Текст книги "Я защищал Ленинград"

С неба на наши головы, кроме бомб, летели листовки: «Товарищи юнкера! Переходите на нашу сторону. Гарантируем вам деньги, вино и женщин!»

Или такой бредовый текст: «Господа юнкера! Наша полевая кухня готовит лучше вашей. Переходите к нам!» Но через несколько дней немцы «поумнели», и новый текст был более серьезным: «Морские юнкера! Ваше дело безнадежное! Сдавайтесь! Убивайте комиссаров, коммунистов и жидов. Эта листовка – пропуск к нам»…

Через нас откатывались на восток остатки разбитых частей. Нам как-то от кавалеристов перепало тринадцать лошадей, так курсант первого курса Платон Климов, опытный кавалерист, прослуживший до академии год в казачьих частях, организовал и возглавил конную разведку батальона.

– Почему курсантская бригада ВМУЗ вводилась в бой разрозненно, побатальонно?

Я уже вам говорил, что на бригаду приходилось 50 километров второй линии обороны. Где немцы прорывались, там сразу и задействовали курсантов-моряков.

– Как происходил отвод бригады с линии фронта?

После войны рассказывали следующее, что когда в конце августа 1941 года Наркому ВМФ Кузнецову сообщили о гибели в полном составе нескольких батальонов из нашей бригады, то тот немедленно обратился к Сталину и с возмущением доложил, что «безголовое» ленинградское руководство лишило ВМФ резерва командных кадров. В войска немедленно ушел приказ Сталина, продублированный Кузнецовым по всем флотским каналам, о снятии с фронта всех бывших учащихся ВМУЗ и о возвращении их на учебу.

Этим указом предписывалось заменить курсантов краснофлотцами с кораблей и частей береговой обороны флота и дивизиями народного ополчения.

А потом начали искать «козлов отпущения», ответственных за отправку курсантов на фронт в июле 1941 года.

Но поскольку Жданов и Ворошилов были «священными коровами», то отыграться решили на контр-адмирале Самойлове, начальнике Управления ВМУЗ.

По одним слухам, Самойлова быстро расстреляли, и на его место был назначен контр-адмирал Степанов. Другие пишут, что Самойлова просто уволили из флотских рядов после Ладожской катастрофы.

Командира сводного батальона Кронтштадтского фельдшерского училища полковника Дмитриева обвинили в потере знамени училища и в неоправданных потерях. Дмитриев был осужден трибуналом, и, как говорили, он десять лет просидел в одиночной камере Бутырской тюрьмы. В 1953 году, после смерти Сталина, по флоту пошли разговоры, что «дело Самойлова, Рамишвили, Дмитриева и других» было пересмотрено, и Дмитриева реабилитировали.

Но я точно не знаю, как все происходило на самом деле.

– А как отводили курсантов с фронта?

Наша автоколонна батальона ВММА прибыла в Петергоф, а оттуда, согласно приказу комбрига, машины двинулись прямо в Ленинград.

Нас доставили на Васильевский остров в Школу подплава КБФ.

Там мы сдали все оружие, получили новое флотское обмундирование и вернулись на место дислокации академии.

Тут же сданное нами оружие передавалось морякам-балтийцам из частей береговой обороны и морякам, снятым с кораблей флота и направленным на защиту города.

А других курсантов бригады ВМУЗ искали и собирали по всей линии фронта. Специальные представители штаба объезжали на машинах передовую или ходили по траншеям, выкрикивая: «Есть ли здесь курсанты морских училищ Ленинграда?»

Самое интересное, что не все курсанты отзывались на эти возгласы…

– Что ждало курсантов и слушателей ВММА в сентябрьские дни 1941 года?

Восьмого сентября мы стали свидетелями пожара Бадаевских продовольственных складов. Зловещим пламенем с едким дымом склады горели несколько дней. Языки пламени высоко поднимались в небо над Загородным проспектом и Международным проспектом, а клубы густого черно-багрового дыма были видны на десятки километров. До этого пожара мы ничего не знали об этих складах, но его результаты мы почувствовали уже на следующий день. Был резко сокращен рацион питания курсантов, хлеб начали выдавать небольшими порциями, каждому индивидуально.

17 сентября 1941 года личный состав академии выстроили. Нам объявили, что наш курс следует на Финляндский вокзал, оттуда мы направимся на Ладогу и водным путем будем переправлены на Большую землю. И только наша колонна вышла из ворот академии на проспект, как на территории академии раздались один за другим три артиллерийских взрыва. Ранило нашего курсанта Сашу Якобсона. А остальных в очередной раз сберег добрый ангел-хранитель. Ведь два снаряда упали точно на то место, на котором стоял наш курс еще несколько минут тому назад. Мы погрузились в вагоны на Финляндском вокзале и днем прибыли на станцию Ладожское озеро. Сказали, что вечером начнется погрузка на плавсредства. Эшелон отвели на запасной путь. Мы долго ждали погрузки. На душе было тревожно. Но 18 сентября наш курс вернули в Ленинград. И здесь мы узнали, что на Ладоге погиб выпускной курс нашей академии, переправлявшийся через озеро в первом эшелоне.

28 ноября 1941 года личный состав академии, голодные и истощенные люди, перешел Ладогу по льду озера, скрытно от немцев преодолев из последних сил тридцать километров, а позже, перейдя озеро, курсанты и преподаватели совершили пеший марш из Кобоны по тылам Волховского фронта, через Сясьстрой к станции Ефимовская. Это еще триста километров…

Далее курсантов вывезли по железной дороге в Вятку.

Но до этого дня надо было еще дожить…

Тринадцатого октября на территорию академии было сброшено с немецких бомбардировщиков более 400 «зажигалок».

При тушении этого пожара погиб мой товарищ Юра Нехамкис.

На академию наводил авиацию немецкий сигнальщик-ракетчик. Курсанты нашего 1-го курса – Валентин Поляков и Боря Нейман – схватили этого сигнальщика.

Голод был страшный. Боря Китайгородский похудел на 30 кг, Юра Жаров – на 25 кг. Практически все курсанты потеряли за два месяца в весе от 15 до 20 килограммов. В середине ноября умер курсант Бениаминсон.

Частые воздушные тревоги, бомбежки, артобстрелы и голод не давали курсантам возможности заниматься. Учебный процесс становился нереальным.

И когда с 22 ноября 1941 года начала работать ледовая «Дорога жизни», было решено эвакуировать академию в Астрахань. К началу эвакуации прежнее решение было изменено и новым местом дислокации академии выбрали город Иваново.

Но по ходатайству руководства ВММА в верхах решили разместить ВММА в Кирове (бывшей Вятке), где уже находились эвакуированные госпитали ВМФ.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже, поскольку с 21 сентября 1941 года я уже не числился в списках личного состава ВММА.

Я не имел никаких сведений о своих родителях и очень волновался о их судьбе. Из скупых сводок Информбюро было трудно составить представление, что творится в боях под Одессой.

У меня в Ленинграде жили родственники, прямо напротив флотского экипажа «Новая Голландия». Теплилась надежда, что родители могли сообщить о себе моим ленинградским родственникам.

Связаться с ними по телефону я не смог, и, чтобы повидать родню, мне пришлось 21 сентября после вечерней проверки пойти в самовольную отлучку.

От родственников я узнал, что мама и сестра эвакуировались из Одессы в Чкаловскую область на станцию Абдулино, а отец остался в Одессе, так как был начальником штаба медицинской службы МПВО города.

Успокоенный, я возвращался на курс и уже в ста метрах от академии вовремя не разглядел армейский патруль, который меня и задержал, так как у меня не было увольнительной. Меня доставили в городскую комендатуру, где после короткого объяснения с дежурным помощником коменданта я был помещен в одну из камер гауптвахты. Там уже сидело человек двадцать задержанных военнослужащих.

За ночь, проведенную в камере на нарах, я успел получить соответствующую «юридическую консультацию». У моряков-«самовольщиков» с гарнизонной гауптвахты было только два выхода. Первый – в суд военного трибунала с последующей отправкой на фронт, «искупать вину кровью», так как в военное время самовольная отлучка из части приравнивалась к дезертирству.

Второй путь – это добровольная отправка в бригаду морской пехоты на фронт. Третьего пути не было… Как правило, моряки просили отправить их в бригады МП. Рано утром во двор комендатуры вывели более сотни военнослужащих, задержанных комендантскими патрулями за минувшую ночь.

Человек двадцать отвели в сторону. Все моряки. Под охраной главстаршины и трех краснофлотцев с винтовками нас погрузили в большую грузовую машину с брезентовым верхом. Мы тронулись в путь. В дороге были часов пять.

Куда нас везут, никто не знал, кроме сопровождающих.

Во второй половине дня 22 сентября 1941 года мы прибыли в поселок Невская Дубровка, расположенный на правом, северном берегу реки Нева.

Здесь находился штаб Невской оперативной группы (НОГ), тылы, резервы, инженерные, медицинские, зенитные и саперные части подразделений, ведущих боевые действия на «Невском пятачке».

«Пятачок» был захвачен 19 сентября 1941 года, когда против поселка Невская Дубровка, на левый, южный берег Невы, в районе поселка торфяников Московская Дубровка был высажен десант в составе 4-й бригады морской пехоты и 115-й стрелковой дивизии. Десант захватил небольшой плацдарм, от 3 до 5 километров по фронту, упиравшийся левым флангом в деревню Марьино и корпуса 8-й ГЭС, а правым – подходил к району деревни Арбузово и изгибу реки Нева у Ивановских порогов. В глубину «пятачок» был от 1800 до 2500 метров.

Почти в центре «пятачка», ближе к Неве, в фундаментах разбитых домов и в укрепленных погребах и основаниях разрушенных кирпичных печей располагались штабы подразделений. Передний край плацдарма заканчивался у насыпи узкоколейной железной дороги, по которой в мирное время возили торф к 8-й ГЭС и к Шлиссельбургу. За эту проклятую насыпь шли постоянные ежедневные бои местного значения, так как это было единственное возвышенное и относительно сухое место.

На остальной территории плацдарма строительство окопов и огневых точек было затруднено тем, что при углублении в землю на метр сразу выступала болотная мутная вонючая вода и заливала окопы. Справа от железнодорожной насыпи находились остатки сожженной и перепаханной снарядами рощи «Фигурная».

Плацдарм непрерывно бомбили, круглосуточно обстреливали из всех видов и калибров артиллерии. И когда говорят, что каждый день на плацдарме погибала и выбывала из строя как минимум тысяча бойцов и что после войны с каждого квадратного метра земли, взятой с глубины на штык лопаты, на «Невском пятачке» высеивали пять килограммов металла, пуль и осколков, то это правда… Из стрелковой дивизии или из бригады МП за десять дней боев на «пятачке» оставалось по 100–150 человек. «Конвейер смерти»…

И мне пришлось там провоевать два с лишним месяца…

Нашу группу из 18 человек привели в штаб НОГ, где нас принял молодой капитан береговой службы, представившийся ПНШ 4-й БрМП.

Лично побеседовал с каждым новичком. Нас покормили.

С наступлением темноты этот капитан с своим ординарцем повел нас к переправе. Нам объяснили, что на берегу и во время переправы запрещено курить, громко говорить, зажигать огонь и т. д.

Быстро и тихо на четырех лодках мы пересекли Неву.

Переправлялись без оружия, сказали, что винтовки получим уже в своих ротах.

Я переправлялся в одной лодке с капитаном, который приказал мне держаться его. Командовал переправой саперный капитан Михаил Федорович Иванов, о котором после на плацдарме ходили легенды. Иванов был символом «пятачка» и проявлял со своими саперами чудеса героизма, обеспечивая бесперебойную переправу на лодках и плотах под постоянным немецким огнем. Всех раненых с плацдарма эвакуировали в наш тыл в любое время суток и в любых условиях.

Я встречался с Ивановым после войны.

В тут ночь на левом берегу реки нас встретили три краснофлотца из бригады и, согласно указаниям капитана ПНШ, стали разводить вновь прибывших по подразделениям. Мне капитан сказал следовать за ним.

Где ползком, где перебежками, а где и по свежевырытым ходам сообщения мы добрались до развалин каменного дома, под фундаментом которого в бывшем погребе был оборудован штаб бригады.

Помещение примерно 7х4 метра и высотой меньше двух метров было перегорожено на несколько клетушек. Потолок был подперт несколькими деревянными столбами. Под ногами хлюпала гнилая болотная вода.

В штабе находились начальник штаба и комиссар бригады, несколько командиров, телефонистов и связных. Капитан ПНШ сказал начальнику штаба: «Курсанта привел, хороший парень. Подойдет на место командира взвода разведки, прежнего командира еще вчера убило». Начштаба с ним согласился.

В это время появился командир бригады полковник Ржанов, которого я сразу узнал. Ему доложили о пополнении и обо мне.

Полковник спросил, с какого я курса ВММА, как попал в бригаду и был ли в его курсантском батальоне. Я коротко и честно все рассказал.

Ржанов согласился с моим назначением, пожал мне руку и пожелал успеха в службе. Так я стал исполняющим обязанности командира 1-го взвода отдельной разведроты бригады МП. Связной привел меня в «блиндаж» командира разведроты. Ознакомившись с моей куцей биографией, ротный, старший лейтенант, посоветовал «побыстрее вжиться во взвод», перенимать опыт у «старичков» и готовиться к заданию.

Старшина роты выдал мне вещевой мешок, котелок, флягу, автомат ППД с двумя полными дисками, пистолет с четырьмя обоймами, две гранаты РГД и две гранаты-«фенечки» Ф-1 и финский нож в кожаном чехле.

Когда я закрепил на себе все это «хозяйство», автомат зарядил диском и перебросил через плечо за спину, то сразу приобрел вид заправского вояки.

В моем взводе было 19 человек. Тринадцать моряков из подразделений береговой обороны и шестеро с различных кораблей.

После второго разведвыхода я стал во взводе и роте своим человеком.

Хорошо относились ко мне и в штабе бригады, что способствовало «головокружительной карьере». Когда шестого октября был убит осколком снаряда командир нашей разведывательной роты, мне приказали вступить в исполнение обязанностей командира разведроты.

В тот день старшина сделал мне подарок – пару сапог вместо моей разбитой обуви. Но долгожителей на «Невском пятачке» не было. В течение трех месяцев нахождения на плацдарме всех убивало или ранило. Я не стал исключением.

В декабре, во время попытки расширить плацдарм, прикрывая наш фланг при вынужденном отходе огнем из пулемета, я был ранен осколками мины.

Всего изрешетило.

Эти осколки постепенно вынимали из моего тела до 1954 года.

Погребенко Александр Николаевич

Погребенко Александр Николаевич

Итак, приехали мы в Ленинград, город готовился к войне, чувствовалось напряжение на улицах, было невооруженным глазом видно, что это уже не мирное время. Только поступили в училище, как нас тут же вывели в лагеря, расположенные под поселком Лисий Нос, напротив города Кронштадта. Я был салажонком, первый курс, а с нами находились в основном крепкие, высокие ребята-второкурсники, красавцы. Но все мы вместо морской учебы делали однообразные упражнения: «Длинным коли! Коротким коли! Прикладом бей! Танки справа, танки слева!»

Сидели в Лисьем Носу, а сами в неведении, что делается на фронте. И в один прекрасный вечер нас вывозят обратно в училищные казармы, дают пехотную форму, осталась только морская тельняшка, также выдали каски и отправили на фронт. Только здесь мы узнали о том, что немецкие войска приближаются к Ленинграду, а наши измотанные войска не могут удержать противника. Поэтому из нас, курсантов 1-го и 2-го курсов Ленинградского Краснознаменного высшего военно-морского училища имени Михаила Васильевича Фрунзе, создали два батальона в отдельной морской курсантской бригаде. В ее состав входили курсанты нескольких военно-морских учебных заведений.

Нас расположили восточнее Кингисеппа, затем наши два батальона перебросили в район деревни Гостилицы. Впереди идут бои, слышен гул, разрывы, звуки бомбежки, а мы рыли окопы в тылу, занимали вторую линию обороны. Вырыли большие окопы и ходы сообщения, сделали специальные щели, в которые можно было залезть, чтобы укрыться от осколков авиабомб. К счастью, время для подготовки имелось.

Вскоре через наши позиции стали идти отступающие части, везли в тыл раненых, навстречу им идет подкрепление, а мы все никак не воюем. И вдруг командиры говорят: «Ушли последние стрелковые части, и перед нами только немцы!»

Ночь не спали, всех охватила непонятная дрожь, думали, что будет в бою. Утром немцы были до того уверены в своей победе, что даже не открыли артиллерийский огонь по нашим позициям, только слегка постреляли минами, и пехота противника пошла вперед с засученными рукавами, ведя сильный пулеметный огонь. Немцы бросили против нас не более двух батальонов, они даже не знали, что впереди стоим мы, морские пехотинцы, думали, что уже практически никого нет до самого Ленинграда.

Враги подошли практически вплотную к нашим траншеям, и тут мы встали во весь рост. Не помню, кто дал команду, мы пошли навстречу противнику со штыками наперевес, немцы от неожиданности перестали стрелять и не могли двинуться ни назад, ни вперед. Они не ожидали, что на них пойдет целая лавина молодых, сильных, подготовленных ребят. Мы не просто остановили врага, буквально за 10 минут перед нами никого не осталось, и километров десять гнали немцев в тыл, даже захватили минометные позиции. А потом, когда вышли вперед, надо готовить новые позиции, а ты попробуй вырыть ночью окопы в каменистой почве. Так что вернулись на свои подготовленные позиции, и правильно сделали. Наутро началось страшное дело, земля трясется, самолеты налетали целыми волнами, бомбят и стреляют. Это ужас был, даже земля тряслась. Я выглянул – у нас окопы были дерном выложены, так, чтобы не было видно, после непрерывных бомбежек все перемешано, страшное дело, одна атака самолетов следовала за другой. Когда все прекратилось, на нас пошли танки и пехота. И немцы уже двигались не так свободно, как в первый день, а за танками. И вот тут мы уже воевали не на жизнь, а на смерть. Здесь погиб в рукопашной схватке мой товарищ Леня Сидоров. Я видел, как он умирал, но ничего не мог сделать, потому что немцы ворвались на левый фланг наших позиций, нужно было выручать товарищей, и мы пошли в атаку под крик: «Взвод, вперед!» Причем все пошли, кто кричал, снова не знаю. Началась рукопашная. И в это время Леню убили, я не мог нагнуться к нему, потому что тогда меня бы проткнули штыком. Но в итоге мы отстояли свои позиции и неделю держали оборону, потом вынуждены были начать отступление, сдали Петергоф и только под Ленинградом остановили врага. Продвижение немцев сдержала беззаветная преданность людей, они не щадили себя. Немцы тогда сильнее нас были, до того приучены к войне, что ужас. Но у нас имелось самое главное – вера в победу, мы шли в атаку «За Сталина! За Родину!». Умирали и не говорили ни одного слова наперекор командирам. Думали только о том, как защитить нашу Родину от агрессора, это было наше святое дело. В этом и заключается настоящий дух. К тому времени я уже забыл, что являюсь курсантом, нас смешали с обычными стрелковыми войсками. Но вот командование не забыло, вспомнили о том, что мы курсанты, к тому времени я был ранен и лежал в медсанбате, даже оттуда вытащили. Отправили в эвакуацию, нас через Ладожское озеро вывезли на Большую землю, мы шли прямо по льду в феврале 1942 года. Добрались до станции Кабоны, остановились в местной церкви, я настолько выбился из сил, что мне помогал идти товарищ. После ночевки наш отряд получил приказ идти в пристанционный поселок Ефимовская. Это была единственная станция, откуда нас могли отправить эшелонами по назначению.

Интервью и лит. обработка Ю. Трифонова

Пестеров Евгений Павлович

1 августа 1941 года меня направили на Ленинградский фронт. Попали мы в 428-й истребительный полк, который дислоцировался на аэродроме Гатчина. Это старинный аэродром, который был еще до Октябрьской революции. Но, к сожалению, полк не успел сформироваться полностью, когда фашисты, прорвав оборонительные сооружения под Лугой, подошли к самой Гатчине. Под Ленинградом оказалось очень много наших поврежденных самолетов, и тогда собрали несколько бригад, и приказом Военного совета Ленинградского фронта были организованы ремонтные авиационные базы. Нас направили в город Ленинград во 2-ю ремонтную авиационную базу, которая находилась на территории авиационного завода № 47. Этот завод был крупным, у него было свое летное поле, и там мы ремонтировали наши поврежденные самолеты.

– И бомбардировщики, и истребители?

Да, но мне пришлось в основном ремонтировать истребители. На бомбардировщиках я работал мало.

– Какие были истребители?

И-16, И-15бис, И-153, были разведчики Р-5, были также бомбардировщики СБ. Все эти самолеты мы ремонтировали в цехах 47-го завода.

– С точки зрения электрооборудования что выходило из строя, что приходилось больше всего ремонтировать?

Приходилось менять кабельную сеть, электрооборудование, аккумуляторы, генераторы и другие бортовые приборы, мы делали пробную зарядку аккумуляторов, пробные пуски генераторов и наладку этого оборудования на самолете. Территория завода обстреливалась дальнобойными артиллерийскими батареями противника, потому что враг подошел уже к Пулковским высотам. Наш завод находился в видимой дальности, мы уже видели Пулковские высоты. У нас были, конечно, большие потери – и среди военных, и среди гражданских – рабочих завода. Очень печально, что среди погибших были женщины. Когда обстрел и бомбежки усилились (это было примерно в конце сентября 1941 года), нас перебросили на территорию авиационного завода № 21. Находился он на северо-востоке Ленинграда. Там мы продолжили ремонтировать самолеты. Осенью, в конце октября, когда уже нечего было ремонтировать, когда остались буквально считаные экземпляры наших действующих самолетов, нас, авиационных механиков, техников, инженеров, собрали под крыло 439-го истребительного авиационного полка и направили на станцию Ладожское озеро. Мы ждали погрузки на корабли Ладожской военной флотилии, потому что блокада Ленинграда была полностью замкнута в начале сентября, примерно 8–9 сентября, и нас решили перебросить на Большую землю на кораблях Ладожской военной флотилии. Но перед нами две баржи с эвакуированными из Ленинграда стариками и детьми были потоплены фашистской авиацией, и нас задержали на станции Ладожское озеро до тех пор, пока не испортится погода в этом районе. И вот в конце октября – начале ноября нас погрузили на канонерскую лодку «Норе» из состава Ладожской военной флотилии, и мы поплыли на противоположный берег Ладожского озера. Был шторм, корабль бросало, как щепку. Наш состав в основном был технический, и все лежали на палубе, чтобы удержаться при этой штормовой погоде. Моряки ходили между нами и смеялись: «Эх вы, летчики, даже морской качки не выдерживаете!» Некоторые из нас были в плачевном состоянии, и рвало нас, и тошнило, и все такое. Ну, наконец, мы доплыли до Новой Ладоги, нас выгрузили, на машинах довезли до железнодорожной станции и затем отправили в город Череповец. Там нас переформировали и в январе 1942 года направили на Карельский фронт.

Интервью А. Драбкина, лит. обработка С. Анисимова