глаза холоднее дыма,
Пускай вдали от родной земли
Не буду я любима.
 
 
На жизнь и на смерть я люблю его,
Мне сладок ветер соленый.
Прощай, прощай, мой туманный край,
Мой берег зеленый.
 
 
Прощай, прощай, не скучай по мне;
Бессонный дом, прощай, —
Далекие клены, родимый край,
Прощай, мой берег зеленый.
 

1936

Цейский ледник*

 
Друг, за чашу благодарствуй,
Небо я держу в руке,
Горный воздух государства
Пью на Цейском леднике.
 
 
Здесь хранит сама природа
Явный след былых времен —
Девятнадцатого года
Очистительный озон.
 
 
А внизу из труб Садона
Сизый тянется дымок,
Чтоб меня во время о́но
Этот холод не увлек.
 
 
Там над крышами, как сетка,
Дождик дышит и дрожит,
И по нитке вагонетка
Черной бусиной бежит.
 
 
Я присутствую при встрече
Двух времен и двух высот,
И колючий снег на плечи
Старый Цее мне кладет.
 

1936, 1940

Приглашение в путешествие*

 
Уезжаем, уезжаем, укладывай чемоданы,
На тысячу рублей билетов я выстоял у судьбы,
Мы посетим наконец мои отдаленные страны,
Город Блаженное Детство и город Родные Гробы.
 
 
Мы посетим, если хочешь, город Любовного Страха,
Город Центифолию и город Рояль Раскрыт,
Над каждым городом вьется бабочка милого праха.
Но есть еще город Обид.
 
 
Там у вокзала стоит бронепоезд в брезенте,
И брат меня учит стрелять из лефоше.
А в городе Музыки дети играют сонаты Клементи,
И город покинут и чужд потрясенной душе.
 
 
Ты угадаешь по влажной соли,
Прочтешь по траве, что вдали, на краю земли, —
Море за степями шумит на воле,
И на рейде стоят корабли.
 
 
И если хоть что-нибудь осуществимо
Из моих обещаний, то я тебе подарю
Город Море, и город Пароходного Дыма,
И город Морскую Зарю.
 
 
– Мне скучно в твоих городах, – ты скажешь.
– Не знаю,
Как я буду в городе Музыки жить, никого не любя,
А морская заря и море, выгнутое по краю, —
Синее море было моим без тебя.
 

1937

Портрет*

 
Никого со мною нет.
На стене висит портрет.
 
 
По слепым глазам старухи
Ходят мухи,
              мухи,
                      мухи.
 
 
– Хорошо ли, – говорю, —
Под стеклом в твоем раю?
По щеке сползает муха,
Отвечает мне старуха:
 
 
– А тебе в твоем дому
Хорошо ли одному?
 

1937

«Лучше я побуду в коридоре…»*

 
Лучше я побуду в коридоре, —
Что мне делать в комнате твоей?
Пусть глядит неприбранное горе
Из твоих незапертых дверей.
 
 
Угол, где стояли чемоданы,
Осторожной пылью занесло.
День опустошенный, тюль туманный,
Туалетное стекло.
 
 
Будут гости – не подай и вида,
Что ушла отсюда навсегда:
Все уйдут – останется обида,
Все пройдет – останется беда.
 
 
Тихо-тихо, лишь настороженный
Женский голос плачет за стеной,
Дальний голос, голос раздраженный
В нетерпенье плачет надо мной:
 
 
– Никому на свете не завидуй,
Я тебя забыла навсегда,
Сердце есть – пускай сожжет обиду,
Пусть в крови перегорит беда.
 

1938

Петух*

 
В жаркой женской постели я лежал в Симферополе,
А луна раздувала белье во дворе.
Напряглось петушиное горло, и крылья захлопали,
Я ударил подушку и встал на заре.
 
 
И, стуча по сырому булыжнику медными шпорами,
С рыжим солнцем, прилипшим к его гребешку,
По дворам, по заборам, – куда там! – на юг,
                                                над заборами
Поскакало по улице «кукареку».
 
 
Спи, раскинув блаженные руки. Пускай пересмешники
Говорят, как я выпрыгнул вон из окна и сбивал на бегу
С крыш – антенны и трубы, с деревьев – скворешники,
И увидел я скалы вдали, на морском берегу.
 
 
Тут я на гору стал, оглянулся и прыгнул – бегу
                                                    над лощинами,
Петуха не догонишь, а он от меня на вершок.
– Упади! – говорю и схожу на песок. Небо крыльями
                                                      бьет петушиными.
Шпоры в горы! Горит золотой гребешок!
 

1938

Дождь*

 
Как я хочу вдохнуть в стихотворенье
Весь этот мир, меняющий обличье:
Травы неуловимое движенье,
 
 
Мгновенное и смутное величье
Деревьев, раздраженный и крылатый
Сухой песок, щебечущий по-птичьи, —
 
 
Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу Ингула.
Там я услышал первые раскаты
 
 
Грозы. Она в бараний рог согнула
Упрямый ствол, и я увидел крону —
Зеленый слепок грозового гула.
 
 
А дождь бежал по глиняному склону,
Гонимый стрелами, ветвисторогий,
Уже во всем подобный Актеону.
 
 
У ног моих он пал на полдороге.
 

1938

«Я так давно родился…»*

 
Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь —
С травы начнем, песку зачерпнем
И губ не разомкнем.
 
 
Я так давно родился,
Что говорить не могу,
И город мне приснился
На каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зеленый луч звезды.
 
 
Я так давно родился,
Что если ты придешь
И руку положишь мне на глаза,
То это будет ложь,
А я тебя удержать не могу,
И если ты уйдешь
И я за тобой не пойду, как слепой,
То это будет ложь.
 

1938

25 июня 1935 года*

 
Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но все мне кажется, что розы на окне,
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне.
А если я не прав, тогда скажи – на что же
Мне тишина травы, и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?
 

1938

«Кем налит был стакан до половины…»*

 
Кем налит был стакан до половины
И почему нет розы на столе?
Не роза, нет! А этот след карминный,
А этот слабый запах на стекле?
 
 
К рассвету соскользнуло одеяло,
И встала ты, когда весь мир затих,
И в смутный час кувшин с водой искала,
И побывала в комнатах моих.
 
 
Не твой ли свет – игра воды в стакане?
А на стекле остался легкий след,
Как будто мало мне напоминаний
О той заре, куда возврата нет.
 
 
Ты в белом спишь, и ты, должно быть, рада,
Сквозь явь и сон, как белый луч, скользя,
Что о себе мне говорить не надо
И ни о чем напоминать нельзя.
 

1939

Колорадо*

(Из Дж. Хогта)

 
Какой ни мерещится сон,
А все-таки сердце не радо,
Пока не приснится каньон
Далекой реки Колорадо.
 
 
Мне глиняных этих колонн
И каменных срывов не надо,
А все же – приснись мне, каньон
Реки Колорадо!
 
 
Всегда обрывается он,
Мой сон о реке Колорадо,
Мне жаль, что прервался мой сон,
Будить меня лучше не надо,
Быть может, мне снится каньон.
 
 
Подумаешь, тоже отрада —
В младенчестве виденный сон —
Глубокий безлюдный каньон
Далекой реки Колорадо!
 

1939

Чечененок*

 
Протяни скорей ладошку,
Чечененок-пастушок,
И тебе дадут лепешку —
Кукурузный катышок.
 
 
Удивился мальчик бедный,
Судомойкин старший сын:
Слишком ярко в лампе медной
Разгорелся керосин.
 
 
Просто чудо, или это
Керосинщик стал добрей?
А на мальчике – надета
Шапка в тысячу рублей.
 
 
И в черкеске с газырями
Медной лампы господин,
Все стоит он пред глазами,
Алладин мой, Алладин!
 

1939

Сверчок*

 
Если правду сказать,
             я по крови – домашний сверчок,
Заповедную песню
             пою над печною золой,
И один для меня
             приготовит крутой кипяток,
А другой для меня
             приготовит шесток золотой.
 
 
Путешественник вспомнит
             мой голос в далеком краю,
Даже если меня
             променяет на знойных цикад.
Сам не знаю, кто выстругал
             бедную скрипку мою,
Знаю только, что песнями
             я, как цикада, богат.
Сколько русских согласных
             в полночном моем языке,
 
 
Сколько я поговорок
             сложил в коробок лубяной,
Чтобы шарили дети
             в моем лубяном коробке,
В старой скрипке запечной
             с единственной медной струной.
Ты не слышишь меня,
             голос мой – как часы за стеной,
А прислушайся только —
             и я поведу за собой,
Я весь дом подыму:
             просыпайтесь, я сторож ночной!
И заречье твое
             отзовется сигнальной трубой.
 

1940