Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

25 июня 1939 года*

 
И страшно умереть, и жаль оставить
Всю шушеру пленительную эту,
Всю чепуху, столь милую поэту,
Которую не удалось прославить.
Я так любил домой прийти к рассвету
И в полчаса все вещи переставить,
Еще любил я белый подоконник,
Цветок и воду, и стакан граненый,
И небосвод голубизны зеленой,
И то, что я – поэт и беззаконник.
А если был июнь и день рожденья,
Боготоворил я праздник суетливый,
Стихи друзей и женщин поздравленья,
Хрустальный смех и звон стекла счастливый,
И завиток волос неповторимый,
И этот поцелуй неотвратимый.
 
 
Расставлено все в доме по-другому,
Июнь пришел, я не томлюсь по дому,
В котором жизнь меня терпенью учит,
И кровь моя мутится в день рожденья,
И тайная меня тревога мучит, —
Что сделал я с высокою судьбою,
О боже мой, что сделал я с собою!
 

1940

«Стол накрыт на шестерых…»*

 
Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной —
Посиди со мной…
 

 
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
 
 
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
 
 
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.
 
 
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»
 
 
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
 
 
– Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
 

1940

Ялик*

 
Что ты бредишь, глазной хрусталик?
Хоть бы сам себя поберег.
Не качается лодочка-ялик,
Не взлетает птица-нырок.
 
 
Камыши полосы прибрежной
Достаются на краткий срок.
Что ты бродишь, неосторожный,
Вдалеке от больших дорог?
 
 
Все, что свято, все, что крылато,
Все, что пело мне: «Добрый путь!» —
Меркнет в желтом огне заката.
Как ты смел туда заглянуть?
 
 
Там ребенок пел загорелый,
Не хотел возвращаться домой,
И качался ялик твой белый
С голубым флажком над кормой.
 

1940

«Пес дворовый с улицы глядит в окошко…»*

 
Пес дворовый с улицы глядит в окошко, —
Ну и холод, ветер поземный, холод лютый!
Дома печки натоплены, мурлычет кошка,
Хорошо нам дома: сыты, одеты и обуты.
 
 
Меху-то сколько, платков оренбургских, чулок да
                                                         шалей, —
Понапряли верблюжьего пуху, навязали фуфаек,
Посидели возле печки, чаю попили, друг другу сказали:
– Вот оно как ведется в декабре у хозяек! —
Подумали, пса позвали: – Оставайся на́ ночь,
Худо в тридцать градусов – неодету, необуту.
С кошкой не ссорься, грейся у печки, Барбос Полканыч:
В будке твоей собачьей хвост отморозишь в одну минуту.
 

1940

Близость войны*

 
Кто может умереть – умрет,
Кто выживет – бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит.
 
 
На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойду в чужую сторону.
Да будет память близких с нами!
 
 
Счастливец, кто переживет
Друзей и подвиг свой военный,
Залечит раны и пойдет
В последний бой со всей вселенной.
 
 
И слава будет не слова,
А свет для всех, но только проще,
И эта жизнь – плакун-трава
Пред той широкошумной рощей.
 

1940

«С утра я тебя дожидался вчера…»*

 
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.
 
 
Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.
 
 
Ни словом унять, ни платком утереть…
 

2 января 1941

Марине Цветаевой*

 
Все наяву связалось – воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.
 
 
Ты – не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
 
 
На радость – руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
 

16 марта 1941

«Русь моя, Россия, дом, земля и матерь…»*

Кони ржут за Сулою…

«Слово о полку Игореве»

 
Русь моя, Россия, дом, земля и матерь!
Ты для новобрачного – свадебная скатерть,
 
 
Для младенца – колыбель, для юного – хмель,
Для скитальца – посох, пристань и постель,
 
 
Для пахаря – поле, для рыбаря – море,
Для друга – надежда, для недруга – горе,
 
 
Для кормщика – парус, для воина – меч,
Для книжника – книга, для пророка – речь,
 
 
Для молотобойца – молот и сила,
Для живых – отцовский кров, для мертвых – могила,
 
 
Для сердца сыновьего – негасимый свет.
Нет тебя прекрасней и желанней нет.
 
 
Разве даром уголь твоего глагола
Рдяным жаром вспыхнул под пятой монгола?
 
 
Разве горький Игорь, смертью смерть поправ,
Твой не красил кровью бебряный рукав?
 
 
Разве киноварный плащ с плеча Рублева
На ветру широком не полощет снова?
 
 
Как душе – дыханье, руке – рукоять.
Хоть бы в пропасть кинуться – тебя отстоять.
 

1941, 1944

Памяти Марины Цветаевой*

 
Где твоя волна гремучая,
Душный, черный, морской прибой, —
Ты, крылатая, звезда падучая,
Что ты сделала с собой?
 
 
Как светилась ты, милостивица,
Все раздаривая на пути.
Встать бы, крикнуть бы, воспротивиться,
Подхватить бы да унести —
 
 
Не удержишь – и поздно каяться:
Задыхаясь, идешь ко дну.
– Так жемчужина опускается
В заповедную глубину.
 

Сентябрь 1941

 
Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне.
 

1946

 
Друзья, правдолюбцы, хозяева
Продутых смертями времен,
Что вам прочитала Цветаева,
Придя со своих похорон?
 
 
Присыпаны глиною волосы,
И глины желтее рука,
И стало так тихо, что голоса
Не слышал я издалека.
 
 
Быть может, его назначение
Лишь в том, чтобы, встав на носки,
Без роздыха взять ударение
На горке нечетной строки.
 
 
Какие над Камой последние
Слова ей на память пришли
В ту горькую, все еще летнюю,
Горючую пору земли,
 
 
Солдат на войну провожающей
И вдо́вой, как ро́дная мать,
Земли, у которой была еще
Повадка чужих не ласкать?
 
 
Всем клином, всей вашей державою
Вы там, за последней чертой —
Со всей вашей правдой неправою
И праведной неправотой.
 

1962

 
Марина стирает белье.
В гордыне шипучую пену
Рабочие руки ее
Швыряют на голую стену.
 
 
Белье выжимает. Окно —
На улицу настежь, и платье
Развешивает.
Все равно,
Пусть видят и это распятье.
 
 
Гудит самолет за окном,
По тазу расходится пена,
Впервой надрывается днем
Воздушной тревоги сирена.
 
 
От серого платья в окне
Темнеют четыре аршина
До двери.
Как в речке на дне —
В зеленых потемках Марина.
 
 
Два месяца ровно со лба
Отбрасывать пряди упрямо,
А дальше хозяйка – судьба,
И переупрямит над Камой…
 

12 января 1963

 
И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.
 
 
Зачем – стрела – я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг,
 
 
Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней.
                    Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою.
И чем я виноват, чем виноват?
 

12 января 1963

 
Не речи, —
            нет, я не хочу
Твоих сокровищ – клятв и плачей, —
Пера я не переучу, —
И горла не переиначу, —
 
 
Не смелостью пред смертью, – ты
Все замыслы довоплотила
В свои тетради до черты,
Где кончились твои чернила, —
 
 
Не первородству, —
                          я отдам
Свое, чтобы тебе по праву
На лишний день вручили там,
В земле, – твою земную славу, —
 
 
Не дерзости твоих страстей
И не тому, что все едино,
А только памяти твоей
Из гроба научи, Марина!
 
 
Как я боюсь тебя забыть
И променять в одно мгновенье
Прямую фосфорную нить
На удвоенье, утроенье
Рифм —
            и в твоем стихотворенье
Тебя опять похоронить.
 

12 января 1963

Чистопольская тетрадь*

 
Льнут к Господнему порогу
Белоснежные крыле,
Чуть воздушную тревогу
Объявляют на земле.
 
 
И когда душа стенает
И дрожит людская плоть,
В смертный город посылает
Соглядатая Господь.
 
 
И летит сквозь мрак проклятый,
Сквозь лазурные лучи
Невидимый соглядатай,
Богом посланный в ночи.
 
 
Не боится Божье диво
Ни осады, ни пальбы,
Ни безумной, красногривой
Человеческой судьбы.
 
 
Ангел видит нас, бездольных,
До утра сошедших в ад,
И в убежищах подпольных
Очи ангела горят.
 
 
Не дойдут мольбы до Бога,
Сердце ангела – алмаз.
Продолжается тревога,
И Господь не слышит нас.
 
 
Рассекает воздух душный,
Не находит горних роз
И не хочет равнодушный
Божий ангел наших слез.
 
 
Мы Господних роз не крали
И в небесные врата
Из зениток не стреляли.
Мы – тщета и нищета —
 
 
Только тем и виноваты,
Что сошли в подпольный ад.
А быть может, он, крылатый,
Перед нами виноват?
 

25 октября 1941

 
Беспомощней, суровее и суше
Я духом стал под бременем несчастий.
В последний раз ты говоришь о страсти,
Не страсть, а скорбь терзает наши души.
 
 
Пред дикими заклятьями кликуши
Не вздрогнет мир, разорванный на части.
Что стоит плач, что может звон запястий,
Когда свистит загробный ветер в уши?
 
 
В кромешном шуме рокового боя
Не слышно клятв, и слово бесполезно.
Я не бессмертен, ты, как тень, мгновенна.
Нет больше ни приюта, ни покоя,
Ни ангела над пропастью беззвездной.
А ты одна, одна во всей вселенной.
 

7 ноября 1941

 
Вложи мне в руку Николин образок,
Унеси меня на морской песок,
Покажи мне южный косой парусок.
 
 
Горше горького моя беда,
Слаще меда морская твоя вода.
Уведи меня отсюда навсегда.
 
 
Сонный осетр подо льдом стоит.
Пальцы мне ломает смертный стыд.
Нет на свете жестче прикамских обид.
 
 
Я вошел бы в избу – нет сверчка в уголке,
Я на лавку бы лег – нет иконки в руке,
Я бы в Каму бросился, да лед на реке.
 

11 ноября 1941

 
Не пожалела на дорогу соли,
Так насолила, что свела с ума.
Горишь, святая камская зима,
А я живу один, как ветер в поле.
 
 
Скупишься, мать, дала бы хлеба, что ли,
Полны ядреным снегом закрома,
Бери да ешь. Тяжка моя сума:
Полпуда горя и ломоть недоли.
 
 
Я ноги отморожу на ветру,
Я беженец, я никому не нужен,
Тебе-то все равно, а я умру.
 
 
Что делать мне среди твоих жемчужин
И кованного стужей серебра
На дикой Каме, ночью, без костра?
 

13 ноября 1941

 
Дровяные, погонные возвожу алтари.
Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори.
 
 
Все, чем татары хвастали, красавица, покажи,
Наточенные ножи да затопленные баржи.
 
 
Окаю, гибель кличу, баланду кипячу,
Каторжную тачку, матерясь, качу,
 
 
С возчиками, с грузчиками пью твое вино,
По доске скрипучей сойду на черное дно.
 
 
Кама, Кама, чем я плачу за твою ледяную парчу?
Я за твою парчу верной смертью плачу.
 

15 ноября 1941

 
Смерть на все накладывает лапу.
Страшно мне на Чистополь взглянуть.
Арестантов гонят по этапу.
Жгучим снегом заметает путь.
 
 
Дымом горьким ты глаза мне застишь,
Дикой стужей веешь за спиной
И в слезах распахиваешь настежь
Двери Богом проклятой пивной.
 
 
На окошках теплятся коптилки
Мутные, блаженные твои.
Что же на больничные носилки
Сын твой не ложится в забытьи?
 
 
В смертный час напомнишь ли о самой
Светлой доле – и летишь опять,
И о чем всю ночь поешь за Камой,
Что конвойным хочешь рассказать?
 

18 ноября 1941

 
Нестерпимо во гневе караешь, Господь,
Стыну я под дыханьем твоим,
Ты людскую мою беззащитную плоть
Рассекаешь мечом ледяным.
 
 
Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит
На закате Судного дня
И целует в глаза, и в уши трубит,
И снегами заносит меня.
 
 
Я дышать не могу под твоей стопой,
Я вином твоим пыточным пьян.
Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?
Себастьян, твой слуга Себастьян.
 

18 ноября 1941

 
Упала, задохнулась на бегу,
Огнем горит твой город златоглавый,
А все платочек комкаешь кровавый,
Все маешься, недужная, в снегу.
 
 
Я не ревную к моему врагу,
Я не страшусь твоей недоброй славы,
Кляни меня, замучь, но – Боже правый! —
Любить тебя в обиде не могу.
 
 
Не птицелов раскидывает сети,
Сетями воздух стал в твой смертный час,
Нет для тебя живой воды на свете.
 
 
Когда Господь от гибели не спас,
Как я спасу, как полюблю – такую?
О нет, очнись, я гибну и тоскую…
 

28 ноября 1941

 
Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем,
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем;
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам – за ворованный хлеб умереть.
 

1941

 
Зову – не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина.
 
 
Твоим бы именем назвать гиблое болото,
Таким бы словом, как засовом, запирать ворота,
 
 
Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,
Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах.
 
 
А на кого дохнула ты холодом лютым?
Кому была последним земным приютом?
 
 
Чей слышала перед зарей возглас лебединый?
Ты слышала последнее слово Марины.
 
 
На гибельном ветру твоем я тоже стыну.
Еловая, проклятая, отдай Марину!
 

28 ноября 1941

«Когда возвратимся домой после этой неслыханной…»*

 
Когда возвратимся домой после этой неслыханной
                                                         бойни,
Мы будем раздавлены странным внезапным покоем,
Придется сидеть и гадать – отчего мы не стали
                                                          спокойней?
Куда уж там петь или плакать по мертвым героям.
 
 
А наши красавицы жены привыкли
                                         к военным изменам,
Но будут нам любы от слез чуть припухшие веки,
И если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном,
Услышу неверную клятву: навеки, навеки!.. —
 
 
Нет, места себе никогда и нигде не найду во вселенной.
Я видел такое, что мне уже больше не надо
Ни вашего мирного дела (а может быть, смерти
                                                мгновенной?),
Ни вашего дома, ни вашего райского сада…
 

1942

Белый день*

 
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.
 
 
В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.
 
 
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
 
 
Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.
 

1942

«Немецкий автоматчик подстрелит на дороге…»*

 
Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,
Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,
 
 
В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,
Но все равно мне будет на этом фронте крышка.
 
 
И буду я разутый, без имени и славы,
Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.
 

1942

«Я много знал плохого и хорошего…»*

 
Я много знал плохого и хорошего,
Умел гореть, как воск, любить и петь,
И наконец попал я в это крошево.
Что я теперь? Голодной смерти снедь.
 
 
Судьба права: не мне, из глины взятому,
Бессмертное открыто бытие,
Но – боже правый! – горько мне, крылатому,
Надеяться на слепоту ее.
 
 
Вы, пестуны мои неосторожные,
Как вы меня забыть в беде могли?
Спасибо вам за крылья ненадежные,
За боль в плечах, за белизну в пыли,
 
 
За то, что ни людского нет, ни птичьего
Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь
На островок рвануться, и достичь его,
И отдышаться там, где вы спаслись.
 

1942

«Чего ты не делала только…»*

 
Чего ты не делала только,
     чтоб видеться тайно со мною…
Тебе не сиделось, должно быть,
     за Камой, в дому невысоком,
Ты по́д ноги стлалась травою,
     уж так шелестела весною,
Что боязно было: шагнешь —
     и заденешь тебя ненароком.
 
 
Кукушкой в лесу притаилась
     и так куковала, что люди
Завидовать стали: ну вот,
     Ярославна твоя прилетела!
И если я бабочку видел,
     когда и подумать о чуде
Безумием было, я знал:
     ты взглянуть на меня захотела.
 
 
А эти павлиньи глазки́ —
     там лазори по капельке было
На каждом крыле – и светились…
     Я, может быть, со́ свету сгину,
А ты не покинешь меня,
     и твоя чудотворная сила
Травою оденет, цветами подарит
     и камень, и глину.
 
 
И если к земле присмотреться,
     чешуйки все в радугах. Надо
Ослепнуть, чтоб имя твое
     не прочесть на ступеньках и сводах
Хоро́м этих нежно-зеленых.
     Вот верности женской засада:
Ты за́ ночь построила город
     и мне приготовила отдых.
 
 
А ива, что ты посадила
     в краю, где вовек не бывала?
Тебе до рожденья могли
     терпеливые ветви присниться,
Качалась она, подрастая,
     и соки земли принимала.
За ивой твоей довелось мне,
     за ивой от смерти укрыться.
 
 
С тех пор не дивлюсь я, что гибель
     обходит меня стороною:
Я должен ладью отыскать,
     плыть и плыть и, замучась, причалить,
Увидеть такою тебя,
     чтобы вечно была ты со мною,
И крыл твоих, глаз твоих,
     рук – никогда не печалить.
 
 
Приснись мне, приснись мне, приснись,
     приснись мне еще хоть однажды.
Война меня потчует солью,
     а ты этой соли не трогай,
Нет горечи горше, и горло мое
     пересохло от жажды,
Дай пить, напои меня, дай мне воды
     хоть глоток, хоть немного.
 

1942

«Если б ты написала сегодня письмо…»*

 
Если б ты написала сегодня письмо,
До меня бы оно долетело само,
 
 
Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях,
Без приписок и запаха роз на полях,
 
 
Пусть без адреса, пусть без признаний твоих,
Мимо всех почтальонов и почт полевых,
 
 
Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, – все равно
До меня бы само долетело оно.
 
 
Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну
Птичью строчку из гласных сюда, на войну.
 
 
Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,
Ты меня и без писем сводила с ума,
 
 
Стань на Запад лицом, через горы твои,
Через сини моря иоа аои.
 
 
Хоть мгновенье одно без пространств и времен,
Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон,
 
 
И, взлетая, дыханье на миг затаи —
Через горы-моря иоа аои!
 

1942

«Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед…»*

 
Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед,
Жил какой-то мальчик. Больше дома нет.
 
 
Бомба в сто кило, земля черным-черна,
Был дом, нету дома. Что делать, война!
 
 
Куча серых тряпок, на ней самовар,
Шкафчик, рядом лошадь, над лошадью пар.
 
 
Вырастет на пустыре лебеда у стены.
Здесь навсегда поселятся бедные духи войны.
 
 
А то без них некому будет скулить по ночам,
Свистеть да гулять по нетопленым печам.
 

1942

«Стояла батарея за этим вот холмом…»*

 
Стояла батарея за этим вот холмом
Нам ничего не слышно, а здесь остался гром,
Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,
И в воздухе морозном остались взмахи рук.
Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.
Сегодня снова, снова убитые встают.
Сейчас они услышат, как снегири поют.
 

1942

Аэростаты воздушного заграждения*

 
В Москве расплодились
диковинные звери,
слоны и киты воздушные.
 
 
Их по ночам отпускают гулять на железных канатах,
пасутся они над городом,
едят что попало,
днем на бульварах лежат,
отдыхают,
набив животы небесной травой, облаками и звездами,
их стерегут девушки с противогазами,
москвичи на них с уважением смотрят:
– Экие звери: важеватые, толстые…
 

1943

Ночной дождь*

 
То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день,
 
 
И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
О близости любви моей,
 
 
О том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла,
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.
 
 
Как слезы, капли дождевые
Светились на лице твоем,
А я еще не знал, какие
Безумства мы переживем.
 
 
Я голос твой далекий слышу,
Друг другу нам нельзя помочь,
И дождь всю ночь стучит о крышу,
Как и тогда стучал всю ночь.
 

1943

«Не стой тут…»*

 
Не стой тут,
Убьют!
Воздух! Ложись!
Проклятая жизнь!
Милая жизнь!
Странная, смутная жизнь!
Дикая жизнь!
Травы мои коленчатые,
Мои луговые бабочки,
Небо – все в облаках, городах, лагунах
и парусных лодках.
Дай мне еще подышать,
Дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной,
Хмельному от водки,
С пистолетом в руках,
Ждать танков немецких,
Дай мне побыть хоть в этом окопе…
 

1943

«На полоски несжатого хлеба…»*

 
На полоски несжатого хлеба
Золотые ладьи низошли.
Как ты близко, закатное небо,
От моей опаленной земли!
 
 
Каждый парус твой розов и тонок,
Отвори нам степные пути,
Помоги от траншей и воронок
До прохлады твоей добрести.
 

1943

Проводы*

 
Вытрет губы, наденет шинель
И, не глядя, жену поцелует.
А на улице ветер лютует,
Он из сердца повыдует хмель.
 
 
И потянется в город обоз,
Не добудешь ста грамм по дороге,
Только ветер бросается в ноги
И глаза обжигает до слез.
 
 
Был колхозником – станешь бойцом.
Пусть о родине, вольной и древней,
Мало песен сложили в деревне —
Выйдешь в поле, и дело с концом.
 
 
А на выезде плачет жена,
Причитая и руки ломая,
Словно черные кони Мамая
Где-то близко, как в те времена,
Мчатся, снежную пыль подымая,
Ветер бьет, и звенят стремена.
 

1943

«Ехал из Брянска в теплушке слепой…»*

 
Ехал из Брянска в теплушке слепой,
Ехал домой со своею судьбой.
 
 
Что-то ему говорила она,
Только и слов – слепота и война.
 
 
Мол, хорошо, что незряч да убог,
Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.
 
 
Немец не тронул, на что ты ему?
Дай-ка на плечи надену суму,
 
 
Ту ли худую, пустую суму,
Дай-ка я веки тебе подыму.
 
 
Ехал слепой со своею судьбой,
Даром что слеп, а доволен собой.
 

1943