Текст книги "Я дрался в 41-м"

В этом месте, где, казалось, яблоку негде упасть, образовалась одна сплошная гигантская мишень, промахнуться невозможно было, но, как ни странно, в личном составе госпиталя потери были небольшие. Уходя от этого кошмара, я, Семен и еще несколько госпитальных работников вместе с толпой кинулись врассыпную от переправы, и выше по течению реки мы обнаружили захудалый мостик, и где по нему, а где и по горло в воде перебрались на противоположный берег…

Основная группа госпиталя в итоге все же смогла переправиться через реку, и, подобрав разбредшихся сотрудников, направилась к Дорогобужу. Затем продолжили путь на Вязьму, в которой уже были размещены несколько работавших ППГ (полевых передвижных госпиталей) и ЭГ (эвакогоспиталей).

Наш госпиталь сразу включился в работу и через короткое время был заполнен.

Часть раненых было решено отправить автоколонной в Можайск, и меня и еще несколько человек отправили сопровождать эту колонну с ранеными. Но в Можайске раненых у нас не приняли, я, как старший колонны, просто устал препираться с местными «эвакуаторами», и нам приказали следовать дальше, в Москву, в Лефортово, где находился ГВГ КА (Главный военный госпиталь). Мы поменяли раненым повязки, всех напоили и накормили и взяли курс на Москву, по дороге нас несколько раз останавливали на КПП, и только ночью мы добрались до столицы. Это было 20 июля 1941 года, мы стали свидетелями первого ночного налета на Москву… По возвращении начальник госпиталя Рутковский объявил о полученном приказе о передислокации госпиталя в Красноуфимск. Мы с Семеном пошли к начальнику и комиссару госпиталя и попросили направить нас в какую-либо часть на передовую, на что военврач 1-го ранга Рутковский резонно заметил: «На вашу долю войны еще хватит, она не завтра кончится, еще навоюетесь». Как в воду смотрел… Госпиталь погрузился в эшелон, и мы поехали вглубь страны. Прибыли на место дней через 10 и стали разгружаться.

Для госпиталя было отведено здание то ли школы, то ли какого-то учреждения.

Но нам не довелось здесь работать. Где-то в середине августа нас вызвал начальник и сказал, что мы, как студенты мединститута, должны быть откомандированы в Свердловский медицинский институт для завершения своего образования, и добавил, что это постановление правительства и отменить его никто не может. Жаль было расставаться, но приказ есть приказ. Мы попрощались с товарищами по госпиталю и отправились в Свердловск, навстречу нашей «новой-старой» студенческой жизни.

В Свердловске после долгих расспросов нашли главный корпус мединститута и увидели толпу парней и девушек, среди которых выделялись некоторые в военной форме.

Мы с Семеном тоже были в военной форме, в петлицах по три кубика – звание старшего военфельдшера (но кто, когда и каким номерным приказом присвоил нам это звание, мы так и не знали, просто в 432-м госпитале при зачислении нас в состав Рутковский приказал, чтобы мы теперь носили по три кубика). В ректорате института рассмотрели наши документы и зачислили нас студентами 4-го курса.

Интервью и лит. обработка – Г. Койфман

Гуревич Павел Григорьевич

Война застала нас прямо в училище. Мы тогда на полигоне как раз были. И вдруг появляется один из офицеров из нашего училища, расстроенный такой. Мы сразу поняли, что неладное что-то стряслось. А нам уже командуют: строиться и в училище. По пути в училище у нас, конечно, разные мысли в голове крутились. Но не верилось в плохое до конца. А там, смотрим, все остальные курсанты уже на плацу. Ну, мы тоже встали в строй. И вот замполит выходит, фамилию уже не помню, он майором был. Говорит: «Дорогие товарищи! Началась война. Немцы вероломно напали на нашу Родину. Они уже бомбили Киев, Минск и другие города».

Что я в этот момент почувствовал? Безусловно, определенное смятение возникло. Но бравады было больше. Мы ведь, пацаны, все думали, что получится, как в песне, которую пели в те годы: «И на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом!» Однако размышлять некогда было. Нам быстро выдали имевшееся в училище оружие и приказали занять огневые позиции юго-западнее училища. Мы начали спешно рыть окопы. Перед нами стояла задача в случае появления немецких танков и пехоты любой ценой остановить их продвижение. Как я узнал позднее, дело было в следующем. В районе Лепеля располагались крупные военные склады. И вот немецкая группа армий «Центр» уничтожила основные силы нашего Западного фронта в Белостокском и Минском котлах. После этого фрицы стали продвигаться дальше, в том числе и двигались на Лепель. А наше училище находилось в поселке Боровка, это как раз под Лепелем и как раз на пути у немцев. Таким образом, мы оказались, по сути, единственными, кто должен был противостоять им на этом участке.

И вот, нам уже вечером приказ окапываться отдали. За ночь мы вырыли хорошие траншеи, у нас ведь в училище много народу было. И ждем, когда появятся танки. При этом какое у нас оружие было? Винтовки, противотанковые гранаты, ручные гранаты, минометы, которыми мы еще толком пользоваться не научились. Кроме того, были еще пулеметы «максим» времен гражданской войны, да и тех штуки три или четыре. В общем, против немецких танков это было не оружие, а смех один. Плюс к тому, проучиться мы успели вовсе не так уж много, танковые атаки отражать не умели даже в теории.

Под утро появились немецкие танки, сопровождаемые механизированной пехотой. Они шли буквально лавиной. У меня аж дух захватило! Но, думаю, ничего, остановим вас, гадов. У нас ведь глубокая оборона была – целых три линии. Я еще даже переживал, что в третьей линии оказался и мне толком пострелять по немцам не доведется. Но потом как началось! Танки открыли огонь из пушек, из пулеметов. А мы что? Мы ж мальчишками еще были, каждому 18–19 лет всего. Нас только стрелять и успели научить. Чтобы прицелиться, курсанты из первых двух линий обороны буквально вылезали на бруствер. Конечно, немцы их тут уже уничтожали. Но знаете, даже в такие моменты почему-то еще не думалось, что тебя самого могут ранить или убить. И страха как такового не было. И только когда я услышал крики и вой раненых (а стали они отчетливо слышны в грохоте боя лишь к тому моменту, когда первые две линии нашей обороны были практически уничтожены), только тогда я понял, что такое война, только тогда мне стало страшно.

Но страшно-то страшно, а винтовку из рук не выпускаешь, не бежишь. Наоборот, злость охватывает, хочется стрелять и стрелять в этих фашистов. И вот наши командиры из училища были с нами. Соответственно, отделением, в котором был я, командовал тот же старшина, что и в училище. Его фамилию за столько лет я, к сожалению, уже забыл. Но он казах такой был, усатый, колоритный. Хороший мужик. Во время этого боя все на нас орал, чтобы на самый бруствер не лезли. Хотел, чтобы хоть кто-то из нас остался жив. Но тут и немцы, уничтожив первые две линии, перестали вести огонь из пушек, только из пулеметов продолжали постреливать. Представьте только: огромные железные танки идут на тебя, грохочут гусеницами. Стреляют только из пулеметов, да и то больше для устрашения. Но кажется, что они специально снизили темп стрельбы, чтобы нас живых гусеницами раздавить. Как теперь я понимаю, у немцев, видимо, насчет нас другие планы были. Окружать они нас начали и, вероятно, живыми взять хотели. Мы ж курсанты, молодые, здоровые. Нас и для работы какой-то можно было использовать, в Германию отправить. А тогда, конечно, ужас охватывал. Мы, как могли, палили по ним из винтовок. Но что сделает винтовочная пуля танку? а тут еще вой раненых не утихает, танковые траки продолжают грохотать… Жуткое ощущение. Безусловно, мы не продержались бы долго. Однако командование сделало все, чтобы хоть часть курсантов сохранить. Нам на смену прислали стрелковую часть. Тут немецкие танки и пехота снова открыли огонь в полную силу. Нас уже под плотным обстрелом оттуда выводили. Но что самое удивительное – я отчетливо помню: мне и моим товарищам не хотелось уходить с поля боя, такая злость была. Отомстить за товарищей, уничтожить этих гадов – вот единственное желание. Но командование правильно решило, что заменило нас стрелковой частью. Нас ведь как ягнят перебили бы, а толку никакого от этого не было бы. А за товарищей мы немцам чуть позже отомстили, когда командирами стали.

Из курсантов нас только около 300 человек уцелело, хотя изначально было около 700. Нас направили в Москву, а оттуда в Барнаул, где мы и окончили обучение. Выпускаемся, проходим мандатную комиссию. И я в составе группы из 30 человек был направлен в Москву, где формировались гвардейские минометные части. Это были секретные части. У нас на вооружении был гвардейский миномет БМ-13, который позже в войсках называли «Катюшей». Это было новое оружие, секретное. Мы сами даже поначалу всех тонкостей не знали. Нам сказали, что уже в частях все детально объяснят. Сформировали батареи, дивизион. И в составе 6-го отдельного гвардейского минометного дивизиона я был направлен на Волховский фронт.

Интервью и лит. обработка – М. Свириденков

Смольский Николай Тимофеевич

22 июня 1941 года все курсанты с утра были на аэродроме. В 11 часов услышали по радио о нападении Германии на СССР. Полеты были прекращены. Мы стали дооснащать самолеты вооружением, крепили бомбодержатели, завершали ремонтные работы, заправляли баки бензином, маслом, водой.

Всего на самолетной стоянке находилось около 50 самолетов У-2, Р-5 и СБ. Они стояли двумя рядами, как обычно в мирное время. В военное время самолеты должны быть рассредоточены по всему периметру аэродрома и замаскированы. Ничего этого, по непонятным причинам, сделано не было. Думаю, дело в том, что наш начальник училища, полковник Тимофеев, был стреляный воробей. Он ждал указаний сверху о рассредоточении самолетов, боясь самостоятельно принять решение. В то время за это могли посадить.

Около самолетов работали два отряда курсантов (около 200 человек), а также инструкторский и технический состав (около 100 человек). В 17 часов мы услышали гул моторов. Все повернули головы в сторону гула и увидели девятку двухмоторных самолетов летевших на высоте около 1000 метров. Так как никаких сигналов воздушной тревоги не было, все решили, что это возвращаются наши бомбардировщики после налета на немцев. Мы даже не заметили кресты на крыльях самолетов. А это были Ю-88 немного похожие на наши СБ. За первой девяткой следовала вторая, а за ней шестерка самолетов. Мы стояли, разинув рты, как завороженные. Никаких криков или паники не было. Я понял, что это немцы, только когда увидел отделяющиеся от самолета бомбы. Сразу упал на землю, и тут же началась жуткая какофония. Когда все стихло, я поднял голову и понял, что остался цел и невредим. Горело 20–25 самолетов, остальные были уничтожены или повреждены. Позже только один СБ и один У-2 смогли взлететь. Кругом раздавались крики и стоны. Все курсанты и техники, оставшиеся невредимыми, стали вытаскивать раненых из-под горящих самолетов, которые периодически взрывались.

Поступил приказ складывать отдельно мертвых, отдельно раненых. Подъехали несколько грузовиков, и мы погрузили раненых на эти машины. В качестве сопровождающих на них сели курсанты и офицеры. Они уехали на ближайшую железнодорожную станцию Гудогай. Немцы вечером того же дня выбросили на станцию десант, и судьба раненых и сопровождавших их сослуживцев нам не известна. Мертвых мы закопали на краю аэродрома, а вечером, оставшиеся около 80 человек курсантов, техников и офицеров двинулись в путь к своим казармам, находившимся от аэродрома приблизительно в 60 км. Шли всю ночь и только к 16 часам 23 июня добрались до нашей основной базы в Поставах. Командование сообщило, что, если подадут вагоны, мы отправимся вглубь страны. Если же вагонов не будет, придется защищаться с помощью винтовок. Я бы не сказал, что морально мы были подавлены. Мы считали, что это просто оплошность и мы все равно победим, но немножко приуныли, когда нам сказали, что пока не будет эшелона, надо рыть окопы. Информация о том, что если пойдут танки, их пропускать, а уже пехоту, которая идет за танками, шпокать из наших винтовок, тоже не радовала. Делать нечего – начали рыть окопы. Днем 24 июня на станцию Поставы прибыл паровоз и около 15 пустых вагонов и платформ, на которые очень быстро было погружено все оборудование и имущество, хранившееся на складах нашей школы. Мы удрали буквально из-под носа приближающихся немцев, преследуемые артиллерийской стрельбой и гулом танковых моторов.

Дальний путь изобиловал бомбежками, особенно на крупной станции Орша, где во время воздушной тревоги наш эшелон стоял рядом с эшелоном с горючим. Была такая каша! Как мы бежали!..

Наконец, мы прибыли в город Чкалов. Здесь из остатков разбитых и эвакуированных из западных областей авиационных школ была сформирована 3-я ЧВАШП (Чкаловская военная авиационная школа пилотов).

Интервью и лит. обработка – А. Драбкин

Белкин Лазарь Абрамович

В пятом часу утра нас разбудил гул самолетов. Мы собрались у штабной палатки. В небе над нами медленно летели на восток многие десятки немецких бомбардировщиков. Собственно, о войне никто и не подумал.

Решили, что это маневры, либо наши, либо немецкие, и спокойно пошли к реке умываться. И пока мы умывались, на палаточный городок налетели немецкие самолеты и разбомбили наш полк. Примерно 60–70 % личного состава полка погибли или были ранены во время этой первой бомбежки. Считайте, что от полка только название сохранилось. Мы вернулись к тому месту, где была наша палатка, а там – все перемешано с землей и кровью. Нашел свои сапоги, чьи-то галифе, а гимнастерку с портупеей – нет. Умываться шли к реке в трусах и в майках, так я на себя накинул какой-то гражданский пиджак (с убитых снять гимнастерку тогда не решился). Только тут мы поняли – это война, а к полудню о начале войны сообщили официально. После бомбежки поднялась паника.

Мне приказали принять пулеметный взвод у старшего сержанта Качкаева, который с двумя «максимами» был на правом фланге полка, но Качкаев с пулеметами и бойцами расчетов как в воду канул, с концами, так и не нашли их.

Остатки полка заняли оборону согласно боевому расписанию. Почти неделю стояли на позициях, но нас никто не трогал, немцев мы перед собой не видели.

Как личный состав полка отреагировал на начало войны? Что происходило с Вами в летние дни 1941 года?

Полк был в основном укомплектован новобранцами, поляками из Западной Белоруссии, так они все разбежались по домам уже в первые дни. Паника и неразбериха были неописуемыми. Мы ничего не знали, что происходит. Связи со штабом дивизии не было. Вокруг – полная неопределенность. Мы понятия не имели, что уже окружены и находимся в глубоком тылу противника. Посланные связные в полк не возвращались. Только через дней пять прилетела немецкая «рама» и стала кружить над нашим расположением. У нас на полуторке стояла счетверенная зенитная пулеметная установка, и какой-то солдат из Средней Азии стал вести огонь по самолету. Безрезультатно. Я вскочил на машину, оттолкнул его и сам стал стрелять по «раме». Стрелял как учили, с расчетом на дальность и упреждением на скорость. Чувствую, что попадаю, стрелял я всегда отлично, а «рама» как летала, так себе и летает. Глянул – патроны обычные. Нашел в машине коробку с бронебойными, быстро перезарядил и снова нажал на гашетки. Видимо попал, летчик сразу направил самолет на машину, дал очередь из авиационного пулемета, и полуторка загорелась. Я едва успел с нее спрыгнуть, как машина вспыхнула. Но немцу этого показалось мало, Он развернулся и дал по горящей машине еще одну очередь. Пули вспороли землю в сантиметрах от меня. Первое боевое крещение, так сказать. А через какое-то время подъехали немцы на мотоциклах, спешились и цепями пошли в атаку. Примерно силами батальона. Встретили их плотным огнем, они откатились обратно к своим мотоциклам. Но в этот момент командир одной из наших стрелковых рот смог зайти им во фланг, и шесть немцев были пленены в этом столкновении. Пленные немцы были совсем не такие, как их рисовали нам в училище. Эти были крепкие, загорелые, стриженные под бокс (наших солдат стригли «под ноль»), воротники расстегнуты, рукава закатаны. Стали допрашивать. Я знал немецкий язык и переводил на этом допросе. На все вопросы немцы отвечали одинаково – «Сталин капут! Москва капут! Руссише швайн!». Предупредили: не дадите сведений – расстреляем. Ответ не изменился. Стали их расстреливать по одному. Никто из шести немцев – не сломался, держались перед смертью твердо, как настоящие фанатики. Всех их – в расход.

А вечером того же дня к нам добрался командир, делегат связи. Сказал, что мы в полном окружении, что Минск уже, видимо, взят гитлеровцами, и передал приказ – выходить из окружения мелкими группами. Мы, молодые лейтенанты, отказывались в это поверить, приняли командира за лазутчика или провокатора, но когда увидели комиссара нашего полка уже в солдатской гимнастерке без знаков различия и в дырявой шинели, стриженного под красноармейца, – стало ясно, что наше положение аховое. И что связной командир говорит правду. Комиссар сказал: «Идите к Неману, там наши части стоят в крепкой обороне». Но до Немана мы не шли, а ползли. Вокруг на всех дорогах и тропинках уже ходили немцы и даже полицаи (!), прочесывающие леса. Видели, как по дорогам мимо нас гонят на запад тысячные колонны пленных. Мы были потрясены увиденным, мне не передать словами, что творилось в моей душе в эти минуты. Людьми овладело отчаяние. Продовольствия не было, патроны на счет. Шли мелкими группами, а по дороге к нам стали присоединяться командиры и красноармейцы других разбитых и отступающих частей. В каком-то большом лесу, на краю местечка у старой границы, мы остановились. Там собралась большая группировка – несколько тысяч бойцов Красной Армии. И тут произошел дикий случай, которым вам покажется невероятным, но он был. Понимаете, был на самом деле…

Раздались выкрики: «Командирам собраться у сараев!» Там стоял большой колхозный сарай, и мы, человек 150, а может, и больше, в званиях – от лейтенанта до полковника, подошли к этому строению. В сарае находился незнакомый генерал-майор. Мы выстроились перед ним. Генерал, собравший нас, сказал следующие слова – «Что вы делаете?! Кто вам дал право оставить позиции?! Какой изменник отдал подобный приказ!? Разве вам неизвестно, что такая-то и такая-то дивизии перешли германскую границу и громят врага на его территории?! Что 10 000 наших парашютистов высадились в Берлине?! Что наши самолеты давно бомбят в пух и прах эту чертову Германию?! а вы отступаете?! Кто из вас здесь предатель, забывший о присяге?! В каком из наших уставов написано слово – отступление?! Где ваша командирская честь?!

Приказываю: немедленно вернуться туда, откуда пришли! Атаковать противника!» И мы ему сразу поверили. Никому и в голову не пришло, что это мог быть – и наверняка был – провокатор. Для нас его слова были такими важными и нужными, нам так хотелось верить, что все сказанное происходит на самом деле!..

И если бы вы там были, то тоже бы поверили. И среди нас находились серьезные люди, старшие командиры с большим жизненным и военным опытом, которые не могли не видеть, что творится вокруг. И что же они? Тоже поверили этому генералу. Я после часто думал об этом эпизоде. Но ведь полковники, находившиеся среди нас, должны были себе четко представлять, что повернуть к немцам большую, примерно в пять тысяч человек, абсолютно небоеспособную группировку войск, где половина красноармейцев была без оружия, группировку – без артиллерии, без боеприпасов, без всякой техники – что это? Как воевать с немцами? Чем? Что же они?… Но никто из них тогда не возразил.

Наивная слепая вера в лозунг – «Бить врага на его территории» – погубила всех нас. Для меня много позже стал ясен смысл этого предательства.

Если бы эти тысячи кадровых красноармейцев и командиров прорвались на восток и смогли бы соединиться со своими – то это существенное пополнение для Красной Армии. А повернуть их на запад – значит сдать в плен или просто уничтожить. И ведь мы до этого видели, пробираясь по лесам, огромные колонны пленных красноармейцев, и не могли не понимать масштабов разгрома.

Но на речи «генерала» все купились!..

Все части, находившиеся в лесу, были заново разбиты на роты и батальоны, всех солдат построили в колонны, и мы пошли назад к границе.

Передовой дозор даже уничтожил какой-то немецкий обоз и мелкий гарнизон в одном селе. Потом наша огромная колонна вытянулась на дороге, с двух сторон – молодой лес. Пролетела «рама», и сразу за ней налетели самолеты. Люди кинулись в лес по обе стороны дороги. Но немцы обрушили на этот лес такой шквал артиллерийско-минометного огня, что от деревьев ничего не осталось. Лес был заранее пристрелян артиллерией, мы просто попали в подготовленную ловушку…

Этот обстрел продолжался очень долго. Меня контузило, но мой товарищ по училищу Ваня Волегурский смог вытащить меня из смертельной западни, из сметаемого артогнем горящего леса.

Уцелевшие во время этого побоища бойцы выползали в безопасное место и бежали от бушующей за нашими спинами смерти.

Нас мало уцелело в тот день. Немцы все очень толково продумали.

Снова разбились на группы и пошли на восток. Доставали гражданскую одежду, где могли. Но документы в землю никто из нас пока не закапывал.

Со мной до Немана дошли пять красноармейцев, старшина Губанов и лейтенант Волегурский. Мой товарищ по училищу лейтенант Зайцев выходил из окружения в составе другой группы. Неман – река широкая, с быстрым течением.

А все мои товарищи по группе – степные русаки и украинцы, все или плохо плавают, или вообще не умеют плавать. Но я вырос на реке Сож, и для меня переплыть эту реку не составило серьезной проблемы.

Сказал им – ждите, попробую достать лодку на том берегу.

А на берегу нет никаких лодок! Поднялся по откосу. Прямо передо мной село. Зашел в крайний дом, а мне говорят, что немцы приказали все лодки спустить вниз по течению, чтобы лишить «окруженцев» плавсредств для переправы на восточный берег. Вернулся к реке, продолжил поиски. Пошел вдоль нее и вдруг заметил большую лодку на берегу, забитую песком и илом, сверху залитую водой. Пытался ее сдвинуть с места – ни в какую.

Вдруг мимо проходит женщина, ведет коня к реке на водопой. Говорит мне: «Вон старый забор, видишь? Оторви от него доски и выгребай ими песок из лодки». Так я и сделал, а она стала мне помогать. Умаялись, вычерпывая воду и ил, но удалось лодку столкнуть на воду, и я отправился в обратный путь.

Греб оторванной доской, но лодка вся дырявая, пока до своих ребят доплыл, половина лодки наполнилась водой. Мне красноармейцы говорят: «На этой лодке не поплывем, сразу потонем, она же как решето!» Никто не хотел в нее садиться. Стали забивать щели кусками шинелей, законопачивать их тряпками и часам к 5 утра кое-как, наудачу, переплыли реку. Стали искать своих.

Показалась черная легковая машина. Над ней алело красное полотнище, которое мы приняли за полковое знамя. Но в машине оказались немцы. Знамя ветром развернуло, а там – на середине белый круг и внутри – свастика.

Немцы нас подозвали. Вышел пожилой офицер и на ломаном русском языке, с помощью разговорника стал допрашивать: «Ви болшевик, зольдат?» – «Нет. Мы гражданские. Пасем лошадей, пришли на реку искупаться (все были в трусах, только что из лодки вылезли)». – «Где лошади?» – «Рядом, в деревне». – «Как называется деревня?» Я назвал какое-то знакомое село из родных мест. Офицер достал карту, и, естественно, название не совпало. Но немец нам «помог», сказал своим попутчикам, что это, наверное, новое, «сталинское» название. Они уехали.

На этот раз пронесло. Но стало ясно, что сразу за Неманом наших нет.

Один из нас молча развернулся и ушел в одиночку. Сдаваться?..

Оставшиеся зашли в поселок под названием Великое село, это уже по ту сторону старой границы. Попросили поесть.

Женщины сказали, что на другом краю поселка стоят немцы, вынесли кое-что из гражданской одежды, дали по куску хлеба и завели на колхозную молочную ферму. Прибежал заведующий фермой и стал нас прогонять: «Сталинские выродки, – кричал он нам, – комсомольцы поганые! Суки! Житья от вас не было! Не дам вам молока, лучше немцам все отдам!» Я только спросил его: «За что ты на нас, на красноармейцев, так орешь? Мы же с тобой советские люди! Как тебе не совестно?! Опомнись!» Мужик схватил косу и кинулся на меня. Но его дочь набросилась на него, повалила на землю и держала изрыгающего брань и проклятия, бешеного от ненависти родного папашу.

Я только произнес: «Мы с тобой, сволочь, еще встретимся!»

Интервью и лит. обработка – Г. Койфман