Текст книги "Москва, Адонай!"

Оля не являлась любительницей секс-туризма, бисексуальных тайцев и прочего, нет, Громов хорошо знал ее, они очень откровенно общались, так что «уральская низкосрачка» даже как-то в открытую рассказывала о своем групповом сексуальном опыте под MDMA – эмпатогеном, в Таиланд она ездила за одним только пляжным отдыхом, не желая разнообразить пейзажи в силу отсутствия воображения, которое, судя по всему, полностью исчерпалось постельными фантазиями и БДСМ-приключениями.

Скуластый грузин Нико с увесистыми ручищами и бронебойным подбородком еще с армии мечтал стать парикмахером в каком-нибудь стильном салоне – это несмотря на свою совершенно не утонченную внешность, рабочие, даже грубые повадки и пять классов образования, так что проще было представить его мясником или поваром бродячей шаурмы на колесах, чем парикмахером. Однако, несмотря на простоватые манеры, Марк с первого взгляда определил в его мужественном лице истинное благородство, и, как показало дальнейшее общение, определил безошибочно – Нико действительно представлял собой одного из самых честных, добрых и светлых людей, каких только доводилось встречать Громову. И вот Марк не поленился, нашел ему академию «Tony and Guy», выписал все контакты и почти каждый день подталкивал к первому шагу, но Нико уже месяц не может даже позвонить и узнать подробности набора на обучение, сроки и цены. И Марк чувствует: он так и не позвонит туда, так и не решится изменить свою жизнь, как и все те, кто проработал официантом хотя бы несколько лет – относительно легкие деньги за подай-принеси и стремительное отупение в должности лакея явно не благоприятствовали социальной активности.

Нико выходил на смену почти каждый день, так как хотел заработать побольше, вне ресторана он только отсыпался, поэтому, как и большинство других официантов, даже на несколько часов не вырывался из своей бурлацкой колеи: ресторан – суетливо-душное метро – пустынная улица занюханной окраинки – съемный почтовый ящик-скворечник с пыльными углами отслаивающихся обоев, скрипучей койкой и тумбочкой-солдаткой, а потом тем же маршрутом назад к сервированным столикам и раковым шейкам в сливочном соусе. Впрочем, ограниченность досуга вполне устраивала Нико, единственное, без чего он страдал – женское податливое тело, но человек привыкает ко всему, поэтому Нико нашел хоть и не очень замысловатый, но все-таки вполне себе законопослушный выход из трудной ситуации: порнография и онанизм вполне сгодились в качестве вспомогательного средства, поэтому, когда Нико на пути в колее «работа-дом» видел в метро и на МЦК понравившуюся девочку, он не знакомился, то ли не сохранив для этого необходимого запаса мужской энергии, по утрам растекающейся своей вялой теплотой в его ладони, то ли просто от чрезмерной усталости.

Марк покосился на прошедшего мимо официанта Пилипчика, похожего на прожеванный кусок хлеба – чисто гоголевский тип. Бледная овечка, новорожденная розовощекость маленькой крысы, рыжие перхотные волосишки с сальным блеском, а главное, неизменно бегающие, пришибленно-щупающие глазешки труса, как будто вечно спрашивающие окружающих: «Собираются меня бить или еще нет? Ну? А теперь?» Все его лебезяще-заискивающие движения говорили о том, что ежесекундно в своей припугнутой суетливости он готов сморщиться в коленопреклоненный комочек и покориться, облобызать ступни и брызнуть себе на ляжку. Строго говоря, есть даже целый архетип подобных лиц, глядя на них, так и видишь вялые, удрученные никотином и скудной генетикой сперматозоиды – вот и ленивый, сонный головастик Пилипчика-старшего, который, будучи немощным бездельником, каким-то биологическим чудом все-таки заварил кашу, ибо доковылял до чьей-то не очень избирательной яйцеклетки, размахивая своим куцым хвостиком, или, быть может, просто случайно споткнулся об нее в теплых и уютных потемках какой-то уступчивой женщины, вследствие чего и появился на свет Пилипчик-младший – вдохновенная копия того самого ленивого головастика – та самая копия, которая будет рождаться из поколения в поколение, пока смерть не разлучит нас.

Громов с тоской глянул в окно. Марк перебирал, нервно мусолил глазами проходивших мимо людей – беззаботных и стильных. Вот шагает студенточка с собачкой – вся сверкающая и сахарная, точно бланманже, точеная и длинная, как богомол – шпигует розовыми каблуками мраморный пол, виляет утянутыми цветастым платьем бедрами и делает вид, что ей безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет, хотя Марк чувствовал: об одном только этом юная модница сейчас и думает, одного этого хочет, этим живет, дышит, упивается; рядом с ней шагал приодетый среднестатистический мужчинка лет сорока с жиденькой растительностью на голове и жреческим выражением лица, вялый и желтоватый, точно картофель, он думал о том же самом, о чем и его спутница – мужчинка смаковал процесс своего самоутверждения через самку, подсчитывая брошенные на его особь взгляды со стороны – оба были совершенно безразличны друг к другу, но все-таки с театральной, томной нежностью жались и о чем-то ворковали вполголоса – Марку представилось, как он отрывает эту тюнинговую студенточку от самоуверенной и желтоватой головы картофельного мужчинки-жреца с худосочными волосишками, как растворяет смазливую девочку в пар, рассеивая ее на атомы, а беззащитный самец, вдруг оставшийся один перед глазами толпы, начинает сжиматься и комплексовать, сдуваться, будто проколотый шарик, потом подкашивается на своих глиняных ногах так, словно у него из-под пят выдергивают ковер и с грохотом падает, расшибаясь вдребезги о глянцевый пол торгового центра – стеклярусные кусочки расколотого мужчинки гремят по мрамору, весело катятся и звенят хрусткой трясиной, наваливаются друг на друга и перепрыгивают стыки плитки, торопясь в разные стороны.

Когда прошедшая мимо окон парочка скрылась из виду, Громов снова перевел взгляд на затылки и лица официантов, снующих по залу среди деревянной мебели и пузатых бокалов.

Но земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.

Тут Марк увидел двух молодых мужчин, вошедших в ресторан. Громов где-то видел одного из них на каком-то спектакле. Когда подавал меню, спросил:

– Вы случайно не актер? Мне ваше лицо кажется очень знакомым…

– Случайно актер…

Громову стало неловко – он почувствовал всю идиотскость и неуместность этого разговора.

Он смущенно улыбнулся, представился и принял заказ. Часто ловил себя на том, что несет невразумительную ахинею, тем более претенциозную, чем больше ему нравился человек, с которым хотелось завязать разговор. Громову редко удавалось быть самим собой с людьми, вызывавшими в нем сильные эмоции – должно быть, сказывалась привычка к замкнутости, доходившей периодами до интровертного вывиха. Он попросту соскучился по «своим» людям, поэтому часто вел себя с ними слишком навязчиво. С людьми же, которые ему были безразличны или даже омерзительны, Марк всегда держался свободно и независимо, потому что ограждал их от себя высокой стеной непроницаемой холодности и формальными фразами. Усложнялась ситуация тем, что в его жизни в основном оставались только такие вот безразличные или отталкивающие экземпляры, то есть совершенно чуждые ему по духу, а люди близкие со временем начинали сторониться Громова, ошибочно полагая: его эмоциональный дружественный жар, направленный на них, доходящий подчас до чего-то приторного – следствие того, что Марку от них, вероятно, что-то нужно.

Все это усугубляло одиночество художника, который в периоды особенно сильных обострений своей обезлюдевшей тоски начинал откровенничать с этими единственными, оставшимися рядом с ним совершенно чужими по духу людьми, вследствие убогой закономерности оставшихся рядом: все они являлись как раз теми, кого по-настоящему и не хотелось видеть рядом с собой, но Марк все равно иногда срывался и впускал их в свой животрепещущий застенок, зная при этом наперед: никто из них не достоин подобного доверия, прежде всего потому, что элементарно не способен понять и оценить того, о чем идет речь в очередном откровении Громова, того, что тревожило Марка, мучало его и искренне волновало. Во всем этом сквозила определенная психологическая патология: детская травма некогда наивного и чистого мальчика, очень любившего людей, но не нашедшего в этих людях способности ответить на пылкое чувство взаимной приязнью и теплотой, а может быть, в Марке просто так проявлялась взбалмошная прихоть его менталитета, творческой специфики его склада, по вине которой жизнь Громова полнилась мусором, шумом, фикциями и фальшью – при том, что сам Марк от природы был наделен очень острой чуткостью, и лучше других умел отличать эту самую фальшь и органическую чуждость людей, но получалось только хуже: данную способность он использовал не для того, чтобы ограждаться от всего лишнего, а для того, чтобы зафиксировать это лишнее в своей жизни, все больше и больше преумножая его масштабы. Не замечай Громов вокруг себя всей этой мишуры из фальшивых дружб, улыбок, эмоциональных приятий, не осознавай всей поддельности и поверхностности царивших вокруг него чувств и улыбок, он был бы гораздо счастливее и беззаботнее, но он видел – видел это все, знал, как коротка память окружающих людей, как плох их вкус, как велики их тупость и алчность, эгоизм и страх за собственную шкуру, а потому в большинстве случаев чувствовал себя несчастным: то ли безответно влюбленным, надсадившимся филантропом, то ли преющим в собственной желчи, захлебывающимся в своей ненависти мизантропом.

Со временем Марк осознал: у него есть талант разрушать собственную жизнь, собственную душу, потому что он в равной степени умеет притягивать к себе со стороны внешнего мира все прекрасное и ничтожное, но оставляет почему-то при себе именно ничтожное. Оправдывало все это любовь к живописи – вообще к искусству во всех его формах и проявлениях. Чувствуя себя неспособным даже частично реализовать свои духовные и эмоциональные запросы, удовлетворить темперамент собственной личности через взаимоотношения с людьми, Марк бессознательно стремился отдать всю свою энергию творчеству, которое одно никогда не предавало его, не разочаровывало, без конца манило недосягаемостью своих эстетических горизонтов, ресурсных возможностей и одаряло щедрым наслаждением ценителя и упоением демиурга, оттачивающего мастерство, но главное, через создаваемые картины Марк находил единственную возможность глубокого и очень личного диалога с окружающими людьми – диалога, в котором Громов мог в полной мере раскрыть не только всю гамму собственных интонаций, но и самые сакральные свои, самые наболевшие и важные мысли, чувства – все то, о чем ему казалось просто невозможным говорить с людьми в обыденной жизни, не только в силу того, что Марк не видел в себе способностей устно выражать это, но прежде всего в силу того, что сама эта обыденная реальность человеческих взаимоотношений являлась слишком плоским и поверхностным контекстом, не способным вместить такие громоздкие и сложные категории, какие одни и виделись Марку по-настоящему важными.

Явление II

Сегодня весь день репетировали. Арсений Орловский играл в спектакле Дивиля второстепенную роль. Сейчас он стоял под козырьком автобусной остановки и рассматривал прохожих, зевал. Глубоко засунул руки в карманы пальто. В наушниках альбом «Девушки поют». Длинное вступление Джона Медески, бьющего по клавишам, и ликующий, обрывистый хохоток в самом начале «Роган Борна». Запись с винила, поэтому пианино обволакивает вкусный и трескучий шепоток дорожки.

Закулисная болтовня-суматоха среди актеров давно опостылела: все эти самоутверждения на разные лады, позы и вариации – вызывали неподдельное отвращение. Видимость дружбы, задушевные интонации, за которыми ничего не стоит. Арсений держался особняком и подпускал ближе лишь немногих; после тридцати лет всегда настороженно заглядывал в глаза новых людей, как в стакан с водой, который собирался выпить.

Вечернее течение толпы разбивалось об остановку, обтекало ее с двух сторон. К Медески присоединились гитара Марка Рибо и Леонида Федорова, туба и барабаны, Волков вспарывает и потрошит контрабас – все переплелось, смешалось, обрушилось. Арсений закачал головой в такт музыке. Накрапывал мелкий дождь, похожий на водную пыль. Изо рта поднимался пар и растворялся в тягучем городском воздухе, перенасыщенном металлами и автомобильным выхлопом. Глянцевые блики на мокром асфальте. Зализанные на затылок волосы чуть взлохматились из-за влаги, уши покраснели от ветра. Перед глазами Орловского мельтешили галстуки, очки, большие круглые пуговицы, наручные часы, экраны мобильных телефонов, грязная обувь, вязаные шапки – он не видел лиц, только поток вещей. Одежда разбухала и темнела от воды. Высотные дома – напряженные, вскипевшие – выплевывали из себя бурлящую массу уставших человеческих тел. Троллейбусы потели и дребезжали, маршрутки отцеживали на обочину скомканных горожан.

В ушах звучало заклинание Озерского, голос Федорова вещал:

 
«Тень Рогана Борна
Нет, выбери небо
Мне не говори не так
Передо мною
Ночь сине-зеленая…»
 

Мимо проходил молодой парень в красном пуховике. Зацепился глазами за Арсения, остановился, шагнул ближе и, увидев, что он в наушниках, подставил к губам два пальца. Актер отрицательно качнул головой.

– Не, не курю, – подняв меховой ворот влажного пальто к подбородку, сказал громче, чем было нужно.

 
«…Это не то, что я
Это уже мое.
Солнечная моя,
Раненая ее
Передо мною нет,
Передо мною я…».
 

Сжал в кулак руку, обтянутую коричневой кожаной перчаткой – кожа уютно скрипнула. Нетерпеливо постучал пальцами по грязной стеклянной стенке остановки. Наконец увидел своего приятеля, Николая Сарафанова – про таких, как он, говорят по громкой связи в метро: «Уважаемые пассажиры, в случае обнаружения подозрительных лиц или вещей в вагоне поезда, следует немедленно обратиться…».

Сарафанов шел со стороны главного входа театра. Арсений скинул наушники и подался навстречу, недовольно толкнул приятеля плечом, чуть наклонившись, так как был выше на полторы головы.

– Наконец-то разродился… ты че там застрял? Я замерз, пока ждал.

Николай расплылся в улыбке:

– Не бузи, май френд, я статисточку новую цеплял, она, блин, замужем, хотя, может быть, слить меня так решила просто… На пальце вроде кольца не было, – приобнял Орловского, положив руку ему на плечи. – Ну что, трактирная душа, приступим к разврату? – пахнуло хорошим табаком и оксолиновой мазью.

Арсений смотрел на лицо Сарафанова в упор: толстые волоски жесткой щетины на пористой коже, шрам поперек левой брови, желтые от налета нижние зубы, губы шевелятся:

– Сегодня репетиция – говно полное, надо с горя напиться… Пойдем в ресторанчик какой-нибудь забуримся…

Орловский шмыгнул носом и поежился:

– У нас завтра опять репетиция, надо выспаться…

Николай фыркнул:

– Я т-я умоляю, еще Спиноза говорил: «Если русский мужик решил ничего не делать, то его уже никто не остановит». Конец цитаты.

Арсений с усмешкой глянул на друга:

– Так и сказал?

С видом знающего человека Сарафонов утвердительно кивнул.

– Зуб даю, что да… А может быть, это Кант в «Критике чистого разума» утверждал или Махавира проповедовал, не помню уже… В общем, как поговаривали на Киевской Руси: лучше сто раз сходить к наркологу, чем один – к венерологу.

Орловский улыбнулся:

– Это еще почему?

– Потому что у нарколога все очень даже филантропичненько, а у венеролога одна сплошная мизантропия.

– Ладно, мизантропия, пошли уже хоть куда-нибудь, у меня скоро в одежде селедка заведется, ты же знаешь, что я зонты не люблю, – Арсений потрепал Николая по мокрому затылку. – Честно говоря, мне безразлично, куда мы двинем, главное, не одному в пустую хату тащиться…

Расплывающийся под ногами асфальт. Талый снег – бурая гуща чавкает и облизывает подошвы. Потемневшие скамейки, сигнальные гудки и шум колес, выплевывающих на тротуар солоноватые брызги.

Когда проходили мимо главного входа театра, Орловский кивнул в сторону Андрея Суккуба и Тани Добрыниной, стоявших на крыльце.

– Коль, ты видел? Судя по расстановке героев, мимике и жестам, там шекспировские страсти с кровавым финалом.

Сарафанов мельком глянул на парочку.

– Я лицезрел, я все всегда лицезрею еще раньше тебя, май френд. У меня же не глаза, а пожарный насосы… я чумичку – не хочу, я чумичкой поверчу… парам-пам-пам…

Николай вечно напевал какую-то чепуху, Арсений был к ней уже привыкшим. Орловский оглянулся на размытые контуры двух фигур – Добрынина и Андрей стояли на блестящем от воды крыльце, выделяясь на фоне серой стены театра. Особенно отчетливо виднелась белая ветровка Тани, Суккуб минутами почти сливался с крыльцом, только иногда кожа его плаща поблескивала на рукавах и плечах. Фонари наполняли тонкие косые струи мелкого дождя желтушным светом: падающие капли казались горящими иглами. Добрынина что-то возбужденно проговорила, вскинула ладонь и побежала к припаркованной рядом машине, прикрываясь сумочкой от косых светящихся нитей дождя.

Орловский повернулся к Сарафанову:

– Давно пора… Суккуб ее за собой только тянул в весь этот бефстроганов… Девчонке семью нужно, а она все в подростках с ним куролесит… Помнишь, Сарафан, как в семнадцать лет по паркам со своими шлялись? А зимой в подъездах уголок искали, чтобы мочой не пахло… Дома родители, денег на съемный квадрат нет, вот и слонялись… Я когда на Танюху с Суккубом смотрю, чувствую, что они чем-то похожим занимались на протяжении всех последних лет… По сути, подъезды или рестораны – разницы нет ведь.

Николай усмехнулся:

– Я т-я умоляю, домострой, чья бы корова мычала?! Самому под сорокет, а все холостой, как двадцать шесть бакинских комиссаров.

– Бох ты мой, они-то здесь причем, Коля? Что за дичайшие сравнения?

Сарафанов неопределенно пожал плечами:

– Молчи, сучий брызг! Вира-майне, хенде-хох и киокушинкай!

– Ой, ну тебя к лешему, с тобой невозможно разговаривать серьезно… Мужику проще семью завести в позднем возрасте, так что не сравнивай… А вообще, может, ты и прав… я просто факт констатировал, – Арсений проводил глазами проехавшую мимо серебристую хонду, попытался разглядеть водителя, но машина разогналась быстро, и он успел увидеть только мелькнувшую белую ветровку Тани.

– Да ты батюшки, констатировал он… финансировал, драпировал, наповал, драл… ананисировал – это от слова «ананасы» или от «онанировал»? Слышь ты, филолог-книгочей, ду ю спик инглишь?

– Ой, вот давай без черемши этой своей, просто молча послушай умного человека и не выпендривайся, выхухоль…

– Найст ту мит ю, короче…

– Хватит дурака валять, Сарафан, скажи лучше, что за тип ее новый мужик? – спросил Орловский. – Что-нибудь знаешь о нем вообще? Хороший? Я за Танюшу нашу хоть порадуюсь.

Николай кивнул и затараторил:

– Да, Милка нахваливала. Она Танюху после каждой репетиции пялила за Суккуба, все склоняла ее к точкам-троеточиям… типа: хватит сношаться, да здравствует любовь – великая и чистая, как ласка дельфинят… ну и в этом стиле разное задротство… Милка вместе с ней была, когда Танюха с мужиком этим познакомилась… на выставке какой-то – то ли Ротко, то ли Мондриана, в общем, прямоугольники какие-то, не помню, я с похмелья был. Меня пигалица одна на эту выставку тоже таскала недавно, я ее там в туалете порол потом. Кстати, в этом музее вполне себе просторные кабинки, рекомендую, все как у белых людей, даже заморскими цветами пахнет… Ну вот, значит, Вовчиком его зовут, в честь президента, только фамилию не помню… Милка увидела его в одном из залов, сама Добрынину нашу подтолкнула, чтобы та флюиды зазывательные начала разбрасывать и клитором помахала ему… Клитор – он же как киль корабля, надежная, сука, вещь, как плечо товарища… как красный буек династии Бабуридов дель Фазаньеро. А мужик, да бизнесмен какой-то, хер его знает, но Мила сказала: «порядочный и думающий», хотя баб слушать тоже, сам знаешь… такую ассамблею иногда несут.

– Ты, наверное, хотел сказать, ахинею?

– Во-во, так и говорю: ассамблею несут несусветную, клянусь Моникой Левински, аж уши чешутся.

Некоторое время шли молча, затем Сарафанов заглянул в глаза Орловскому с такой надеждой, с какой ранним утром в окно киоска обычно заглядывают похмельные и не выспавшиеся лица:

– Слушай, май френд, а ты хочешь вообще семью или просто на отвяжись думаешь, потому что детей нужно оставить?

Орловский ответил не сразу. Навстречу шагали серые прохожие, уткнувшиеся в воротники. Пожилая дама в каракулевой шапке чуть не выколола ему зонтиком глаз. Арс смотрел вперед, приподняв подбородок, потом склонил голову к приятелю:

– Не знаю, я свободу люблю, – изо рта вырывался пар, тело отдавало ненасытному городу свое тепло: город всасывал и пережевывал. – Но вообще как-то плюгавенько все, не столько семью, сколько перемен хочу… Семья – это слишком конкретно и немного пугает даже своей определенностью, просто переменить нужно что-то в целом, во всей жизни… Встряхнуть, как старый ковер палкой шарахнуть и пыль выбить… Не могу точно сказать… Хотя, может, реально жениться?

Орловский посмотрел в упор, Сарафанов не удержался и оскалил зубы:

– Ты хочешь сделать мне предложение, милый? Ха-ха, свершилось! Мужику тридцать семь, а он спрашивает, не пора ли жениться?!

Арсений закашлял сквозь смех:

– Ну тебя, пошел в жопу, я серьезно говорю… вечно у тебя шуточки про мужеложство и сортиры. Будь оригинальнее… Джими Хендрикс и Моррисон уже в двадцать семь отчалили. Артюр Рембо к девятнадцати перестал писать, а я все какой-то херней маюсь, хотя уже под сорокет… А Ротко все-таки крут, зря ты, хотя и подворовал цветовую гамму с композицией у Георгия Нисского, особенно если «Закатную рокаду» взять или «Над снегами», Ротко просто скопировал это, убрав остальные детали…

Машины гудели. Моросящий дождь усиливался. Капли становились жестче, плотнее, начинало подмораживать. Перед глазами замелькали колючие снежинки – покусывали лицо, прилипали и быстро таяли. Над тротуаром покачивались блестящие зонты.

Сарафанов отмахнулся:

– Я чумичку не хочу, я чумичкой поверчу… Ты сам знаешь, я из живописи только первобытную люблю – пещеры Шове, Альтамира, Ласко, а в остальном мой любимый художник – женские гениталии и сорокаградусный алкоголь… И как справедливо ты меня клеймишь всегда: да, я плебей, и ничто плебейское мне не чуждо… А насчет семьи, ты знаешь, не скажу, что я прям рад, но… меня приятно удивляет, что ты заговорил о браке… мне кажется, ты давно созрел… по-моему, самое время, а то высохнешь, как вяленая барракуда… Кстати, тебе никто не говорил, что ты очень смешно выговариваешь слово: «муже-лож-ство»? У тебя лицо такое стыдливо-обескураженное стало и чуть припугнутое… как будто все мировые «ложства» на тебя в эту минуту обрушились только что… Вообще «мужеложство» и «бесчинство» мои самые любимые слова… если у меня когда-нибудь будут дети среднего рода, я обязательно назову их в честь этих прекрасных слов… Мужеложство Николаевич и синьор Бесчинство де Сарафаньеро-Франциско идальго Уринотерапийский и Кентерберийский…

– Слово просто смешное… Мне кажется, его с серьезным лицом только священники могут произносить, – Орловский прокашлялся в кулак, обтянутый перчаткой. – А насчет женитьбы да с твоими гулянками постоянными высохнешь тут… Так что не надо, ты сам без семьи фактически: сына своего раз в год видишь, а бывшая жена тебя закажет скоро кому-нибудь… это как есть… устроит тебе мужеложство рано или поздно.

– Арс, я-то хотя бы попробовал разок… а ты ведь даже не брыкался, притом что я моложе на пять лет.

Арсений не ответил, ему вспомнилась Лика. Перед глазами – ее глаза, моментальным образом, ассоциацией. Врезалась в сознание печатью, отчетливым контуром. Красавица была редкостная, даже по меркам избалованного женским вниманием Орловского.

Хорошая она, добрая, живая… Матерью была бы прекрасной. И смеялась так целомудренно, но взахлеб… как ребенок в воде плещется. Всегда, когда вспоминаю ее звонкий смех – сам улыбаюсь.

Прожили вместе с ней года полтора. Все произошло стремительно – с той же скоростью, с какой он ее добился, с той же самой молниеносностью Арсений и потерял к женщине интерес, понимая, что с Ликой он не совсем «он», вернее, совсем не «он», то есть только какой-то осколок своего «Я» – мужское приданое, а не цельный, раскрытый и сбывшийся человек. Орловский слишком хорошо помнил себя с теми девушками, которых он по-настоящему любил, с ними казалось, что вернулся домой, что смотришь в глаза матери, дышишь ей в шею, а Лика – Лика просто баснословна красива, у нее ошеломительное тело и дивный темперамент, но она в глазах Орловского всегда была как предмет выставки, чем-то вроде породистой кобылы или парадно-выходного костюма, но не частью жизни, не самой жизнью. И если первое время Арсению льстило, что окружающие мужчины сворачивали себе шеи, когда они с Ликой куда-нибудь шли, то потом это стало даже тяготить. А вообще актер понял, что у них не получится ничего серьезного, уже в самом начале – после того, как дал замерзшей Лике свой свитер. Лика считала, что совместное ношение одной вещи их сблизит… Когда она вернула свитер через неделю, попросила не стирать. Арсению хватило одного дня, пропахшего ее духами, чтобы понять: у них с Ликой нет будущего – то, что он все же переезжал к ней на время, было скорее недоразумением или своего рода экспериментом, а еще вероятнее – сильной привязанностью к ее красивому телу, то есть чисто физиологической инерцией. Впрочем, оглядываясь назад, ни о чем не жалел. Арсений всегда ловил себя на мысли, что у большинства художников незаконченные эскизы гораздо интереснее, чем готовые вещи. Слишком многое в жизни было подвержено той же самой закономерности.

– Блин, Коля, давай голосовать или в такси брякнем, доедем на Ваньке – у меня ноги как у сборщика риса.

Сарафанов дернул друга за рукав, потянул за собой:

– Побойся бога, Арсюша, мы почти на месте уже… Вон они торчат уже высоточки «Москва-Сити», как будто не видишь…

– Только не говори, что ты меня опять в этот пафосный бар ведешь… нет, это прекрасное, конечно, заведение, но у меня дым из ушей идет, когда я туда попадаю, настолько усердно приходится фильтровать там публику: толстосумы, которые ищут дорогих девочек, чтобы их трахать, и дорогие девочки, которые хотят чтобы их трахал толстосум, потом те, кто косит под толстосума, чтобы трахать дорогую девочку, не говоря уже обо всех этих разодетых провинциальных красоточках, которые хотят, чтобы их трахал толстосум или хотя бы тот, кто косит под толстосума…

– Да осади ты уже, Арс, не пойдем мы ни в «Аист», ни в «Valenok», я в другое заведение тебя тащу… блин, шкура, да мы в другом конце города вообще находимся сейчас, ты о чем? «Аист» на Малой Бронной же, а «Valenok» на Цветном… ты, как обычно, пьяный был тогда, даже в географии заблудился, май френд.

– Пес с тобой, барсучья грыжа, тащи меня, куда хочешь уже… ты мне никогда не нравился.

– А ты не нервничай, Арсюша, словами в жопу не хлебут…

– Да, это резонно. Только при чем здесь хлеб, Сарафанушка?

– Ты же знаешь, что я с недавнего времени – приличный молодой человек… теперь заменяю сношательскую русскую матерщину – священным словом «хлеб» и его производными… Ну из оперы: «хлебал я в сраку все ваши законы о цензуре и вас всех с вашими телевизионными пиками, литературными троеточиями и публичными штрафами»… Или типа: «Девушка, я извиняюсь, вы в рот хлебетесь или только по-уссурийски?»

– По-уссурийски – это как?

– Ну не тупи ты, как тигры, имею ввиду… раком, то есть… вообще странное название для позы… ты раков вообще видел? Вот ни рожна ведь не похоже… какой-то идиот придумал и все повторяют.

– Да, действительно не похоже… наверное, раки и придумали. Из задавленного самолюбия и комплексов, которые у них провоцируют своим видом скорпионы.

– Вот, поэтому я и исповедую «по-уссурийски»… Еще мне очень нравится слово «греблядь» – производное от слова «грести»…

Поднялись на улицу, вошли в башню «Москва-сити», оказались в теплом облаке разогретого кондиционерами воздуха. Поднялись на лифте, несколько шагов по торговому центру и вот стеклянные двери – на всю стену ресторана красовались два огромных аквариума. Большая часть столиков свободна. Играла приглушенная музыка, пахло кофейными зернами и ликером. Потолок подсвечивался неоновыми лампами. Бутылки на полках отражали округлые отблески света.

Николай потер руки и шмыгнул носом.

– Брр, наконец-то… я окоченел вообще. Легко слишком оделся…

Скинули мокрую верхнюю одежду и сели на диван.

Официант подошел почти сразу. Он как-то слишком уж внимательно смотрел на Арсения.

– Вы, случайно, не актер? Мне ваше лицо кажется очень знакомым…

– Случайно актер…

Официант несколько смутился под вопросительным взглядом Орловского.

– Меня зовут Марк, сегодня буду вас обслуживать… Что желаете?

– Глинтвейн, бутылку восьмилетнего рома и кофе еще. Американо с молоком.

– Два кофе, – вклинился Сарафанов. – А в остальном я солидарен со своим другом…

Марк записал заказ в блокнот и повторил заказ, подал меню.

– Кушать будете?

– Нет, благодарю, пока не нужно.

Когда официант ушел, Орловский огляделся по сторонам.

– Блин, Сарафан, а чего так пусто? Куда ты меня привел вообще? Я думал, тут хоть красивые девушки есть…

Несколько занятых столиков с малоинтересным контингентом и за баром одинокий мужчина в толстых прямоугольных очках и бордовых носках, выглядывающих из-под штанин. Он сидел, закинув нога на ногу, пил мандариновый лимонад из высокого бокала – посасывал напиток из розовой трубочки; когда напиток закончился, на весь ресторан раздался нелепый звук. Рядом с его бокалом стояла высокая сумка под крокодила, слишком похожая на женскую. Мужчина говорил по телефону, зажав мобильник плечом, а другой рукой помешивал трубочкой свой лимонад.

Приятели почти одновременно, ни слова не говоря друг другу, покосились на бордовые носки.

– Сарафанов, этот втыкающий маргинал с розовой трубочкой точно твой клиент… будешь знакомиться с красавчиком или мне оставишь? Слушай, я думаю, он под крэком или мефедроном… Бох ты мой, какой мущ-щина…

Николай отмахнулся от иронии и глянул на часы:

– Ой, maman, не смешите мои придатки… обычный пидорас, при чем здесь крэк?.. Знатный такой обсос, ничего не скажешь…

И я не понял, а ты чего воду мутишь, шкура? Скоро должен народ подтянуться… все движение около восьми начинается обычно, – Сарафанов сложил руки на столе и наклонился вперед, посмотрел на друга с веселым, почти цыганским азартом. – И вообще, домострой, кто-то жениться хотел, чего это ты вдруг об отсутствии женского пола забеспокоился? Или ты здесь жену найти хочешь?