Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

Юродивый в 1918 году*

 
За квелую душу и мертвое царское тело
Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой,
Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:
 
 
       – Ай, маменька,
       тятенька,
       бабенька,
       гули-агу!
       Дай Феде просвирку,
       дай сирому Феде керенку,
       дай, царь-государь,
       импелай Николай,
       на иконку!
       Царица-лисица,
       бух-бух,
       помалей Алалей,
       дай Феде цна-цна,
       исцели,
       не стрели,
       Пантелей!
 
 
Что дали ему Византии орлы золотые,
И чем одарил его царский штандарт над Россией,
Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел?
Что слышал – то слушал, что слушал – понять не успел.
 
 
Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей,
И хлебную корочку гложет на белку похоже,
И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.
А тот говорит:
              – Не трясись, ешь спокойно, браток!
 

1957

Малиновка*

 
Душа и не глядит
       на рифму конопляную,
Сидит, не чистит перышек,
       не продувает горла:
Бывало, мол, и я
       певала над поляною,
Сегодня, мол, не в голосе,
       в зобу дыханье сперло.
 
 
Пускай душа чуть-чуть
       распустится и сдвинется,
Хоть на пятнадцать градусов,
       и этого довольно,
Чтобы вовсю пошла
       свистать, как именинница,
И стало ей, малиновке,
       и весело и больно.
 
 
Словарь у нас простой,
       созвучья – из пословицы.
Попробуйте подставьте ей
       сиреневую ветку,
Она с любым из вас
       пошутит и условится
И с собственной тетрадкою
       пойдет послушно в клетку.
 

1957

«Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…»*

 
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.
 
 
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
 
 
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
 
 
И уже, наконец, над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,
 
 
В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.
 
 
Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
 
 
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!
 
 
Я читаю страницы неписаных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,
 
 
Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,
 
 
Потому что сосудом скудельным я был
И не знаю, зачем сам себя я разбил.
 
 
Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.
 
 
А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.
 

1957

Новоселье*

 
Исполнены дилювиальной веры
В извечный быт у счастья под крылом,
Они переезжали из пещеры
В свой новый дом.
 
 
Не странно ли? В квартире так недавно
Царили кисть, линейка и алмаз,
И с чистотою, нимфой богоравной,
Бог пустоты здесь прятался от нас.
 
 
Но четверо нечленов профсоюза —
Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей —
Контейнеры, трещавшие от груза.
Внесли, бахвалясь алчностью своей.
 
 
По-жречески приплясывая рьяно,
С молитвенным заклятием «наддай!»
Втащили Попокатепетль дивана,
Малиновый, как первозданный рай,
 
 
И, показав, на что они способны,
Без помощи своих железных рук
Вскочили на буфет пятиутробный
И Афродиту подняли на крюк.
 
 
Как нежный сгусток розового сала,
Она плыла по морю одеял
Туда, где люстра, как фазан, сияла
И свет зари за шторой умирал.
 
 
Четыре мужа, Анадиомене
Воздав смущенно страстные хвалы,
Ушли.
Хозяйка, преклонив колени,
Взялась за чемоданы и узлы.
 
 
Хозяин расставлял фарфор.
Не всякий
Один сюжет ему придать бы мог:
Здесь были:
       свиньи,
       чашки
       и собаки,
       Наполеон
       и Китеж-городок.
 
 
Он отыскал собранье сочинений
Молоховец —
       и в кабинет унес,
И каждый том, который создал гений,
Подставил, как Борей, под пылесос.
 
 
Потом, на час покинув нашу эру
И новый дом со всем своим добром,
Вскочил в такси
       и покатил в пещеру,
Где ползал в детстве перед очагом.
 
 
Там Пень стоял – дубовый, в три обхвата,
Хранитель рода и Податель сил.
О, как любил он этот Пень когда-то!
И как берег! И как боготворил!
 
 
И Пень теперь в гостиной, в сердцевине
Диковинного капища вещей
Гордится перед греческой богиней
Неоспоримой древностью своей.
 
 
Когда на праздник новоселья гости
Сошлись и дом поставили вверх дном,
Как древле – прадед,
              мамонтовы кости
На нем
рубил
хозяин
топором!
 

1957

Стань самим собой*

Werde der du bist…

Гёте

 
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
 
 
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.
 
 
И все и всех найдешь в порядке.
А ты – как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.
 
 
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит, —
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.
 
 
Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло,
Твое заветное число.
 
 
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
 
 
Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.
 

1957

Телефоны*

 
Номера – имена телефонов
Постигаются сразу, когда
Каждой вести пугаешься, тронув
Змеевидные их провода.
 
 
Десять букв алфавита без смысла,
Десять цифр из реестра судьбы
Сочетаются в странные числа
И гроба громоздят на горбы.
 
 
Их щемящему ритму покорный,
Начинаешь цвета различать,
Может статься, зеленый и черный —
В-1-27-45.
 
 
И по номеру можно дознаться,
Кто стоит на другой стороне,
Если взять телефонные святцы
И разгадку найти, как во сне.
 
 
И особенно позднею ночью,
В час, когда по ошибке звонят,
Можно челюсть увидеть воочью,
Подбирая число наугад.
 

1957

Вещи*

 
Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?
 
 
Где «Остров мертвых» в декадентской раме?
Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?
 
 
Где Надсона чахоточный трехдольник,
Визитки на красавцах-адвокатах,
Пахучие калоши «Треугольник»
И страусова нега плеч покатых?
 
 
Где кудри символистов полупьяных?
Где рослых футуристов затрапезы?
Где лозунги на липах и каштанах,
Бандитов сумасшедшие обрезы?
 
 
Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?
Одно ушло, другое изменилось,
И что не отделялось запятою,
То запятой и смертью отделилось.
 
 
Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.
 
 
А где у новых спутников порука,
Что мне принадлежат они по праву?
Я посягаю на игрушки внука,
Хлеб правнуков, праправнукову славу.
 

1957

Фотография*

О. М. Грудцовой

 
В сердце дунет ветер тонкий,
И летишь, летишь стремглав,
А любовь на фотопленке
Душу держит за рукав,
 
 
У забвения, как птица,
По зерну крадет – и что ж?
Не пускает распылиться,
Хоть и умер, а живешь —
 
 
Не вовсю, а в сотой доле,
Под сурдинку и во сне,
Словно бродишь где-то в поле
В запредельной стороне.
 
 
Все, что мило, зримо, живо,
Повторяет свой полет,
Если ангел объектива
Под крыло твой мир берет.
 

1957

Конец навигации*

 
В затонах остывают пароходы,
Чернильные загустевают воды,
Свинцовая темнеет белизна,
И если впрямь земля болеет нами,
То стала выздоравливать она —
Такие звезды блещут над снегами,
Такая наступила тишина,
И – Боже мой! – из ледяного плена
Едва звучит последняя сирена.
 

1957

Балет*

 
Пиликает скрипка, гудит барабан,
И флейта свистит по-эльзасски,
На сцену въезжает картонный рыдван
С раскрашенной куклой из сказки.
 
 
Оттуда ее вынимает партнер,
Под ляжку подставив ей руку,
И тащит силком на гостиничный двор
К пиратам на верную муку.
 
 
Те точат кинжалы, и крутят усы,
И топают в такт каблуками,
Карманные враз вынимают часы
И дико сверкают белками, —
 
 
Мол, резать пора! Но в клубничном трико,
В своем лебедином крахмале,
Над рампою прима взлетает легко,
И что-то вибрирует в зале.
 
 
Сценической чуши магический ток
Находит, как свист соловьиный,
И пробует волю твою на зубок
Холодный расчет балерины.
 
 
И весь этот пот, этот грим, этот клей,
Смущавшие вкус твой и чувства,
Уже завладели душою твоей.
Так что же такое искусство?
 
 
Наверное, будет угадана связь
Меж сценой и Дантовым адом,
Иначе откуда бы площадь взялась
Со всей этой шушерой рядом?
 

1957

Синицы*

 
В снегу, под небом синим,
       а меж ветвей – зеленым,
Стояли мы и ждали
       подарка на дорожке.
Синицы полетели
       с неизъяснимым звоном,
Как в греческой кофейне
       серебряные ложки.
 
 
Могло бы показаться,
       что там невесть откуда
Идет морская синька
       на белый камень мола,
И вдруг из рук служанки
       под стол летит посуда,
И ложки подбирает,
       бранясь, хозяин с пола.
 

1958

«Мы шли босые, злые…»*

 
Мы шли босые, злые,
И, как под снег ракита,
Ложилась мать Россия
Под конские копыта.
 
 
Стояли мы у стенки.
Где холодом тянуло,
Выкатывая зенки,
Смотрели прямо в дуло.
 
 
Кто знает щучье слово,
Чтоб из земли солдата
Не подымали снова,
Убитого когда-то?
 

1958

Петровские казни*

 
Передо мною плаха
На площади встает,
Червонная рубаха
Забыться не дает.
 
 
По лугу волю славить
С косой идет косарь.
Идет Москву кровавить
Московский государь.
 
 
Стрельцы, гасите свечи!
Вам, косарям, ворам,
Ломать крутые плечи
Идет последний срам.
 
 
У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы.
Сынки мои, сынки!
 

1958

Из окна*

 
Наверчены звездные линии
На северном полюсе мира,
И прямоугольная, синяя
В окно мое вдвинута лира.
 
 
А ниже – бульвары и здания
В кристальном скрипичном напеве, —
Как будущее, как сказание,
Как Будда у матери в чреве.
 

1958

Зимой*

 
Куда ведет меня подруга —
Моя судьба, моя судьба?
Бредем, теряя кромку круга
И спотыкаясь о гроба.
 
 
Не видно месяца над нами,
В сугробах вязнут костыли,
И души белыми глазами
Глядят вослед поверх земли.
 
 
Ты помнишь ли, скажи, старуха,
Как проходили мы с тобой
Под этой каменной стеной
Зимой студеной, в час ночной,
Давным-давно, и так же глухо,
Вполголоса и в четверть слуха,
Гудело эхо за спиной?
 

1958

«Над черно-сизой ямою…»*

 
Над черно-сизой ямою
И жухлым снегом в яме
Заплакала душа моя
Прощальными слезами.
 
 
Со скрежетом подъемные
Ворочаются краны
И сыплют шлак в огромные
Расхристанные раны.
 
 
Губастые бульдозеры,
Дрожа по-человечьи,
Асфальтовое озеро
Гребут себе под плечи.
 
 
Безбровая, безвольная,
Еще в родильной глине,
Встает прямоугольная
Бетонная богиня.
 
 
Здесь будет сад с эстрадами
Для скрипок и кларнетов,
Цветной бассейн с наядами
И музы для поэтов.
 
 
А ты, душа-чердачница,
О чем затосковала?
Тебе ли, неудачница,
Твоей удачи мало?
 
 
Прощай, житье московское,
Где ты любить училась,
Петровско-Разумовское,
Прощайте, ваша милость!
 
 
Истцы, купцы, повытчики,
И что в вас было б толку,
Когда б не снег на ситчике,
Накинутом на челку.
 
 
Эх, маков цвет, мещанское
Житьишко за заставой!
Я по линейке странствую,
И правый и неправый.
 

1958

«На черной трубе погорелого дома…»*

 
На черной трубе погорелого дома
Орел отдыхает в безлюдной степи.
Так вот что мне с детства так горько знакомо:
Видение цезарианского Рима —
Горбатый орел, и ни дома, ни дыма…
А ты, мое сердце, и это стерпи.
 

1958

Стихи из детской тетради*

…О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник

последний…

Из тетради 1921 года

 
Почему захотелось мне снова,
Как в далекие детские годы,
Ради шутки не тратить ни слова,
Сочинять величавые оды,
 
 
Штурмовать олимпийские кручи,
Нимф искать по лазурным пещерам
И гекзаметр без всяких созвучий
Предпочесть новомодным размерам?
 
 
Географию древнего мира
На четверку я помню, как в детстве,
И могла бы Алкеева лира
У меня оказаться в наследстве.
 
 
Надо мной не смеялись матросы.
Я читал им:
       «О, матерь Ахайя!»
Мне дарили они папиросы,
По какой-то Ахайе вздыхая.
 
 
За гекзаметр в холодном вокзале,
Где жила молодая свобода,
Мне военные люди давали
Черный хлеб двадцать первого года.
 
 
Значит, шел я по верной дороге,
По кремнистой дороге поэта,
И неправда, что Пан козлоногий
До меня еще сгинул со света.
 
 
Босиком, но в буденновском шлеме,
Бедный мальчик в священном дурмане,
Верен той же аттической теме,
Я блуждал без копейки в кармане.
 
 
Ямб затасканный, рифма плохая —
Только бредни, постылые бредни,
И достойней:
       «О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний…»
 

1958

Бессонница*

 
Мебель трескается по ночам.
Где-то каплет из водопровода.
От вседневного груза плечам
В эту пору дается свобода,
В эту пору даются вещам
Бессловесные души людские.
И слепые,
       немые,
              глухие
Разбредаются по этажам.
В эту пору часы городские
Шлют секунды
       туда
              и сюда,
И плетутся хромые,
              кривые,
Подымаются в лифте живые,
Неживые
              и полуживые,
Ждут в потемках, где каплет вода,
Вынимают из сумок стаканы
И приплясывают, как цыганы,
За дверями стоят, как беда,
Сверла медленно вводят в затворы
И сейчас оборвут провода.
Но скорее они – кредиторы
И пришли навсегда, навсегда,
И счета принесли.
              Невозможно
Воду в ступе, не спавши, толочь,
Невозможно заснуть, – так
              тревожна
Для покоя нам данная ночь.
 

1958

Телец, Орион, Большой Пес*

 
Могучая архитектура ночи!
Рабочий ангел купол повернул,
Вращающийся на древесных кронах,
И обозначились между стволами
Проемы черные, как в старой церкви,
Забытой Богом и людьми.
              Но там
Взошли мои алмазные Плеяды.
Семь струн привязывает к ним Сапфо
И говорит:
 
 
       «Взошли мои Плеяды,
       А я одна в постели, я одна.
       Одна в постели!»
 
 
              Ниже и левей
В горячем персиковом блеске встали,
Как жертва у престола, золотые
Рога Тельца
       и глаз его, горящий
Среди Гиад,
       как Ветхого Завета
Еще одна скрижаль.
Проходит время,
Но – что мне время?
Я терпелив,
       я подождать могу,
Пока взойдет за жертвенным Тельцом
Немыслимое чудо Ориона,
Как бабочка безумная, с купелью
В своих скрипучих проволочных лапках,
Где были крещены Земля и Солнце.
 
 
Я подожду,
              пока в лучах стеклянных
Сам Сириус —
              с египетской, загробной,
              собачьей головой —
Взойдет.
 
 
Мне раз еще увидеть суждено
Сверкающее это полотенце,
Божественную перемычку счастья,
И что бы люди там ни говорили —
Я доживу, переберу позвездно,
Пересчитаю их по каталогу,
Перечитаю их по книге ночи.
 

1958

Затмение солнца. 1914*

 
В то лето народное горе
Надело железную цепь,
И тлела по самое море
Сухая и пыльная степь.
 
 
И по́д вечер горькие дали,
Как душная бабья душа,
Багровой тревогой дышали
И Бога хулили, греша.
 
 
А утром в село на задворки
Пришел дезертир босиком,
В белесой своей гимнастерке,
С голодным и темным лицом.
 
 
И, словно из церкви икона,
Смотрел он, как шел на ущерб
По ржавому дну небосклона
Алмазный сверкающий серп.
 
 
Запомнил я взгляд без движенья,
Совсем из державы иной,
И понял печать отчужденья
В глазах, обожженных войной.
 
 
И стало темно. И в молчанье,
Зеленом, глубоком как сон,
Ушел он и мне на прощанье
Оставил ружейный патрон.
 
 
Но сразу, по первой примете,
Узнать ослепительный свет…
…………………………………
Как много я прожил на свете!
Столетие! Тысячу лет!
 

1958

Греческая кофейня*

 
Где белый камень в диком блеске
Глотает синьку вод морских,
Грек Ламбринуди в красной феске
Ждал посетителей своих.
 
 
Они развешивали сети,
Распутывали поплавки
И, улыбаясь точно дети,
Натягивали пиджаки.
 
 
– Входите, дорогие гости,
Сегодня кофе, как вино! —
И долго в греческой кофейне
Гремели кости
Домино.
 
 
А чашки разносила Зоя,
И что-то нежное и злое
Скрывала медленная речь,
Как будто море кружевное
Спадало с этих узких плеч.
 

1958

«Я долго добивался…»*

 
Я долго добивался,
Чтоб из стихов своих
Я сам не порывался
Уйти, как лишний стих.
 
 
Где свистуны свистели
И щелкал щелкопер,
Я сам свое веселье
Отправил под топор.
 
 
Быть может, идиотство
Сполна платить судьбой
За паспортное сходство
Строки с самим собой.
 
 
А все-таки уставлю
Свои глаза на вас,
Себя в живых оставлю
Навек или на час.
 
 
Оставлю в каждом звуке
И в каждой запятой
Натруженные руки
И трезвый опыт свой.
 
 
Вот почему без страха
Смотрю себе вперед,
Хоть рифма, точно плаха,
Меня сама берет.
 

1958

Четвертая палата*

 
Девочке в сером халате,
Аньке из детского дома,
В женской четвертой палате
Каждая малость знакома —
 
 
Кружка и запах лекарства,
Няньки дежурной указки
И тридевятое царство —
Пятна и трещины в краске.
 
 
Будто синица из клетки,
Глянет из-под одеяла:
Не просыпались соседки,
Утро еще не настало?
 
 
Востренький нос, восковые
Пальцы, льняная косица.
Мимо проходят живые.
– Что тебе, Анька?
– Не спится.
 
 
Ангел больничный за шторой
Светит одеждой туманной.
– Я за больной.
– За которой?
– Я за детдомовской Анной.
 

1958

Лазурный луч*

Тогда я запер на замок

двери своего дома и ушел

вместе с другими.

Г. Уэллс

 
Сам не знаю, что со мною:
И последыш и пророк,
Что ни сбудется с землею
Вижу вдоль и поперек.
 
 
Кто у мачехи-Европы
Молока не воровал?
Мотоциклы, как циклопы,
Заглотали перевал,
 
 
Шелестящие машины
Держат путь на океан,
И горячий дух резины
Дышит в пеших горожан.
 
 
Слесаря, портные, прачки
По шоссе, как муравьи,
Катят каторжные тачки,
Волокут узлы свои.
 
 
Потеряла мать ребенка,
Воздух ловит рыбьим ртом,
А из рук торчит пеленка
И бутылка с молоком.
 
 
Паралитик на коляске
Боком валится в кювет,
Бельма вылезли из маски,
Никому и дела нет.
 
 
Спотыкается священник
И бормочет:
– Умер Бог, —
Голубки бумажных денег
Вылетают из-под ног.
 
 
К пристаням нельзя пробиться,
И Европа пред собой
Смотрит, как самоубийца.
Не мигая, на прибой.
 
 
В океане по колена,
Белый и большой, как бык,
У причала роет пену,
Накренясь, «трансатлантик».
 
 
А еще одно мгновенье —
И от Страшного суда,
Как надежда на спасенье
Он отвалит навсегда.
 
 
По сто раз на дню, как брата,
Распинали вы меня,
Нет вам к прошлому возврата,
Вам подземка не броня.
 
 
Ууу-ла! Ууу-ла! —
марсиане
Воют на краю Земли,
И лазурный луч в тумане
Их треножники зажгли.
 

1958

Иванова ива*

 
Иван до войны проходил у ручья,
Где выросла ива неведома чья.
 
 
Не знали, зачем на ручей налегла,
А это Иванова ива была.
 
 
В своей плащ-палатке, убитый в бою,
Иван возвратился под иву свою.
 
 
Иванова ива,
Иванова ива,
Как белая лодка, плывет по ручью.
 

1958

«Сирени вы, сирени…»*

 
Сирени вы, сирени,
И как вам не тяжел
Застывший в трудном крене
Альтовый гомон пчел?
 
 
Осталось нетерпенье
От юности моей
В горячей вашей пене
И в глубине теней.
 
 
А как дохнет по пчелам
И пробежит гроза
И ситцевым подолом
Ударит мне в глаза —
 
 
Пойдет прохлада низом
Траву в коленях гнуть,
И дождь по гроздьям сизым
Покатится, как ртуть.
 
 
Под вечер – вёдро снова,
И, верно, в том и суть,
Чтоб хоть силком смычковый
Лиловый гуд вернуть.
 

1958

Посредине мира*

 
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
 
 
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
 
 
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – Боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.
 

1958

Мотылек*

 
Ходит мотылек
По ступеням света,
Будто кто зажег
Мельтешенье это.
 
 
Книжечку чудес
На лугу открыли,
Порошком небес
Подсинили крылья.
 
 
В чистом пузырьке
Кровь другого мира
Светится в брюшке
Мотылька-лепира.
 
 
Я бы мысль вложил
В эту плоть, но трогать
Мы не смеем жил
Фараона с ноготь.
 

1958

Ранняя весна*

 
Эй, в черном ситчике, неряха городская,
Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая:
Расселась – ноги вниз – на Каменном мосту
И первых ласточек бросает в пустоту.
 
 
Девчонки-писанки с короткими носами,
Как на экваторе, толкутся под часами
В древнеегипетских ребристых башмаках
С цветами желтыми в русалочьих руках.
 
 
Как не спешить туда взволнованным студентам,
Французам в дудочках, с владимирским акцентом,
Рабочим молодым, жрецам различных муз
И ловким служащим, бежавшим брачных уз.
 
 
Но дворник с номером косится исподлобья,
Пока троллейбусы проходят, как надгробья,
И я бегу в метро, где, у Москвы в плену,
Огромный базилевс залег во всю длину.
 
 
Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля,
Там дышит ровное забвение без хмеля,
И ровное тепло подземных городов,
И ровный узкий свист летучих поездов.
 

1958

Малютка-жизнь*

 
Я жизнь люблю и умереть боюсь.
Взглянули бы, как я под током бьюсь
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.
 
 
Но я не рыба и не рыболов.
И я из обитателей углов,
Похожий на Раскольникова с виду.
Как скрипку, я держу свою обиду.
 
 
Терзай меня – не изменюсь в лице.
Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождем и без гроша в кармане,
Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.
 
 
А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,
Возьми мои последние гроши,
Не отпускай меня вниз головою
В пространство мировое, шаровое!
 

1958

Утро в Вене*

 
Где ветер бросает ножи
В стекло министерств и музеев,
С насмешливым свистом стрижи
Стригут комаров-ротозеев.
 
 
Оттуда на город забот,
Работ и вечерней зевоты,
На роботов Моцарт ведет
Свои насекомые ноты.
 
 
Живи, дорогая свирель!
Под праздник мы пол натирали,
И в окна посыпался хмель —
На каждого по сто спиралей.
 
 
И если уж смысла искать
В таком суматошном концерте,
То молодость, правду сказать,
Под старость опаснее смерти.
 

1958

«Какое счастье у меня украли…»*

 
Всё кончается, как по звонку,
На убогой театральной сцене
Дранкой вверх несут мою тоску —
Душные лиловые сирени.
 
 
Я стою хмелён и одинок,
Будто нищий над своею шапкой,
А моя любимая со щек
Маков цвет стирает сальной тряпкой.
 
 
Я искусство ваше презирал.
С чем еще мне жизнь сравнить, скажите,
Если кто-то роль мою сыграл
На вертушке роковых событий?
 
 
Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать, увел меня с собою,
Потому что здесь чужой старик
Ссорится у зеркала с судьбою.
 

1958