Текст книги "Я дрался в 41-м"

Остапчук Григорий Данилович

Вечером 21 июня в каком-то селе нас встретили с духовым оркестром, и мы расположились отдыхать в зарослях лозняка.

Сели отдыхать, разрешили поесть НЗ, переночевали, а утром тревога. Всех построили, и командир части сделал сообщение: «Товарищи, началась война!» Для нас это известие стало полной неожиданностью, но сказали и сказали, значит, будем бить врага. Мы были абсолютно уверены в своих силах.

Тут наш батальон отделили от полка и отправили на уничтожение немецкого десанта. При этом выдали всего по 20 мин на миномет и по 30 патронов на карабин. Но разве с этим много навоюешь?! а нам, наводчикам, полагался даже не карабин, а револьвер. Их выдали, а патроны нет. Но пока мы дошли туда, десант там уже уничтожили другие части.

Тогда ускоренным маршем, где бегом, где шагом, пошли догонять свою дивизию. В одном месте где-то за Молодечно расположились на ночлег в лесочке. Командир отдал приказ: «Разжечь костры, но обвесить их плащ-палатками и приготовить еду из НЗ». Стали располагаться, натаскали воды, рядом было какое-то озеро не озеро, болото не болото. Дело уже под вечер, сидим, тут командиры приказывают: «Переобуться!», чтобы мы не натерли мозоли. И тут, когда я один ботинок снял, обернулся – солдат стоит. А на петлицах у него золотые буквы ВПУ. С ручным пулеметом в руках и по грудь мокрый: «Товарищи, я курсант Виленского пехотного училища». Его, конечно, сразу увели к комбату, и там он рассказал, что все их училище разбито, а половина курсантов-прибалтов сама перебежала к немцам.

Сразу команда: «Потушить костры!», вот тебе и поужинали. Пошли в темноте искать место у Молодечно, где нам приказали занять позиции. На окраине леса окопались, заняли оборону, а через поле от нас уже находились немцы.

На рассвете слышим гул, и дали команду: «Не высовываться! Без команды не стрелять!» Потом смотрим, а на нас 14 танков идут. Но у нас при батальоне было две «сорокапятки» и они как дали залп, два танка сразу задымилось. Дали второй – еще один, тогда они развернулись и ушли обратно.

Тут вдруг команда: «Сняться с позиций!» И только мы из этого леса перебрались через поле, как на то самое место, откуда мы только ушли, как налетели самолеты. Аж страшно смотреть туда было. Вот тут мы и поняли, что все, шутки кончились, война – это не игра.

И начались отходы, отходы. Остановимся, дадим бой и опять скорее-скорее отходим. Вот в этих переходах я потерял своего приятеля Васю Егина, с которым мы вместе призывались из Тулы. Он служил в пехоте, и когда мы отходили я его вдруг увидел. А дни жаркие стояли, и Вася, видимо, не сдержался, напился непонятно из какой лужи, и стоит весь мокрый и не может идти. А нас же командиры все время предупреждали: «Не пейте воду! Потерпите!» Я к нему подбежал, тяну за руку: «Вася, айда! Айда, друг!» – «Гриша, не могу.» И мне пришлось его оставить, потому что надо было догонять свою роту, и больше я его не видел и судьбы его не знаю.

Многие ветераны, которые пережили эту горькую долю отступления летом 41-го, признают, что в это время в войсках царил хаос и было много чего неприглядного. Что кругом царила паника и началось чуть ли не повальное дезертирство.

Нет, лично я ничего такого не видел, потому что наша дивизия была кадрового состава и мы все были дисциплинированные солдаты. Конечно, мы были новички, но у нас все было организовано как полагается, без всякой паники. Помню, у местечка Плещеницы дали немцам большой бой. Вот тут у нас появились первые потери – двое раненных.

В общем, свою дивизию мы догнали только возле старой границы. Заняли оборону, помню, рядом с нами стояла какая-то Пролетарская дивизия, и несколько дней вели там очень крепкие бои. Зато тут нас хорошо снабжали, регулярно подвозили боеприпасы и питание. Но вот опять слева или справа немец прорвал нашу оборону, и мы оказались в окружении. Вся дивизия ушла назад, а наш батальон оставили прикрывать отход. Сутки прикрывали, и к вечеру команда: «Сняться с позиций!» И всю ночь бегом, бегом. Но мне как минометчику было легче, потому что у нас на каждый миномет полагалась повозка с одной лошадкой, и мы на них все погрузили, и на мне остался только пустой наган и прицел от миномета. Да еще за оглоблю держусь, чтобы легче было бежать, а на пехотинцах все их снаряжение, а наш комбат ездил на лошади вдоль нашей колонны и все подбадривал нас: «Ребятки, ну потерпите еще немного, нам бы только Березину пересечь!» До Березины то мы дошли, помню, там лесок стоял, а на мосту уже немцы. И вот они оцепили наш батальон в этом лесочке и где-то после обеда мы пошли на прорыв.

Там невдалеке лежало ржаное поле и луговое, и мы по ним где-то с километр бежали в сторону большого леса. Окопы пехоты сразу проскочили, но немцы нам наперерез пустили танки. В этот момент я увидел, как мой командир взвода Александр Дубинин, с которым у меня сложились отличные отношения, схватил две гранаты, побежал в сторону танков, и как кто-то потом рассказывал, что бросился под один из них. Потом даже говорили, что ему за это посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, но подтверждения этой информации я так нигде и не нашел.

И вот когда мы вырвались, в лесу посчитались, а из всего батальона нас осталось лишь 32 человека. Правда, из 60 человек нашей минометной роты спаслось довольно много: 10 бойцов и младший лейтенант, командир второго взвода, а все остальные, во главе с комбатом, погибли. а мне вот повезло. Рядом со мной падали убитые, а я все бежал, бежал и добежал. Причем тащил на спине трубу миномета весом в 21 килограмм. Это ведь мое оружие, как его бросишь?..

А не лучше ли было пойти на прорыв ночью?

Вообще-то так решили наши командиры, но я не считаю, что это была ошибка. Во-первых, немцы так и ожидали нашей атаки ночью, а во-вторых, в темноте прорываться было бы еще хуже, потому что вообще ничего не видно, а кругом сплошной перекрестный огонь.

Всю ночь мы шли по этому лесу и по болоту вышли на Березину. А по реке, видимо, раньше сплавляли лес, потому что там оказалась масса брошенных плотов. И вот мы перепрыгивали с бревна на бревно, но в один момент я поскользнулся, упал в воду и, естественно, с этой тяжеленной трубой стал тонуть. Из последних сил выныриваю, а меня не успевают подхватить. И потом я услышал как младший лейтенант мне кричит: «Скинь трубу!» а я хоть и тону, но жалко, ведь это мое оружие. И все-таки скинул ее с себя, вынырнул, меня тут же подхватили, и этот младший лейтенант меня еще и отчитал: «Ты что, не понимаешь, что и ты бы там на дне остался?! Дадут же нам еще другую трубу!»

Пошли дальше. Если на пути попадалась деревня или село, то вперед на разведку пускали двоих. Вот так и шли. Водном селе встретили других солдат из нашей дивизии, и они-то нам и рассказали, что дивизия разгромлена и наш комдив приказал всем оставшимся в живых пробиваться небольшими группами в Витебск. Ну а если и там окажутся немцы, тогда пробиваться в Смоленск.

И вот мы, минометчики, 10 человек и командир, пошли своей группой. Сколько шли, уже не помню. Помню, остановились в одной деревне и только собрались уходить, как из-за косогора послышался гул, и нам навстречу бежит девчонка: «Прячьтесь солдаты, там немецкие танки идут!»

Побежали в сторону леса и увидели оттуда дорогу, по-моему, это была шоссейка Минск – Москва. Видим, что ее пересекают танки, много, штук 100, наверное, но как узнать, чьи они? Тут я сам вызвался: «Давайте я схожу и все узнаю». Пошел, а это оказались наши танки. Вижу, возле одного из них сидит танкист и в планшете изучает карту. Я ребятам помахал пилоткой, они и подошли. Представились, объяснили этому танкисту ситуацию, и он нам сказал: «Сейчас вы в Витебск точно не попадете, там идут бои. Вы лучше по нашим следам идите в Оршу, а оттуда еще по ночам уходят эшелоны в Смоленск».

Только отошли, слышим: «Стой!» Бегут к нам трое с автоматами: капитан и два сержанта: «Расстреляю! Паникеры!» Капитан все махал пистолетом и кричал на нас матом. Тут наш младший лейтенант не выдержал: «Товарищ капитан, вы закончили? а теперь я скажу». И тоже как дал в бога мать: «Мы-то сражались, а где вы были?! Мы вас под Минском две недели ждали, где вы были?!» Тут капитан смягчился: «Ладно, ладно, давайте идите».

А в этот период у вас не появилась такая мысль, что война нами проиграна?

Нет, таких мыслей ни у меня, ни у моих товарищей не было, потому что мы все были убежденные комсомольцы и верили, что обязательно победим врага.

Чем вы питались в пути?

В том местечке, где нам приказали пробиваться на восток малыми группами, находились маслозавод и пекарня, и майор – замначштаба дивизии сам нам сказал, чтобы мы там запаслись на дорогу. И мы в один котелок набрали крупы, в другой масла, нашли немного хлеба. Но главное – в Белоруссии ведь народ очень приемный, и когда мы заходили в села, то люди делились всем, чем могли. Этого я никогда не забуду. По дороге, кстати, я у одного крестьянина свои сапоги сменил на лапти, потому что в сапогах вечно сырые портянки сильно натирали ноги, а в лаптях идти значительно легче.

В общем, все-таки добрались до Орши, но там нас переформировали, и я попал совсем в другую часть. Дали мне карабин с патронами, а на разбомбленном складе нашел себе и ботинки, и даже гимнастерку сменил, и из Орши мы без боев пошли на Смоленск.

В Смоленске шли ожесточенные бои, вот тут нам пришлось вдоволь настреляться. И наступали, и отходили, но потом немцы все-таки прижали нас к Днепру. А наши саперы все никак не могли достроить мост. Только они закончат, как налетала немецкая авиация и все уничтожала. Поэтому Днепр нам пришлось форсировать вплавь, но сколько при этом народу погибло.

В одном месте нашли вроде как отмель, но в самом глубоком месте там все равно было выше человеческого роста. К тому же сильное течение, и если тебя сорвало и понесло, считай, все. Помню, подошли в темноте к берегу, начали раздеваться, а наш командир, я запомнил его фамилию, капитан Толстиков, кстати, еврей, сидит с понурым видом. «Товарищ капитан, вы чего?» – «Ребята, я же плаваю как топор, сразу на дно.» И тогда двое ребят, здоровые украинцы, буквально на руках перетащили его на тот берег. А многие той ночью погибли. Я сам спас одну девчонку-санитарку. Вытащил ее на берег. Она нахлебалась, лежит голенькая, вся одежа уплыла, так я снял с себя нижнюю рубашку, кальсоны и ей отдал. Правда, даже и не подумал спросить, как хоть звать ее.

И еще деталь. Прямо на берегу стоял майор и рядом с ним два сундука полные денег: «Ребята, спасайте валюту!» Некоторые брали по несколько пачек и на том берегу сдавали обратно.

Пришли на станцию Сафоново. Сутки там пробыли и потом нас отправили в Издешково. Там опять переформировали, кого куда, а меня оставили там же, при складах. Все там делали: и охраняли, и разгружали все подряд, и продукты и боеприпасы. Но тут немцы где-то в стороне опять прорвали фронт, и эти склады пришлось бросить. Помню, мы шли, а они за нами рвались.

Но далеко мы не ушли. Где-то под Вязьмой я попал в плен.

Интервью и лит. обработка – Н. Чобану

Буров Тимофей Семенович

С 23 июня 1941-го я получил очередной отпуск, а уехать хотел в воскресенье, 22-го. Но, как назло, судьба распорядилась по-своему. Ровно в четыре утра меня, командира батареи, по тревоге вызвали в штаб 36-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Белорусского военного окруна с приказом срочно прибыть в район Бреста. Когда прибыл в штаб, там уже собрались почти все командиры. Мой командир капитан Пуйто объявил, что фашистская Германия вероломно нарушила границу СССР. Это – война. Заместитель командующего артиллерией Особого Белорусского военного округа генерал Поздняков приказал нашему дивизиону срочно прибыть к Бресту в район сосредоточения танков и прикрывать их с воздуха.

Наша батарея успешно завершила переход и своевременно прибыла к месту назначения. Но ни одного танка мы там не увидели. В Бресте шли ожесточенные бои. Мы видели, как отдельные пехотные подразделения вместо того, чтобы организовать оборону или поддержать сражающихся в Бресте, в панике бежали. Таков был эффект внезапного и мощного удара гитлеровцев. Толпы наших бегущих пехотинцев 1941 года я не забуду никогда. Я прошел всю Великую Отечественную, но подобной картины больше (а было и в последующие годы временами тяжело) никогда не видел…

В обстановке хаоса и паники наш дивизион выглядел «островком спокойствия» – мы были кадровой частью. Но почему тогда бежала кадровая пехота, понять до сих пор не могу. И вот, не найдя своих танков, мы получили новый приказ: прикрыть от воздушных налетов сосредоточения войск и штабы.

У нас тоже не было полного порядка. Батарея почти не имела снарядов. Для того чтобы успешно вести бой, нам нужно было иметь 2,5 боекомплекта, а у нас имелось лишь 0,5.

Я смотрю в бинокль и думаю, что же делать. Снарядов-то нет. И вдруг на мое счастье появились наши разведчики, волоча немецкого «языка». Старшим у разведчиков был капитан Сальников, который мне посоветовал немедленно сняться с места и уехать лесом; указал место, куда прибыть.

Таким образом, моя батарея стала прикрывать отступление 19-й армии. За время пребывания в пехоте батарея уничтожила 15 мотоциклов, подбила 5 танков и сбила 3 вражеских самолета. Это были наши первые победы.

В боях за Смоленск на нашу огневую позицию прорвались немецкие танки. Завязался горячий бой. Прямой наводкой два танка уничтожили, один – подбили, а немецких десантников наша пехота взяла в плен. Батарея понесла значительные потери.

В начале октября 1941 года нашу батарею перевели на охранение автодорожного моста через Днепр. Через три дня, при налете фашистской авиации на этот мост, мы сбили самолет «мессершмит» и уничтожили 10 парашютистов. Хорошо тогда сражались сержанты – командиры орудий Семенов из Смоленска и Боев из Астрахани, разведчик Мансуров из Казахстана, старшина батареи Орлов, заряжающие Степанов, Кобзев, Петров и другие. За боевые действия трое из них, Семенов, Мансуров и Орлов, были награждены орденами Красной Звезды. Я был награжден орденом Красного Знамени.

Ночью, 14 октября, нам приказали оставить мост, а оставшуюся технику и боеприпасы уничтожить и в пешем порядке пробиваться к своим, вынося с собой раненых. Десять суток мы выходили из окружения. И нам тогда повезло – в то время немцы по ночам не воевали.

Наконец, мы благополучно вышли к своим. Рядовых и сержантов тут же отправили на фронт, раненых поместили в госпиталь. У меня, как и у других, отобрали личное оружие и начали «проверять». И лишь после этого отправили снова на фронт.

Немало пришлось пережить невзгод, потерять многих боевых товарищей. Но самым тяжелым в памяти моей остается начало войны – 1941 год.

Материал предоставил И. Вершинин.

Лесин Григорий Исаакович

Утром 22 июня меня разбудила мама и сказала, что на нашей улице идут разговоры о какой-то войне. Наскоро одевшись, я вышел на улицу. Стояла какая-то жуткая, особая тишина, то тут, то там шептались между собой маленькие скопления людей, одни говорили, что немцы уже бомбили Минск, Киев, Москву, а другие утверждали, что наши уже перешли границу, хорошо «всыпали» немцам, и те бегут без оглядки от наших границ. Радио периодически передавало бравурные марши или молчало. Никто ничего толком не знал, но все задавали один и тот же вопрос: как понимать заявление ТАСС от 14-го числа, какая может быть после этого война? Но после выступления по радио Молотова стало ясно, что война это уже не слухи, а реальность. Высоко в небе непривычно натужно гудели моторы пролетавших самолетов. Витебск еще не подвергался бомбежкам, война казалась где-то очень далеко от нас, и вообще думалось, что это не война, а какое-то недоразумение, которое скоро кончится.

23 или 24 июня пошли первые слухи: немцы бомбили вокзал, есть убитые и раненые. Появились первые беженцы, в основном это были жены и дети командиров Красной Армии, из Прибалтики. Почти все они были полураздетыми, без домашнего скарба, рассказывали, какие тяжкие испытания перенесли во время своего бегства.

Их старались успокоить, кто сколько мог давал им деньги, кормили, приглашали в гости на ночлег, всячески пытались помочь. В последующие дни поток беженцев все возрастал, но они почти не задерживались в городе, узнавали дорогу на восток и продолжали идти. В институте ходили разговоры о формировании проректором Фещенко партизанского отряда, но толком никто ничего не знал. Секретарь комитета комсомола института объявил, что в городе формируется истребительный отряд и комсомольцы могут добровольно вступить в его ряды (кстати, в этом отряде был Ефим Гольбрайх, с которым вы уже делали интервью). Этот отряд формировался в клубе фабрики имени К. Цеткин. Я и еще несколько студентов пошли в этот клуб. Там уже было полно молодежи с разных заводов, фабрик и учебных заведений.

Наш командир взвода, такой же студент, как и мы, долго и нудно стал объяснять задачу «истребителей» (или, как их потом стали называть, – «ястребков») – охранять различные объекты в городе, вылавливать шпионов, диверсантов и провокаторов, следить за светомаскировкой и так далее. Нам выдали какие-то допотопные пятизарядные винтовки образца «конца XIX века». Как выглядят немецкие «шпионы» и диверсанты – каждый «истребитель» решал сам. Образы «вражеских лазутчиков» в нашем понимании и сознании сложились в основном из кинофильмов и литературных произведений того времени. Помню, как в первые дни патруль «ястребков» привел в штаб истребительного батальона «немецкого шпиона», задержанного на улице, и доложил, что пойман заброшенный в наш тыл немецкий агент. Этот задержанный человек возмущался на чистейшем русском языке, кричал, что он еврей, а не немец, и только после того, как один из пришедших «ястребков» в нем опознал своего институтского преподавателя, его отпустили (а ведь в горячке спокойно могли и шлепнуть), а над слишком бдительными и ретивыми «ястребками» долго посмеивались… Меня назначили командиром отделения, я взял всех на учет и выдал каждому «ястребку» патроны. Объектом для круглосуточной охраны была почта на улице Ленина, потом нас перебросили на охрану нового моста через Двину, а затем – железнодорожного вокзала. Но до вокзала мы не дошли, по пути нам изменили задание и послали на военный аэродром во внешнюю охрану по периметру летного поля.

Мой пост находился на самом краю аэродрома, рядом ни живой души, и хотя ночи были светлыми и короткими, за каждым деревом, кустом или столбом мерещился крадущийся противник… Постепенно наш истребительный батальон стал таять на глазах, началось дезертирство. За время своей «службы» в истребительном батальоне я несколько раз выбирался домой, прибегу, посмотрю на всех и опять убегаю назад в отряд. Дома мы обсуждали сложившееся положение, но ничего определенного не предпринимали.

Многие уже стали покидать город, на нашей улице стало меньше соседей.

Брат Яша мне говорил, что его завод уже начал эвакуацию и ему предложили уехать вместе с заводом, но пока он тоже назначен в какую-то команду по охране заводского имущества. Посоветовать что-то дельное маме я по своей неопытности не мог, да и не верил, что немцы возьмут город. 9 или 10 июля я смог вырваться из своего подразделения и забежал домой, где застал только Яшу, мама еще ходила на работу а сестра Циля была у подруги. Наскоро поговорив с братом и не дождавшись мамы и сестры, я стал собираться обратно в свой уцелевший отрядик, так как командир сказал, чтобы я быстро возвращался. Я оставил дома все свои документы и фотографии, которые таскал с собой, взял только паспорт и свидетельство об отсрочке от призыва, а за остальными документами думал зайти в другой раз. Крепко обнялся с братом, мы прощались с ним долго, словно предчувствовали, что видимся в последний раз…

Я попросил у Яши папиросы, он отдал мне свою пачку папирос «Крым», коробочку от которых я потом хранил как память и пронес с собой по всем фронтовым дорогам…

Мы постояли еще немного, и я нехотя стал отходить. Яков стоял на крыльце и смотрел мне вслед. Я еще несколько раз оглянулся, потом завернул за угол… и с этого дня началась наша общая трагедия… Ночью остатки нашего истребительного отряда куда-то направляли, где-то останавливали, и даже я, коренной витебчанин, не смог сориентироваться и понять, в каком же районе города мы находимся.

От отступающих красноармейцев я узнал, что Витебск сдан, мой район и все прилегающие к нему улицы уже находятся в немецких руках… А сколько людей не успели уйти из города… Ведь радиопропаганда ежедневно вещала, что все, кто самовольно покидает город, являются дезертирами и паникерами, и с ними надо вести беспощадную борьбу… и так далее, в таком же духе. Находились и такие, которые убеждали соседей, что немцы – самый культурный народ в Европе и поэтому с ними тоже можно жить, да и немецкие рабочие и крестьяне никогда не допустят издевательств над нашим народом, ведь они «наши братья в борьбе с мировым капитализмом».

Особенно преуспел в такого рода «пропаганде» наш сосед, директор книжного магазина Свинкин, который все время сыпал именами: Гете, Гейне, Бетховен, называл и других выдающихся немцев, мол, не верьте советской агитации, немцы нам плохого ничего не сделают. Этот Свинкин половину улицы сагитировал остаться в оккупации…

В итоге сам погиб и других погубил…

А по Смоленской дороге шли и ехали отступающие войска, и вперемешку с ними шли несчастные беженцы с нехитрым скарбом. Тщетно я искал среди них своих родных или хотя бы знакомых, от которых я мог бы хоть что-нибудь узнать о судьбе своей семьи.

Я был в каком-то страшном состоянии… Те, кто шел на восток рядом со мной, находились на грани срыва. Непрерывные бомбежки… Немецкие самолеты буквально «утюжили» дорогу, после очередной порции сброшенных на наши головы бомб самолеты косили людей пулеметным огнем, не разбирая, где гражданские беженцы, а где красноармейская колонна. Люди разбегались по сторонам и ложились кто в канаву, кто просто в поле, убитые оставались там, где их настигла смерть, раненых никто не опекал, уцелевшие были в шоке… Вслух говорили: «Как же так? До войны шумели: наша авиация летает быстрее, выше и дальше всех, а где она сейчас? Почему ее не видно?»…

Не могу забыть до сих пор эпизод, который стоит перед глазами. После одной из бомбежек я увидел на дороге армейскую повозку, рядом с которой лежала убитая лошадь, а другая лошадь, без одной ноги, стояла на трех ногах, и совершенно натурально плакала. Впервые в жизни, я увидел, как плачет лошадь, из ее больших глаз текли слезы. На повозке, перевалившись через ее борт, висел окровавленный труп красноармейца. Немного поодаль лежала убитая женщина с мертвым ребенком и еще несколько убитых гражданских. Я стоял в оцепенении и не мог сдвинуться с места, даже услышав очередной отчаянный крик «Воздух!!!» Вдруг я увидел своего одноклассника и однокурсника, близкого друга Семена Розеблюма, мы кинулись друг другу навстречу и так обрадовались, что нашли один другого, что даже не знали, с чего начать разговор, хотя виделись с ним всего пару недель тому назад. Семен подтвердил, что Витебск полностью в немецких руках, об этом говорили и командиры отходящих частей.

Но я все же надеялся, что мои родные успели уйти от немцев, уехали на эшелонах, стоявших на станции. Беженцы из Прибалтики, идущие с нами в одной колонне, говорили, что когда они уходили из своих родных мест, то в них стреляли местные жители, казавшиеся до войны порядочными гражданами, а на самом деле оказавшиеся «оборотнями» – фашистскими прихвостнями. Мне не хотелось думать, что среди витебчан могут найтись такие предатели, да как оказалось – нашлись, и немало…

Пошли с Семеном вдвоем дальше на Смоленск, миновали станцию Лиозно, забитую беженцами и эшелонами с каким-то заводским оборудованием. Станцию беспрерывно бомбили. Крупных армейских заслонов на дорогах как таковых мы нигде не видели, хотя нас несколько раз останавливали милицейские и армейские патрули, видимо, молодые парни в гражданской одежде с нелепыми «старорежимными» винтовками за спиной и противогазными сумками, набитыми патронами, вызывали у патрулей недоумение, не дезертиры ли? Но наши свидетельства об отсрочке от призыва выручали, нас сразу пропускали. Мы искали возможность присоединиться к какой-нибудь воинской части, но в первые дни у нас ничего не получалось, от нас просто отмахивались.

Неожиданно по пути к нам подошли два летчика, лейтенанты, одетые в новую форму. Мы обрадовались таким попутчикам, хотя парадная форма ВВС в смоленском лесу нас немного смутила. Один из них попросил у меня винтовку, мол, интересно посмотреть.

Он повертел ее в руках, щелкнул затвором и перед тем, как возвратить ее мне, сказал, что эти винтовки очень давно стояли на вооружении английской армии.

И действительно, винтовка была не похожа на «трехлинейку», она был длиннее, тяжелее, с длинным штыком и большего калибра. Затем наши дороги разошлись, лейтенанты почему-то пошли на запад, в сторону Витебска, а мы с Розенблюмом на Смоленск.

Тогда, по неопытности, мы не могли заподозрить в этих в двух странных здоровых молодых парнях в новом командирском обмундировании ВВС тех людей, кого немцы забрасывали в наш тыл, чтобы сеять панику и совершать диверсии, но позже, когда пришлось не раз оказаться в подобной ситуации, мы уже стали бдительнее и разбочивее, тем более нам уже многое объяснили кадровые красноармейцы. Страх перед немецкими диверсантами, перед окружением прочно засел у многих, кто шел на восток.

Всех, и беженцев, и красноармейцев, интересовали только две проблемы: безопасный проход на восток и где чего-нибудь поесть. В Рудне нам удалось раздобыть батон голландского сыра, и только тут мы вспомнили, что голодные, как волки.

Немецкие летчики, понимая, что им ничего не угрожает, буквально «ходили по головам» на бреющем полете, поливали огнем дорогу. От отчаяния некоторые красноармейцы и командиры пытались стрелять по самолетам из винтовок и пистолетов. На обочинах и прямо на дороге оставались тела убитых, но уцелевшие, не останавливаясь, продолжали движение… Только один раз мы увидели, как три наших истребителя вступили в воздушную схватку с десятком немецких «мессершмитов», один из наших самолетов загорелся, летчик выбросился с парашютом, но немецкий летчик стал добивать его в воздухе, поджег его парашют, и наш пилот камнем полетел к земле. Вдруг началась паника, неизвестно откуда поползли слухи, что мы уже окружены, впереди нас – то ли немецкие парашютисты, то ли мотоциклисты. Истинной обстановки не знал никто.

Страх оказаться в окружении был настолько силен, что парализовывал здравый смысл. Некоторые командиры, особенно энкавэдешники, просили, чтобы их подстригли под «нулевку», как стригли простых красноармейцев, снимали с себя форму и переодевались в гражданскую одежду, которую можно было подобрать. Случайно мы оказались в расположении 85-го стрелкового полка 100-й стрелковой дивизии, где нас накормили и приютили. Мог ли я тогда предположить, что через пять лет снова окажусь в этом полку, но уже не в качестве «приблудившегося штатского», а в должности начальника медицинской службы этого полка, называвшегося уже 1-м гвардейским Венским Краснознаменным ордена Суворова механизированным полком.

Но это случилось много позже, а тогда, в июле 1941 года, мы оказались в полку на положении «нахлебников», не то рядовые, не то «вольноопределяющиеся».

Под Ярцевым, на рассвете мне пришлось принимать участие в уничтожении парашютистов. Стрелял я еще до войны неплохо, а тут старался особенно вести точный огонь, тщательно целился. Парашютисты, еще не приземлившись, с воздуха били по земле автоматными очередями… После этого боя командир сказал нам, чтобы мы мелкими группами уходили самостоятельно и не подвергали себя опасности. Целые сутки мы кружили по большому лесу, измученные и голодные, оказались на какой-то опушке.

Уже засыпая, в полудреме, мы услышали гул голосов, как будто сразу говорили много людей. Очнувшись, явственно услышали немецкую речь. По просеке шла большая группа немцев, они громко разговаривали, смеялись. Стоило кому-нибудь из них сделать пару шагов в сторону… и мы были бы обнаружены. Я шепнул Семену, а тот соседу, что если на нас наткнутся, будем отстреливаться, в темноте немцы не разберутся, сколько нас здесь, может, и отобьемся. На этот раз пронесло. Мы решили идти в том же направлении, куда ушли немцы. Прошли километров пять-шесть, увидели впереди большое зарево пожара и решили, что в этом направлении идти бессмысленно, там точно немцы. Лесная тропинка вывела нас к небольшой деревушке, но сразу заходить мы туда не решились, а вдруг там немцы? Утром увидели, как в нашу сторону мальчишка лет 10–12 гонит теленка, и когда он поравнялся с нами, мы его окликнули, спросили, есть ли немцы в деревне. Мальчишка ответил, что пока нет, показал нам дорогу на Смоленск и сказал, что пожар, который мы наблюдали, случился в Красном Бору, там горят какие-то склады.

В Смоленск мы прошли по указанной дороге…

Смоленск был еще в наших руках, в самом городе находилось немало частей, располагались многочисленные госпитали и тыловые подразделения. На улицах была какая-то предгрозовая обстановка. Мы решили пойти в военкомат, но здание военкомата просто было осаждено народом. Пробиться к какому-нибудь начальнику стоило больших трудов, нам удалось попасть к заместителю горвоенкома, который, повертев в руках наши «свидетельства об отсрочке», предложил нам подождать, позвонил кому-то и сказал, что у него есть медики. Через несколько минут к нам подошел военврач 2-го ранга и представился: «Военврач Магидсон, я из 432-го Окружного военного госпиталя, отходим из Минска, стоим здесь неподалеку. Мне нужны люди. Предлагаю вам пойти со мной». Так мы познакомились с начальником одного из отделений госпиталя, который приехал в военкомат за пополнением.

Когда мы прибыли с ним в расположение госпиталя, то увидели перед собой «цыганский табор»: в беспорядке стояли автомашины, на земле валялось медицинское имущество, но было развернуто несколько санитарных палаток и, главное для нас, голодных, под «полными парами» стояли две полевые кухни, откуда шли вкусные запахи. Магидсон представил нас начальнику госпиталя, военврачу 1-го ранга Рутковскому. Зачислили нас на должности «медсестер». Мы обрадовались такому назначению – наступила хоть какая-то определенность в нашей судьбе. Наконец мы «прибились к берегу». Шел 20-й день войны… Госпиталь начал передислокацию в Вязьму. На нашем пути оказалась ставшая впоследствии знаменитой «Соловьевская переправа». Кто на ней побывал, тот уже никогда не забудет, что там происходило. Территория, прилегающая к переправе, была под завязку забита людьми и техникой. Все в напряжении ждали, пока саперы восстановят настил моста. На рассвете несколько эскадрилий «юнкерсов» и «хенкелей» одна за другой начали бомбить этот район и мост. Переправа не имела зенитного прикрытия, а о нашей авиации тогда и речи не было. Весь этот кошмар с небольшими перерывами длился несколько часов подряд. Трудно сказать, сколько здесь было потерь.