Текст книги "Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»"

Байтман Михаил Ильич, дивизионный разведчик, старший сержант

Интервью – Григорий Койфман

Родился в июле 1925 г. в местечке Народили Житомирской области.

В начале тридцатых годов моя семья переехала жить в Киев, отец работал учителем, потом бухгалтером. Жили на улице Котовского, расположенной в районе ЕвБаза, рядом с табачной фабрикой. После окончания семи классов обычной средней школы я пошел учиться в специальную военно-морскую школу – СВМШ № 5. Тогда по стране создали несколько десятков военных спецшкол для подготовки будущих курсантских кадров: артиллерийских, морских, авиационных, и три из них открылись в Киеве. Наша школа располагалась в четырехэтажном здании на улице Красноармейской. Школьники ходили на занятия в морской форме, только на наших бескозырках не было лент. Школьников-артиллеристов дразнили «бананами», учащихся авиаспецшколы – «вентиляторами», а нас, моряков, – «калюжниками». Командовал нашей школой капитан-лейтенант Лисовский.

– Что было с вами сразу после начала войны?

– В июне сорок первого мы находились в летнем учебном лагере, возле села Плюты, ходили по Днепру в походы на шлюпках. 22 июня мы узнали о начале войны, и уже на следующий день всех спецшкольников на катерах вернули в Киев, где нас распустили по домам. Пришел домой, а мать сказала, что отца уже призвали и сегодня его должны отправить в армию вместе с другими мобилизованными. Их призывная команда ожидала отправки в Печерском районе, и я пошел проститься с отцом. И уже когда до Печерского оставалось совсем немного, меня окриком «Стой, руки вверх!» остановил милиционер. Его, видимо, «смутила» моя черная морская форма. Под дулом нагана он повел меня в отделение милиции, и люди, глядя на эту «картину», громко говорили: «Шпиона поймали!» Я предстал перед начальником отделения, который ошарашил меня вопросом: «С какой целью заброшен?!» На мои объяснения, что я живу на ЕвБазе и учусь в киевской военно-морской спецшколе, начальник только зловеще ухмылялся: «Ты только посмотри, как их готовят! Все знают!» Я просил его просто позвонить в школу, и тогда все прояснится, но получил ответ: «Мне тебя легче шлепнуть!» И пока, наконец, милиционеры «снизошли» до звонка (и выяснив у секретаря, что есть такой ученик, что все учащиеся школы № 5 ходят в форме и что произошла нелепая ошибка), решились меня отпустить, моего отца уже отправили из Киева. Попрощаться с ним мне не довелось. Отец погиб на фронте в том же сорок первом году.

В июле стали снова собирать спецшкольников, и вскоре пароходом нас отправили до Днепропетровска, а оттуда наш путь лежал на Донбасс. Шли пешим ходом. Сидим в одно «прекрасное утро» в каком-то небольшом городке, нас было примерно пятьсот человек из школы ВМФ, а мимо нас по городу проносятся… немецкие танкетки… Капитан-лейтенант Лисовский быстро нас собрал в колонну и погнал строем на вокзал.

С револьвером в руке он носился по железнодорожной станции, пока не нашел машиниста и не заставил его выгнать из депо на пути старый паровоз, к которому прицепили несколько пустых товарных вагонов. И вся наша орава, плотно набившись внутрь и облепив эти вагоны, благодаря решительным действиям Лисовского вырвалась из города и не попала к немцам… А случись такое, даже страшно представить, что бы нас ожидало, больше трети спецшкольников были евреями по национальности… Добрались до узловой станции, здесь нам выделили вагоны, дали другой паровоз и повезли на юг. Мы были без продаттестатов, нас не хотели кормить на пунктах питания MEIC, а жрать-то хочется, и мы начали громить и грабить ларьки и склады на станциях, так по пути нашего следования, возле продпунктов, выставляли вооруженную охрану, все уже были предупреждены, что к ним движется орда голодных моряков. Привезли в Баку, расположили на территории Каспийского ВМУ. Почти одновременно с нами в Баку прибыли курсанты Ленинградского военно-морского училища им. Фрунзе. Нас, спецшкольников 1924–1925 г.р., зачислили на подготовительное отделение этого училища, но надолго в Баку не оставили, пароходом через Каспий перебросили в Среднюю Азию. Мы были временно размещены в селе Чон-Курган, в 18 км от Джамбула.

В конце осени поступил приказ отправить наш подготовительный курс в Красноярск. Кстати, там же, в Чон-Кургане, остался капитан-лейтенант Лисовский и несколько мичманов из преподавательского состава проводить новый набор в спецшколу.

– Что произошло с вами в Красноярске?

– Поселили в здании городского театра, и начались занятия. Мы к тому времени уже приняли присягу. Начались обычные курсантские будни, кормили нас хорошо, давали паек по курсантской норме 1А. Но наше настроение было подавленным, мы не могли спокойно учиться, зная, что Киев отдан врагу, а немцы стоят под Москвой. Но как уйти на фронт? Из училища никого в армию не отпускали. Нас подобралась «веселая компания», человек восемь, начали куролесить, специально нарушали дисциплину, вытворяли черт знает что, но никого с курса не отчисляли! Мы только постоянно «залетали на губу», но гауптвахта – это не передовая. Но мы твердо «следовали своим курсом». Ребята, помогавшие штатным писарям в канцелярии курса, заранее «подготовили почву» для нашего ухода на фронт, и в наших личных делах год рождения был переправлен на 1923 год. Решили пойти другим путем и завалить все зимние экзамены. Специально получили по три двойки, последнюю из них я «поимел» на экзамене по французскому языку, хотя это предмет «уважал», еще учась в пятой школе в Киеве. Нас, «двоечников», вызвали к начальнику училища, капитану 1 ранга, грузину. Ротный дал свою аннотацию: «Это преднамеренный саботаж!» Каперанг стал нас материть, орал: «Всех, б…, под трибунал отдам! Будете учиться?!» – «Нет». – «Будете пересдавать?!» – «Нет…» В итоге был отдан приказ по курсу о предании меня, моего друга Валентина Претко и еще одного курсанта-армянина суду военного трибунала с формулировкой «за саботаж». Согласно «принятому ритуалу» при отчислении из училища «по дисциплинарной статье» нас должны были исключить из комсомола на комсомольском собрании. Два раза курсанты это собрание срывали. Политрук в третий раз собрал курсантов роты и снова объявил повестку дня. Возле рубильника специально выставили часового, чтобы курсанты не выключили свет, как в прошлый раз, и не сорвали собрание. Встал наш товарищ Жора Мажный и сказал: «Предлагаю ограничиться обсуждением». Все проголосовали единогласно, мы остались в рядах ВЛКСМ. Мы сидели на «губе» в ожидании трибунала, у нас постоянно отбирали бушлаты, но каждый вечер товарищи приносили нам новые. А потом за нами пришли… и объявили, что мы отправляемся в запасной полк, что суда над нами не будет. Переодели в старое армейское обмундирование, но из элементов морской формы нам оставили тельняшки, сказав при этом, что это «подарок», с разрешения начальника училища, который приказал: «Тельняшки у них не забирать, пусть всегда помнят, что такое морская душа». Привезли в Ачинск, в «запаску». Голод, холод, нары. Баланду в обед давали в шайках, на взвод, так все набрасывались на баланду, как голодные звери… Месяц мы провели в ЗАПе, разок проползли, пару раз стрельнули. А потом нас снова переодели в форму третьего срока, выдали обмотки, и в ЗАП приехали «покупатели» за маршевым пополнением. Один из них, в звании капитана, заметив наши тельняшки, сразу поинтересовался: «Кто такие? Ко мне пойдете?» И уже через две недели мы были на фронте под Москвой, в бригаде морской пехоты, кажется, в 110-й. Нас, всего 13 человек, отобрали в разведроту бригады, которая в этот момент находилась на переформировке во втором эшелоне. Командир роты, старший лейтенант, и несколько разведчиков из «старожилов роты», сразу занялись нашим «воспитанием»: учили стрельбе, рукопашному бою, показывали нам, как правильно сломать шею часовому, как метать штык, как маскироваться, и прочим вещам, необходимым любому разведчику. Бригада ранее была создана в основном из бывших матросов Балтфлота, бойцы ходили в смешанной форме, многие моряки сохранили бушлаты и бескозырки. Но все наше обучение не продлилось и двух недель. В спешном порядке нас бросили на передовую, и в этих боях разведрота действовала как обычное стрелковое подразделение, по крайней мере, я не помню, чтобы еще до своего первого ранения в то время мне довелось участвовать в настоящем разведывательном поиске.

– Кто-то из товарищей, бывших спешкольников из пятой школы ВМФ, или из курсантов с подготовительного курса ВВМУ позже последовал вашему примеру и тоже вырвался на фронт?

– Таких было не так много, моих товарищей, к тому времени уже облаченных в форму курсанта-моряка, сдерживали рамки армейской (флотской) дисциплины и сила приказа. Но все равно находились отчаянные головы. Например, был у нас один парнишка со шпанскими замашками, Митька Жила, сын одного из руководителей Украины. Его отец был зампредседателя Совнаркома УССР. Митька «слинял на фронт» еще по дороге из Баку. И когда об этом узнал его отец, находившийся вместе с правительством Украины в Куйбышеве, в эвакуации, то Жилу стали, по поручению папочки, разыскивать по всем фронтам. Обнаружили его аж на Ладоге, в военной флотилии. Митьку под конвоем вернули к нам, но, насколько я знаю, он училища так и не закончил, куда-то опять исчез, возможно, что снова сбежал на фронт. Или был у нас в классе Гриша Пирогов. Столкнулись с ним после войны, в Лукьяновской тюрьме, находясь по «разные стороны баррикад». На фронте он был лейтенантом, а после войны Гриша стал профессиональным вором, и когда мы случайно встретились в тюремном коридоре, он «шел по делу» под фамилией Николаев. Мы обнялись, пожелали удачи каждому на своем «поприще», лишних вопросов друг другу не задавали, хотя он сильно удивился, что я остался на войне живой.

Ему кто-то из общих знакомых рассказал, что меня убило на фронте еще в 1942 г.

– Ваши первые фронтовые впечатления?

– Вот вам маленький эпизод. Идет бой, мы лежим в отдельных ячейках. Рядом разрывается снаряд, и мне осколком перерубает палец на ноге. Из соседнего окопчика мне кричит раненый Валька Претко: «Мишка, куда мы, блин, попали?! Тут же убивают!»

– В госпитале долго лежали?

– Где-то с месяц. Потом из госпиталя мы вместе с Валентином попали в 12-ю гвардейскую стрелковую дивизию, отведенную в прифронтовую полосу на пополнение. Нас сразу направили в дивизионную разведроту.

– Существует «стандартный набор вопросов» к бывшим разведчикам. Примерно 20–25 «дежурных» вопросов. Если какие-то из них вам покажутся банальными, лишними или наивными – не судите строго. Вы три года провоевали в одной разведроте и остались в живых, случай крайне редкий… Давайте начнем. Как вас встретили в разведроте?

– Сначала присматривались, приглядывались. Как себя ведет? Как пьет? Некоторым моя фамилия – Байтман – поначалу показалась «неблагозвучной», но я был товарищ хулиганистый и дерзкий, отпор давал сразу, пил наравне со всеми и быстро «вписался в наш дружный бандитский коллектив». Физически был здоровым, очень крепким, до войны был хорошим гимнастом, и когда начались занятия разведчиков (мы тренировались на ночные вылазки и прочее), то я показал себя на должном уровне, и все «сомнения в мой адрес» исчезли сами собой. Разведрота на тот период состояла из двух взводов, нас с Валькой зачислили в первый взвод.

– Весь сорок второй год 12-я гв. дивизия вела позиционную войну на Московском направлении, и проведение разведпоисков в условиях подготовленной во всех отношениях стационарной эшелонированной обороны противника всегда являлось сложной задачей. Каким для вас был первый разведвыход?

– Сидели на передовой, в первой траншее, долго приглядывались к немецкой обороне. Потом, ночью, мы поползли. Впереди сапер, за ним десять разведчиков, сзади связист и санинструктор. Прямо возле первой немецкой траншеи кто-то из наших кашлянул, немцы нас заметили, в воздух полетели осветительные ракеты, и по нам открыли бешеный огонь со всей линии немецких позиций. Мы насилу унесли ноги, выбрались из этой передряги, имея в группе одного раненого. Начальство приказало: «Завтра пойдете снова!» На следующую ночь мы пересекли «нейтралку» без происшествий, затаились возле немецкого блиндажа. Смотрим, часовой «маячит», решили его «снять», а потом забросать блиндаж гранатами, но так получилось, что часовой, считайте, сам пришел в наши руки, мы его скрутили, сунули ему кляп в рот и начали отходить. Но не проползли и двадцати метров, как немец выплюнул кляп и заорал на всю округу, его товарищи сразу всполошились, поднялась паника, по нам открыли пулеметный и минометный огонь, и, кстати, «языка» легко ранило, но немца мы доставили в штаб дивизии. Начальству этот «язык» категорически не понравился, наши «штабные боссы» ходили недовольными, с кислами физиономиями…

– Из кого формировалась разведывательная рота 12-й гв. СД?

– Набирали в разведку только добровольцев. Исключений – не помню… В разведку шла в основном бесшабашная азартная отчаянная молодежь, бывшие уголовники и бывшие штрафники, одним словом, те люди, которым нечего было терять и которые заранее, сознательно и по своей воле, подписали себе смертный приговор или «заявку на тяжелое ранение» уже в ближайшем будущем. Иногда приходили опытные бойцы, люди в возрасте, помню, как к нам прибыл один пожилой сибиряк, бывший таежный охотник, так его сразу стали использовать «по прямому назначению», как снайпера. У нас в роте была своя снайперская винтовка. Один раз в роту попал молодой паренек, прирожденный разведчик, ас разведки, как говорят, от бога. Он всегда сам лез в самое пекло и был смертельно ранен. Никогда в роту не зачисляли тех, кто был на «оккупированных территориях». Примечательно, но мне запомнилось следующее: в конце войны к нам стали реже попадать бывшие уголовники, видимо, «кадровики» и разведотдел уже стали «фильтровать при приемке» будущих разведчиков, а может, все просто – поток зэков на передовую иссяк. Одним из «последних урок», попавших в мой взвод, был «щипач»-карманник, по имени Виктор, неплохой парень, но полностью испорченный тюрьмой. Прибыл после штрафной роты и госпиталя и вскоре выбыл из роты по тяжелому ранению. Добровольцы были всегда, но из-за высоких потерь людей постоянно не хватало. Нередко в роту попадали «случайные люди», наивно думавшие, что в разведке «веселая житуха» и «ордена мешками», а потом… как разбирались, что тут у нас творится, то не знали, как от нас выбраться. Насильно в разведроте никого не держали, но и сразу из роты никого не отпускали, начинали уговаривать… Некоторые оставались «из-за любви к искусству» и постепенно втягивались в наш тяжелый и очень кровавый труд.

– Как готовились разведвыходы? Каким было вооружение и оснащение в разведроте? Кому разрешалось не участвовать в поисках?

– Как правило, полученную задачу мы обсуждали всей разведгруппой, назначенной на поиск, сразу отбирались 5–6 человек в группу захвата и 8—12 человек в группу прикрытия. А что там будет дальше, никто из нас знать не мог. Простое задание могло обернуться в сложное, и наоборот. А нередко нас гнали в поиск с бухты-барахты, без предварительной должной подготовки, с требованиями немедленно достать «языка», любой ценой, умереть, но добыть, кровь из носу, не считаясь с потерями. Характерные примеры приведу позже. Насчет вооружения: автоматы ППШ, гранаты, финки, трофейные пистолеты. Ручных пулеметов в нашей разведроте было несколько, но в поисках их не использовали. Иногда брали в поиск трофейные автоматы. Мне пару-тройку раз пришлось вести в бою огонь из немецкого трофейного пулемета, изумительное, скажу я вам, оружие, легкий и надежный пулемет. В конце войны разведчиков вооружали автоматами ППС. Своего авто-

транспорта в роте не было, только после войны мы «прибарахлились», у меня даже появился свой личный мотоцикл марки «Лендерер», на нем и гонял. По поводу участвовавших в поисках. Саперов и радистов нам придавали из дивизии. В поиске, кроме «штатных разведчиков», участвовал наш санинструктор, прозванный «Санька с трубкой». И даже наш ротный повар мог по своему желанию пойти в разведку. В обороне нас кормили от штаба дивизии, и наш повар в принципе сидел без дела, так иногда сам вызывался на задание. Старшина роты в поисках не участвовал, но это не гарантировало жизнь, и они, старшины, тоже под Богом ходили, у нас за войну погибли трое или четверо человек, служивших на должности старшины роты, кого при бомбежке убьет, кто поедет в тыл за провиантом и на мине подорвется…

По командирам. Долгое время нашей ротой командовал капитан Медведев. В поисках он лично не участвовал. Но я не могу поставить ему это однозначно в упрек, поскольку, как мне помнится, у нас в разведроте говорили, что был с конца сорок третьего года какой-то специальный приказ, запрещавший офицерам, находившимся на должности ПНШ – по разведке или служившим в разведотделе дивизии, и подобным им ходить в тыл врага, так как они являлись носителями секретной информации. Но был ли такой приказ в действительности – я не знаю. На должности командиров разведвзводов присылали бывших пехотных офицеров, после госпиталей, людей тертых, с фронтовым опытом. «Зеленые лейтенанты», которые сразу «с корабля на бал» – «вчера из училища», к нам очень редко попадали. Взводные у нас постоянно менялись. Командирам разведвзводов приходилось попотеть, пока их разведчики посчитают своими. Иногда над новыми взводными лейтенантами подшучивали, проверяли реакцию. Могли «подначить», в темноте кинуть к новому лейтенанту в землянку комок земли и крикнуть: «Граната!» – и посмотреть, как он себя поведет в этой ситуации. Одно время у нас был очень хороший взводный, свой парень, смелый разведчик, лейтенант Федорчук.

– Из тех, кто был в роте весной 1942 г., сколько довоевало в ней до конца войны?

– Двое. Я и Федя Уржаткин, сибиряк, 1920 года рождения. Еще было два человека, прибывших в роту под Курском. Но все «ветераны роты» были за время службы в разведке ранены как минимум по 2–3 раза и возвращались, именно как гвардейцы, в свою часть после госпиталей. А остальные разведчики нашей отдельной дивизионной разведроты начинали воевать в разведке на Днепре и позже. И если в начале сорок третьего года в составе разведроты числилось 40–50 человек, то в мае 1945 года списочный состав разведроты дивизии состоял из 19 человек, и это считалось нормальным явлением. А сколько всего сотен человек прошло через нашу разведроту за три года войны, я сказать затрудняюсь.

– Разведчики считали себя кастой?

– Безусловно, мы считали себя отдельной, особой группой бойцов, со своими традициями и правилами. Сплоченная группа со своим «монастырским уставом».

В нашей разведроте был непреложный «обет молчания». В роте боялись лишнего ляпнуть, сразу бы последовала немедленная расправа. Нервы у всех и так были на пределе… Кто нас прилично зацепил – могли его запросто убить…

И все солдаты знали, что, например, лейтенант такой-то погиб не от немецкой пули…

Или если достоверно узнавали, что кто-то стал «стучать особистам», то такого человека быстро «убирали» при первой возможности, «пришивали» в подвернувшейся обстановке.

– Что такое «обет молчания» конкретно в вашей разведроте?

– Пример хотите? Был у нас в сорок втором году на переформировке один бывший моряк-черноморец, украинец, мой земляк из Киева, старше меня лет на семь. Производил впечатление «тертого калача», прошедшего «огонь и воду», умел так «травить баланду», что мы ему чуть ли не в рот от удивления и восхищения заглядывали. Одним словом, умел этот моряк произвести достойное впечатление и заслужить наше уважение. Но когда дивизия вернулась на фронт, он прямо перед выходом в поиск прострелил себе из автомата мясо под мышкой. Классический самострел, замаскированный под случайный выстрел. И мы его решили спасти от трибунала и не выдали. После санбата он, к нашему удивлению, вернулся в разведроту. Потом меня ранило, и получаю в госпитале письмо от ребят, что моряк снова себя «повредил», стал «голосовать», специально высунул руку из траншеи и получил от немцев пулю в ладонь. И опять его не выдали… Через тридцать лет после войны этот человек стал в республике довольно известным деятелем, писал книги о героических разведчиках и о себе в том числе. Я случайно столкнулся с ним на улице, в Киеве. Он сразу меня узнал, побледнел, как стена, но я ему сказал: «Живи спокойно, я тебе не судья, «геройствуй» дальше»…

– Как командование дивизии и офицеры штаба относились к разведчикам?

– Отношение к нам было весьма сложным. Насчет первого комдива полковника Эрастова я ничего толком не помню, а вот полковник Мальков, командовавший дивизией два года, не очень разведку жаловал, в своих «любимчиках» нас не держал и, что особенно грустно, разведроту никогда не берег. При любой «возможности и необходимости», надо не надо или чуть что где-то идет не так, использовал разведчиков в бою, как простую пехоту. Приходил к нам в роту всего несколько раз, на вручение наград, и очень хорошо запомнился его визит к разведчикам перед форсированием Днепра, когда он лично ставил нам задачу. Никакой «слабости» комдив к разведке не питал. А отношение к нам штабных офицеров или командования полков было в большей части негативным, они считали, что своим развязным видом и независимым поведением мы подрываем дисциплину в дивизии.

Нас все побаивались, считая отпетыми «отморозками», головорезами…

И полковые разведчики иногда смотрели на нас искоса, они считали, что мы более устроенные, «пригрелись возле штаба дивизии с девками из санбата». Мы могли себе позволить гораздо больше, чем они…

– По вашему мнению, подобное отношение командиров к дивизионной разведке было обоснованным?

– Возможно. Мы зачастую вели себя как блатные, как прожженные уркаганы, наша речь была пересыпана словами из воровского или морского жаргона. А что поделаешь, если треть роты из бывших зэков. Докладывая начальству о поиске, старший группы мог, без задней мысли, сам того не замечая, использовать слова «шухер, хипиш, фраер, пика» и так далее. Иногда мы просто подыгрывали себе, «работали на репутацию» нашей, так сказать, «свирепой и кровожадной роты разведки». Даже то, как мы были одеты и вооружены, разительно отличалось от обычной пехоты или полковых разведчиков. Когда в Германию зашли, то мы там здорово покуражились.

Иногда стоит перед нами группа цивильных немцев, а ребята на меня пальцем показывают и говорят им: «Это юде! Юде! Ферштейн? Сейчас вас шиссен будет!»

И немцы в ожидании «расстрела» с ужасом смотрели на меня, а мы смеялись… Посмотрел как-то в заброшенном доме на себя в зеркало, а ведь действительно я выглядел как настоящий громила: на голове кубанка, чуб, лицо зверское, из расстегнутого ворота видна тельняшка, хромовые сапоги, на мне автомат, гранаты, пистолет в трофейной кобуре, отдельно штык-нож, да еще висит какой-то кривой ятаган в серебряных ножнах, подобранный в немецком «буржуйском» особняке. «Живописный анархистско-бандитский вид»…

– Политработники и особисты, скажем так, «уделяли внимание» разведроте? Как вы лично к ним относились?

– Иногда из штаба дивизии в расположение роты приходили всякие парторги и комсорги, но все их слова были настолько далеки от нас, и любые призывы агитаторов отскакивали от нас как горох от стенки. Мне лично это было ни к чему, я воевал за Родину и за Сталина, мстил за свою убитую немцами родню. Всю семью мою немцы уничтожили, а наш дом разрушили. Отец, все мои дяди и все восемь двоюродных братьев погибли на фронте. Бабушку убили прямо возле нашего дома, еще до Бабьего Яра, просто вытащили на улицу и застрелили у порога… Так к чему мне была нужна комиссарская пропаганда? На войне я в партию так и не вступал.

Сталина я на фронте считал Богом, верил, что все, что говорили о «врагах народа» и о «вредителях», – это чистая правда, готов был во имя вождя любого убить. Во второй половине пятидесятых годов, когда я работал в прокуратуре, началась волна реабилитаций по делам репрессированных в 1937–1940 гг. Людей в прокуратуре для пересмотра дел не хватало, и нас «бросили на подмогу» группе, официально занимавшейся этим вопросом. Каждый день, утром, секретарша разносила нам, по столам прокурорских работников, стопки папок с делами расстрелянных, на решение о реабилитации. Я читал эти дела, и волосы вставали дыбом. Дела тонкие, всего 7–9 подшитых бумажек, донос, постановление об аресте, протоколы двух-трех допросов, а в конце бумага с постановлением ОСО, суда или трибунала о расстреле и еще одна, обязательная – о приведении в исполнение. И все… и нет человека… Дела, почти все, за малым исключением, – насквозь липовые, но больше всего поражало обилие доносов, с дикими обвинениями, например, такими: «Читал газету «Правда» и при этом ехидно улыбался». Дальше – «раскрутка» по 54-й статье УК УССР и «высшая мера социальной защиты».

И когда я понял, за что (а главное – сколько!) безвинных людей погубили по воле и во имя «вождя народов», то я прозрел, мне стало страшно – я не мог до конца понять, почему наше поколение было настолько слепым и одурманенным, ведь мы умирали в бою не только за Родину, но и за этого деспота и тирана тоже…

Но это я немного отклонился от вопроса…

Что еще добавить о комиссарах? Перед серьезными поисками, сложными заданиями они могли пожаловать в разведроту, иногда даже мог заявиться лично сам нач. ПО дивизии полковник Юхов. И в эти «визиты» они иногда помимо обычных «напутствий» нам открыто говорили следующее: «Не дай бог вам попасть в плен! Последнюю гранату, последний патрон – для себя! Вы, разведчики, воюете без права на плен!» Есть еще один аспект деятельности политработников, в котором надо отдать им должное.

Национальная напряженность в стране постоянно витала в воздухе, и только политруки смогли подавить подобные настроения в армейских рядах…

А с особистами разговор был отдельный. С разведкой им было сложно «работать», у нас их «хитрогребанные штучки-дрючки» не прокатывали… Круговая порука…

Один раз «особист» хотел меня «вербануть»: ты, мол, старший группы, заслуженный разведчик, мы на тебя надеемся. Я ответил ему: «Эти номера у вас не пройдут, и вообще, наш разговор пустой и бесполезный. Если мы чего заметим, то без вас с любым разберемся сами». Он ретировался совершенно спокойно, поскольку заранее ожидал подобный ответ… Да и зачем ему с нами связываться? У нас хватало отчаянных голов, которые бы не посмотрели ни на звание, ни на род войск, ни на принадлежность к спецслужбе. Как-то у нас по тылам гонял на машине пьяный заместитель командира корпуса генерал-майор Густышев, известный самодур. «Порядки наводил». Нарвался на молодого старшину, который ехал в тыл за боеприпасами. Генерал схватился за пистолет и матом: «Я щас тебя! Почему драпаешь в тыл?! Вперед! Застрелю!» Старшина направил автомат на Густышева, передернул затвор и сказал: «Б…! Смерти захотел, морда генеральская?! Получай!» Трезвеющий на глазах Густышев заскочил назад в свою машину и отвалил по-быстрому. И нашему старшине ничего за это не сделали, никто его не тронул, хотя этот случай стал известен многим. Видимо, сам генерал не хотел поднимать шум и выставить себя в самом неприглядном виде. Вот такой эпизод…

Следует заметить, что в разведроте никто не вел разговоры на политические темы, мы не обсуждали действия генералов и всяких там командармов или «преимущества колхозного строя» – нам это было ни к чему… Жили одним днем… Никому не завидовали. Мысами выбрали свою судьбу. Один раз пришлось напрямую контактировать с особистами и выполнять специальное задание за линией фронта по «заявке СМЕРШа», и, кстати, особисты-офицеры пошли вместе с нами в тыл к немцам.

– Какие ощущения вы испытывали перед поиском и по возвращении с задания?

– Перед любым поиском, неважно, пятый он для тебя или двадцатый, я испытывал сильное душевное напряжение. Чувство грядущей смертельной опасности само выдавливало из тебя слова: «Если что, не поминайте лихом…» Завещали «трофеи» своим товарищам… А вернувшись живыми и осознав задним числом всю степень риска и тяжести выполненного задания, мы радовались, как дети, выпивали и даже пели песни под гитару.

– Мелькала иногда у вас мысль, мол, устал воевать?

– Не было у меня таких ощущений и мыслей, что я «устал убивать и воевать». Но иногда мечталось о легком ранении, хотелось немного отдохнуть на госпитальной койке. Постоянное физическое и психическое напряжение настолько выматывает, что волей-неволей организм и психика сдавали и требовали передышки. Постоянное ожидание смерти деформирует психику, а служба в разведке, когда ты постоянно теряешь боевых товарищей или убиваешь кого-то, – это отдельная тема. После войны я сам удивлялся, насколько зачерствело и озлобилось мое сердце и какими стали мои нервы, я «заводился с пол-оборота»… Поймите сами, выдержать все это было непросто. В Пинских болотах зимой немцы закрепились на высотах, а мы лежим в воде на болоте. Холод собачий. Замерзали насмерть, но даже чихнуть толком никто не мог себе позволить, сразу в небе появлялись осветительные ракеты, а все болото прочесывали из пулеметов. И когда мы вышли из этого болота и прикладами автоматов отбивали лед со своих шинелей, то никому из нас мало не показалось. Но вот ранило меня в очередной раз. Под Брестом, прямо в окопе, осколками мины зацепило по ногам, не задев костей. Пролежал я несколько дней в санбате и сразу затосковал по своим товарищам по взводу, и даже по своей фронтовой службе и доле…

– Вы сказали: «Мы никому не завидовали». Но обычно дивизионная разведывательная рота находится в затишье рядом со штабом дивизии. Возле вас постоянно снуют с деловым видом сотни людей в военной форме, скажем там: штабники, обслуга, писаря, снабженцы, холуи-ординарцы, рота охраны, солдаты различных тыловых служб и специальных подразделений, ППЖ – одним словом, группа военнослужащих, вся война для которых проходила в 5–7 км от передовой. Ведь управление дивизией и ее тылы – это целый аппарат, с многочисленным личным составом и разной челядью и так далее. Сытые, бритые, блестят орденами на кителях. Кому война – кому мать родна… Честно скажите, не было желания поменяться с ними местами? Ведь сколько можно жизнью в разведке рисковать.

– Нет, у меня никогда не возникало желания стать «тыловой крысой». Поймите меня правильно, я был здоровый молодой парень, патриот до мозга костей и по молодости лет даже не представлял, как это можно человеку, имеющему совесть, увильнуть от передовой? Но в отношении этого сонма людей, служивших по праву, по специальности или по возрасту во вспомогательных и штабных подразделениях, или, скажем, к определенной категории красноармейцев, «пристроившихся» в тылу, мы особой ненависти не испытывали. Пренебрежение проскальзывало, но зависть – никогда. Мы же сами – добровольно пришли в разведку и знали, какая судьба нам достанется.